Во-первых, в городской газете на первой странице появился аншлаг «Убийство на улице Гайдна!».
Сама статья была на третьей странице. Там сообщалось, что в одном из домов на улице Гайдна (номер дома не указали, молодцы!) было обнаружено тело женщины, убитой выстрелом в голову. Судя по документам, которые были найдены при убитой, она принадлежала к группе заговорщиков, которые намеревались совершить покушение на премьер-министра или на кого-то из членов царствующего дома, а может быть, даже на самого государя императора. Автор статьи высказывал подозрение, что убийство этой женщины – операция тайной полиции.
За обедом папа спросил меня, не читала ли я эту статью. Я на всякий случай сказала, что нет, не читала. Хотя прочитала еще в прихожей, на столике у зеркала, куда Генрих положил ее, принеся из почтового ящика. Папа пересказал мне статью в подробностях, которых в статье не было. Правда, он всякий раз оговаривался: «по-моему», «мне так кажется».
Папе казалось, что эта женщина пряталась в одном из домов по улице Гайдна («там есть маленькие, почти заброшенные домики, этакие крохотные виллы, а также есть небольшие почти что дворцы, переделанные в многоквартирные дома» – ха-ха, это он мне рассказывает про улицу Гайдна! Умереть можно!). И вот эта женщина, наверное, пряталась в этом доме. Но в один несчастный вечер она вышла наружу, то ли на террасу, то ли спустилась в сад, и тут-то ее и подстерегла пуля стрелка, который выслеживал ее, прячась в домике напротив. Что же касается заговора против императора и вообще против нашей прекрасной империи, против «карнавала», как называли наш чудесный мир в салонах и кружках, то папа считал такой заговор весьма вероятным, просто даже обязательным.
– Я бы удивился, – говорил папа, – если бы такого заговора не было.
– А представь себе, – сказала я, – что такого заговора нет?
– Значит, – сказал папа, – этот заговор очень хорошо законспирирован! – и щелкнул пальцами, радуясь собственному остроумию. – Но вообще все это безобразие, конечно.
– Заговор? – спросила я.
– Нет, – сказал папа. – То есть, конечно, да. Заговор – это безобразие, кошмар, предательство и подлость. Но я не о том. Безобразие – вот так поступать, как поступила тайная полиция. Посылать убийц.
– Подумаешь, – сказала я. – Они же замышляли против кайзера! А значит, против нас с тобой. Все совершенно справедливо. Так им и надо! Так этой террористке и надо! Будь я на месте этого стрелка, – сказала я, чувствуя, как у меня колотится сердце и пересыхают губы, – у меня бы рука не дрогнула. Я бы влепила ей пулю промеж глаз.
– Боже! – сказал папа и закрыл лицо руками. – Что ты говоришь?! Девочка моя, откуда в тебе это?
– Эти люди хотят разрушить все, ты понимаешь?! Они призывают революцию или войну! Или то и другое вместе! Их надо уничтожать!
Папа перевел дыхание и внимательно на меня посмотрел.
– Их надо судить, – сказал он. – Я не сочувствую им ни капельки, но существует закон. Арестовать, изобличить и судить. А уж по суду – хоть расстрелять, хоть повесить. Как решит суд.
– Какой ты у меня замечательный! – сказала я. – Ты настоящий благородный аристократ, что бы там ни писал о тебе этот профессор, Дрекслер, так?
– А что он обо мне написал? – взволновался папа, – И где написал?
– Третьего дня написал, вечером. Вернее, не написал, а продиктовал своей жене, чтобы она написала в дневнике. Что ты угощал его обедом как будто бы на пари с самим собой. Был очень неловок и изображал отсутствие сословных предрассудков. А они перли у тебя изо всех щелей. И дочка у тебя болтушка и фантазерка.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мне так кажется, – сказала я. – Ка-жет-ся! Мне кажется, что он ведет дневник, и там очень острые и злые наблюдения. Вот опубликуют его лет через сто – наши правнуки будут краснеть и ахать.
– Правильно тебе кажется, – сказал папа, облегченно засмеявшись. – Ты ужасная фантазерка и болтушка! А преступников казнить нужно только по решению суда. Все эти секретные операции – это ведь открывает шлюзы, как ты не понимаешь? Это дает террористам карт-бланш. Полное оправдание любым убийствам. Нет, это решительно невозможно!
Папа собирался произнести еще несколько прочувствованных умных фраз, но тут в дверь постучали.
– Да-да! – сказал папа.
Вошел Генрих.
– Девица Мюллер прибыла по вашему распоряжению, – сказал он.
– Ой, Грета! – вскочила я со стула. – Наконец-то! Папочка, спасибо! Вот это подарок! Теперь у меня будет самый лучший день рождения! Ну, где же она?
