А дальше он казнил их ужасными казнями:
Одного поднял вверх и разбил о скалы.
С другого содрал живьем кожу.
Третьего окунул в кипящее масло, котел с которым невесть как появился на острове.
Четвертого утопил в зловонной трясине, которая очутилась на месте некогда спасительного ручейка.
Пятого мановением руки разрубил пополам.
Шестого сбросил в море, где его обглодали хищные рыбы.
Седьмого он приковал к скалам, и чайки выклевали ему глаза и расклевали все его тело.
На восьмого он наслал полчище вшей, которые проникли ему в волосы и под кожу.
В девятого он влил ведро рома и заставил десятого проткнуть ему живот кинжалом – так что ром, пополам с кровью, брызнул наружу.
Увидев этот ужасный фонтан, десятый бросился бежать, но споткнулся и упал с переломанными ногами, а из земли высыпали мыши и стали глодать ему конечности.
Одиннадцатого ужалили одновременно одиннадцать ядовитых змей.
Двенадцатый и тринадцатый, сойдясь в рукопашной схватке, смертельно покалечили друг друга и упали на муравьиную кучу, и тысячи мелких рыжих тварей вонзили в них свои жгучие челюсти.
А четырнадцатый лежал на земле. Четыре громадных камня придавливали ему руки и ноги, и солнце светило на него своими беспощадными лучами. Жить оставалось ему самое большее, полтора часа. Это и был вожак.
– Вот такая поучительная история, – сказал Петер.
– Не могу поверить, – сказала я. – Иисус Христос и такие, можно сказать, ветхозаветные казни. Иисус есть вечное милосердие. Ты что-то перепутал.
– Нет, это ты все перепутала, – ответил Петер, глядя мне прямо в глаза. – Ты забыла символ веры. Иисус Христос есть сын Бога, но не в человеческом смысле, а в смысле мистическом и непостижимом.
Мне вдруг показалось, что на Петере появилась сутана и красная шелковая шапочка. Как будто это не студент из Белграда, не мой недавний приятель, а молодой кардинал Римской церкви. Он говорил, словно с соборной кафедры, перебирая четки и каждой бусиной отмечая каждое свое стальное слово:
– Иисус Христос есть Бог от Бога, сущий прежде всех веков. Ты понимаешь, Далли? То есть Иисус Христос и есть Бог, тот самый, который Саваоф. Троица неразделима и единосущна. Христиане верят не в трех богов – в этом нас несправедливо упрекают иудеи и мусульмане, – а в единого Бога. Поэтому, когда ты читаешь в Библии про казни египетские или про истребление вавилонских младенцев – ты что, думаешь, что это делал Бог-отец, а Бог-сын в это время стоял в сторонке и собирал цветочки? Нет! Это делал единый Бог – Бог Отца и Сына и Святого духа, то есть Иисус Христос.
– На одну треть? – спросила я.
– То есть? – не понял Петер.
– То есть Иисус Христос виноват на одну трать в истреблении вавилонских младенцев?
– Что за чушь! – возмутился Петер и стал размахивать четками. – Что за бред? Что за ересь? Злейшая ересь! Не на одну треть, а целиком. Каждая из ипостасей Святой Троицы есть целый Бог. А потом, что значит «виноват»? Как можно прикладывать это понятие к Богу? Это вавилоняне виноваты, за что и получили справедливое возмездие Божие. Ты поняла?
– Я поняла, – сказала я. – Я все поняла, что ты хотел рассказать своей притчей. Вернее, вы хотели, ваше преосвященство.
Но, как только я произнесла эти слова, кардинальская сутана и шапочка куда-то исчезли и в ногах моей кровати снова сидел Петер, худой и костлявый.
– Я все поняла, что ты хотел сказать, – продолжала я. – Что люди – свиньи, неблагодарные и жадные, но справедливость, пускай жестокая, все равно рано или поздно настанет. Правда?
– Правда, – кивнул Петер.
– Правда, но только наполовину, – сказала я. – Люди – свиньи, это точно. А вот справедливость не настанет никогда. Сам увидишь, если доживешь до победы революции. А вообще я совершенно уверена, что там, на острове под названием Сундук мертвеца, никакого Иисуса не было. И чудес никаких не было. И неблагодарности не было. И божьей кары не было тоже. Это был просто сон. Пиратам, умиравшим от жары и жажды, это просто приснилось.
Но ведь и мне тоже приснился этот разговор с Петером.
Я проснулась. В комнате было совершенно темно. Никто не сидел у меня в ногах кровати. Поэтому я повернулась на другой бок и спокойно заснула, что на самом деле было очень удивительно, если вспомнить, что произошло прошлым вечером.
«Страшно подумать…» – говорила я сама себе уже утром, потягиваясь в постели. В комнате все равно было темно. Занавески были непроницаемо плотные. Наверное, Фишер специально такие устроил, чтобы графиня фон Мерзебург, живущая напротив, не заметила света в окне. Господи, какая чепуха – все эти игры тайной полиции. И при чем тут я? Мне гораздо интереснее было другое. «Страшно подумать, – шептала я, – какая я ледяная и бездушная. Почему меня совершенно не гложет совесть или хотя бы страх из-за того, что случилось прошлой ночью?» Наверное, всего каких-нибудь восемь или девять часов назад. Кстати, который час?
Я встала с постели.
Ночной рубашки у меня не было, и поэтому я спала как была, в бюстгальтере и панталонах. Я высунула голову в дверь, в коридоре было тоже темно, но из соседней комнаты (из той, которая была обставлена в канцелярском духе, я же говорила) шел свет. Я позвала Фишера. Никто не откликался. Я обошла всю квартиру. Там было всего три комнаты: вот эта канцелярская гостиная, в которой мы сидели с Фишером, комната с кроватью, где я спала (язык не поворачивается назвать ее спальней), и еще одна комната, обставленная совсем уже по-дурацки: широкая, ничем не застеленная кровать с пружинным матрасом, четыре стула, маленький стол, похожий на карточный, и несколько деревянных ящиков у стены. Еще там была кухня с газовой плитой и, слава богу, ванная комната с горячей водой, чем я не преминула воспользоваться. Фишера не было. Я не знаю, когда он ушел. А времени было без пятнадцать десять – часы висели на стене в гостиной.
«Да, – то ли думала, то ли сама себе говорила я, вернувшись после ванны в комнату и снова забравшись под одеяло, – почему мне ни капельки не совестно и ничуточки не страшно?».
Разве я не человек? Вроде, да. Но ведь любой человек испытывает ужас от содеянного убийства и вместе с тем страх от того, что его может арестовать полиция. Но, с другой стороны, вон те пираты, которые снились мне сегодня всю ночь, они ведь не испытывали ни стыда, ни страха. Разве я на них похожа? Это грубые мужики, беглые каторжники, полуграмотные убийцы. Но вот я тоже убийца. Правда, совсем не полуграмотная. А даже наоборот. Со знанием иностранных языков и древних авторов. Любительница живописи и оперы. Хотя нет, оперу я на самом деле не очень люблю. Поэтому скажем так: посетительница оперы. Опять мысли идут в другую сторону. Надо их поймать за хвост. Я убила Анну. Мне не страшно и не стыдно. Почему?
Петер сказал, что Бог не бывает виноват. Интересно, бывает ли стыдно Богу? Среди истребленных вавилонским младенцев тоже, небось, были невинные жертвы. Допустим, Бог решил истребить вавилонян всех подчистую. Ну, или их младенцев. Чтоб семя их больше не гуляло по земле. Но вдруг там кто-то был в гостях? Какая-то мама с детьми из соседнего города приехали в гости к своей вавилонской подружке. А тут тра-ба-бах! Вряд ли Бог проверял у вавилонян паспорта, а у их детей метрические свидетельства. Да в те времена и не было паспортов. Было ли ему стыдно? Не думаю. Во всяком случае, в Библии об этом нет ни слова.
Но если Богу не стыдно из-за какого-то случайно попавшего в переплет младенца, то почему генералу должно быть стыдно за мирных жителей, которые погибли во время артиллерийской бомбардировки? И почему мне должно быть стыдно, что я пристрелила эту сучку?
Ах, да!
Бог разит с неба. Генерал – за пять или десять верст (или какая там дальнобойность у нынешних пушек?). А я стреляла в нее почти в упор. Видела ее красивую голую грудь и бритые подмышки. Ну а какая разница? Не надо сравнивать Бога с генералом. Бог с небес видит всё в наималейших подробностях. На то он и Бог, всеведущий и всевидящий. Генералу видно хуже. Но и генерал, случается, бьет из пушек с близкого расстояния. Иной раз прямой наводкой, как один русский генерал по толпе мятежников в Петербурге. Бьюсь об заклад, что в этой толпе были какие-то случайные зеваки. Может быть, этот генерал их прекрасно видел, лично видел своими глазами, и все равно кричал «Огонь! Пли!». И что – ему было стыдно? Не уверена.
Мне захотелось есть, но встать было лень.
С другой стороны, встать и что? Шарить на кухне в буфете? Или спускаться вниз, искать извозчика, ехать, наконец, домой к папе? Да, кстати, а почему я совершенно не беспокоюсь о папе? Не беспокоюсь о том, не беспокоится ли он обо мне? Почему-то я была уверена, что папа обо мне совсем не думает. Вот, если бы дедушка был жив, он бы уже полгорода на ноги поднял: армию, полицию и пожарных. Это он так любил выражаться.
Я представила себе, как на лестнице вдруг раздается топот и в комнату врываются трое: красивый армейский офицер, усатый плечистый полицейский, а впереди всех пожарный в брезентовой робе и начищенной медной каске. Они хором кричат: «Вот она!» Пожарный берет меня на руки. Мы спускаемся вниз, и там он передает меня из рук в руки дедушке, который ждет меня, сидя в роскошной коляске, запряженной аж четверкой лошадей. Я прямо как будто наяву увидела шелковые стеганые сиденья в этой коляске и дедушку, который протягивает ко мне руки. А потом мы с дедушкой приезжаем в какое-то чудесное кафе над рекой, садимся за самый лучший столик под зонтиком. Официант приносит мне мой самый любимый десерт – пирожное в виде желе с орехами на хрустящей тестяной лодочке, которая плавает в винном соусе-сиропе.
Я представила себе, как на лестнице вдруг раздается топот и в комнату врываются трое: красивый армейский офицер, усатый плечистый полицейский, а впереди всех пожарный в брезентовой робе и начищенной медной каске. Они хором кричат: «Вот она!» Пожарный берет меня на руки. Мы спускаемся вниз, и там он передает меня из рук в руки дедушке, который ждет меня, сидя в роскошной коляске, запряженной аж четверкой лошадей. Я прямо как будто наяву увидела шелковые стеганые сиденья в этой коляске и дедушку, который протягивает ко мне руки. А потом мы с дедушкой приезжаем в какое-то чудесное кафе над рекой, садимся за самый лучший столик под зонтиком. Официант приносит мне мой самый любимый десерт – пирожное в виде желе с орехами на хрустящей тестяной лодочке, которая плавает в винном соусе-сиропе.
То самое пирожное, которое я заказала в день смерти дедушки, но его не стали готовить, потому что дедушка умер и было не до того.
То самое пирожное, про которое я думала, возвращаясь после дедушкиных похорон домой, и очень хотела, чтобы его подали на десерт. И это – кажется, я уже об этом рассказывала – было самым стыдным в моей жизни.
А вы говорите – какая-то Анна. Шпионка и шлюха. Туда ей и дорога.
И вот тут, буквально сразу же после того, как я вообразила себе, что посланные дедушкой армия, полиция и пожарные врываются в квартиру, – замок входной двери щелкнул и в квартиру кто-то вбежал.
– Фишер! – раздался голос Петера. – Фишер, вы где?
Глава 28
Я натянула одеяло на голову и решила не подавать голоса.
Кто его знает, а вдруг Фишер прячется где-нибудь в кладовке. Может быть, сейчас я подслушаю что-нибудь интересное? Но нет, Петер стоял в коридоре и безответно выкликал Фишера, потом я услышала, как он осторожно открыл дверь в гостиную, на цыпочках прошелся по коридору, скрипнула дверь кухни…
– Фишер! – продолжал голосить Петер. – Выходите! Фишер, все пошло прахом! – И тут он толкнул дверь в спальню. – Фишер, просыпайтесь же наконец! – кричал он. – Анна убита! Что делать? Фишер, что с вами? – Я лежала, задержав дыхание. Я слышала, как Петер подошел к кровати вплотную. – Боже! – сказал он.
Очевидно, бедный мальчик решил, что под одеялом труп Фишера.
Я слышала, как скрипит пол под ногами Петера. Наконец он двумя пальцами отдернул одеяло.
– Доброе утро! – сказала я и засмеялась.
Бедный Петер шарахнулся в сторону, зацепился за табурет и упал. Очевидно, он сильно ушибся локтем, потому что сидел на полу, потирал локоть и шипел от боли.
– Доброе утро, – повторила я. – Не хватало вам еще сломать руку.
– Нет, кажется, все в порядке, – сказал он, глядя на меня во все глаза. – А что вы здесь делаете?
– Я? – спросила я. – Согласно всем правилам хорошего тона, тот, кто входит, обязан представиться первым, рассказать о своем появлении, и вообще рассказать о себе: как он сюда попал и все такое. Так что это я вас спрашиваю, что вы здесь делаете? Почему вы вошли в мою спальню без стука?
– Прекратите! – воскликнул Петер. – Хватит надо мной издеваться! Это не ваша квартира.
– А что, ваша? – засмеялась я. – Бедный студент из Белграда снимает квартиру на Инзеле? Или, может, вы ее купили? Это ваша частная собственность? Ах, да, вы же говорили, что у ваших родителей какие-то там имения в горах. Так что вы вовсе не бедный студент из Белграда, а притворяетесь. Зачем? Вот в чем вопрос!
– Прекратите! – почти что взвизгнул Петер. – Я от вашей болтовни с ума сойду. Отвечайте…
– Нет, это вы отвечайте, – говорила я. – И встаньте с пола. Что за поза, честное слово.
Петер, прикусив губу, понялся. Рука у него, видно, сильно болела, но он потер ее, пошевелил ею, помахал, посгибал в локте.
– Ну вот, – сказала я, – теперь я вижу: перелома нет. Вы, наверное, как давний житель Инзеля, должны знать, где здесь приличный ресторан. Сходите и принесите что-нибудь к завтраку.
– Здесь нет ресторанов, – сказал Петер. – Вернее, есть одна кофейня, но она открывается в полдень.
– Что же нам делать?
– Сейчас я поищу чего-нибудь на кухне.
– Ага, – сказала я, – значит, это ваша квартира, мой бедный студент.
– Отстаньте вы от меня, – сказал Петер. – Лучше скажите, где Фишер.
– Кто? – переспросила я.
– Фишер, Фишер! – повторил он.
– Какой еще Фишер? – спросила я. – Кого вы имеете в виду? О ком вы говорите?
Петер махнул рукой и вышел из комнаты.
Через минуту вернулся, неся в одной руке стакан с водой, а в другой – тарелку, на которой лежала засохшая булочка.
– Это все, – сказал он. Я помахала рукой и сказала:
– Грызите сами. Тогда я подожду обеда.
Петер поставил тарелку и стакан на подоконник и довольно глупо спросил:
– Так значит, Фишера нет?
– Как видите, – сказала я.
– Что же теперь делать?
– Это вы меня спрашиваете? – засмеялась я.
– Нет, ну вы постарайтесь войти в мое положение, – сказал он.
– Еще чего! – сказала я. – Да и как это сделать? И вообще, тысяча извинений, если бы я служила в тайной полиции, я была бы более собранной, что ли.
Я хотела было добавить: «Я бы не подходила среди ночи к раскрытому окну, смотрящему в темные кусты». Но промолчала.
– Как-то соберитесь, дружочек, – сказала я. – Возьмите себя в руки.
Петера передернуло от моего учительского тона и непрошибаемой наглости.
– А пока, – добавила я, – выйдите из комнаты. Я переоденусь.
– Нет, погодите, – сказал Петер. – Вы ничего не слышали прошлой ночью?
– Ой, – сказала я, – я слышала кучу вещей. От вас, в частности. И от аптекаря, к которому вы меня возили, помните?
– Я не про то, – сказал Петер. – Там, на улице Гайдна, вы ничего не слышали? И вообще, как вы здесь оказались?
– Там, на улице Гайдна, – сказала я, – я не слышала ровно ничего. Там была такая глухая тишина, что мне стало скучно. Поэтому я вышла на улицу, схватила случайного извозчика и поехала кататься.
Петер смотрел на меня растерянно и с неприязнью. Он, конечно, понимал, что меня сюда привез Фишер, но никак не мог расположить в уме, как именно это произошло и зачем Фишер это сделал. Потом на какую-то секунду, наверное, подумал, что здесь какая-то слишком сложная интрига с участием, третьих, четвертых и пятых лиц, которые расправились с Анной и, может быть, похитили и убили Фишера. Все эти мысли бегали по его лицу, как фигурки по экрану в кинематографе. Как легко, оказывается, читать чужие мысли. А я-то совсем недавно удивлялась, как это удается Фишеру.
– Рассказывайте, голубчик, – сказала я учительским тоном, – рассказывайте, что у вас там случилось. Выйдите из комнаты и приготовьтесь к рассказу, чтоб изложить все складно, не перескакивать с пятого на десятое. А я пока переоденусь.
Петер вышел.
Я откинула одеяло, встала, помахала затекшими руками, крикнула ему, чтобы покрепче закрыл дверь в гостиную. Через коридор прошла в ванную, умылась. В коридоре стояла вешалка из гнутого дерева, на ней висела тужурка Петера.
Это прекрасно! Это то, что мне надо!
Я вернулась, оделась полностью и вошла в гостиную. Петер сидел на стуле сжавшись. Наверное, так сидят на экзамене студенты, перед тем как подойти к столу профессора и начать отвечать по билету. А на диване сидел Фишер. У него был утомленный вид. Глаза были прикрыты, но это был совершенно живой Фишер, потому что в руках у него была записная книжка и он ее механически перелистывал, не глядя в записи, а просто так, как будто разминая пальцы.
– Guten Morgen, – сказала я Фишеру.
– Tag, – отвечал он.
– Не выспались? – спросила я.
– Да, были кое-какие делишки, – сказал он.
У Петера был совершенно затравленный вид.
Наверное, он был уверен, что мы с Фишером одна компания, а он, как принято выражаться в криминальных романах, «пешка в чужой игре». Я точно помнила, что не включала в ванной воду на полную силу, так что не могла не услышать, как щелкает замок входной дверь. Я огляделась и увидела тяжелый закрытый шкаф, вплотную приставленный к стене. Так плотно, что между стенками шкафа и стеной комнаты не было ни щелочки. Я поняла, что это, наверное, дверь, ведущая в четвертую комнату, и успокоилась.
– Нет, нет, – вслух ответил на мои мысли Фишер. – Что вы, что вы, дорогая Адальберта. Я только что вошел. Здесь абсолютно бесшумная дверь. Если умеючи, разумеется. Если не шевелить в ней ключом, как кочергой в камине.
Он встал, прошелся по комнате, погладил Петера по голове и спросил у него:
– Ну что у тебя там?
– Ее убили, – сказал Петер.
– Боже! – сказал Фишер. – Кого? Графиню?
– Анну, – ответил Петер.
– Господи! – сказал Фишер вроде бы с неподдельным ужасом. – Анну?! Убили? Когда?
– Сегодня. Нет, вчера. То есть все-таки сегодня. То есть в полночь. Или немножко за полночь. Я вышел из комнаты буквально на минуту. Прошел в ванную умыться перед сном…
– Вот-вот, – сказал Фишер и цинически усмехнулся. – Отрицательные последствия вашей хваленой гигиены. Скажите, какой чистюля! Извините. Конечно, эта шутка некстати. Ну и?