Я бросилась к Генриху, схватила его за рукав, отдернула в сторону, думая, что Грета стоит в прихожей, у него за спиной.
Но в прихожей никого не было.
– Где она?
– Девице Мюллер готовят постель внизу, барышня, – сказал Генрих, тыча пальцем в пол, имея в виду полуподвальную квартиру, где жила прислуга.
– Почему это внизу? – закричала я. – Тащите ее сюда! Нет, я сама за ней пойду! – и побежала по лестнице вниз.
Глава 31
Генрих побежал за мной и обогнал меня и забежал вперед для того, чтобы любезно открыть передо мной дверь.
Там был длинный тусклый коридор, по которому ходили какие-то люди, сутулые, в неряшливо наброшенных на плечи пиджаках. Они выходили из комнат, шли куда-то вдаль, возвращались, а я стояла в открытой двери и не могла сделать шаг, потому что оттуда ужасно пахло. Нет, никакой особой вони не было, но воздух был какой-то другой: тяжелый, пропахший жареным луком, гарью дровяных плит, немытых сковородок и давно не стиранной одежды. Этот запах я еще в имении научилась различать. Так пахло в крестьянских избах, куда мы иногда на секундочку заглядывали с госпожой Антонеску во время прогулок по ближайшей деревне. Так пахло и в кухне, где работала моя Грета Мюллер. Помню, как я удивлялась: и в кухне, и в избах пахнет так ужасно, чем-то пережаренным и немытым, но почему-то все наши слуги, особенно горничные, но и кучера тоже, когда приходили в дом, пахли очень хорошо. Или вообще никак не пахли, что на самом деле самое лучшее. Я, например, не люблю духов. По мне, так гораздо лучше лишний раз как следует вымыться. Три раза намылить и сполоснуть подмышки, ну и вообще все остальное, не говоря уже о ногах. Самое противное, когда иногда нюхаешь в опере, да честно говоря, и у знакомых девочек тоже, эти крепкие духи, из-под которых, как крыса из-под ковра, вылезает запах три дня немытой подмышки.
Вот я и стояла на пороге подвальной квартиры, не в силах сделать шаг вперед в это душное марево, а Генрих вежливо стоял сзади. Наконец он кашлянул и предупредительно спросил:
– Барышня, может быть, позвать девицу Мюллер?
– Где она? В какой комнате? – спросила я и, не дожидаясь ответа, три раза шмыгнула носом и пошла вперед.
Генрих снова обогнал меня и открыл четвертую, кажется, дверь направо.
Это была довольно большая комната. Там по углам были две застеленные кровати, над которыми были приколоты коврики, а на ковриках висели фотографии, картинки, в рамочках и без, просто вырезанные из журналов красотки и кошечки, засушенные цветы, бусики, крестики и, кажется, даже иконки. Двое мужиков в синих клетчатых рубашках свинчивали раму для третьей кровати.
А посредине, усевшись на какую-то матерчатую в цветочек сумку, сидела Грета. Она была в длинной бесформенной юбке, шерстяной кофте и в плотно повязанной косынке, из-под которой самую чуточку выбивались ее чудесные золотые волосы. Я подбежала к ней и села на пол напротив нее.
– Здравствуй, – сказала я.
– Здравствуйте, барышня, – сказала Грета без особого выражения.
– Как быстро ты приехала, – сказала я.
– Опять я все неправильно сделала, да, барышня?
– Что ты! – сказала я и положила ладонь на ее сцепленные руки, которыми она обнимала свои колени. – Просто день рождения у меня будет еще, дай вспомнить, через пару недель. Я не ждала, что ты приедешь сегодня. Но я очень рада.
– Они, барышня, так сказали, что им удобнее сейчас. Потому что им не было приказа ждать, – объяснила Грета, – а второй раз за мной ездить – лошадей загонишь.
– Дураки, – сказала я. – Но знаешь, Грета, дураки бывают очень полезными. Как хорошо, что ты приехала раньше. Я правда очень рада. Я правда хочу, чтобы ты была у меня на дне рождения.
– Спасибо, барышня! – сказала Грета. – Я как увидела конверт – прямо обомлела. А как раскрыла – глазам не поверила. Чтоб такой барин, ваш папаша то есть, вот так, по-благородному меня пригласил.
– Ну, вот видишь, как хорошо, – сказала я, обернулась и спросила у Генриха: – А что вообще тут такое происходит? Что тут делается?
– Девице Мюллер готовят кровать, – еще раз объяснил Генрих.
– Так, так, – сказала я. – А вот это чьи лежаночки? – Я нарочно сказала так, презрительно искривив губы. – Чье это?
– Я, право, не знаю имен, барышня, – сказал Генрих, – но кажется, это горничные или уборщицы, точно не знаю, но кого-то, кто живет наверху, – и он показал пальцем на потолок. – Вы же знаете, барышня, кто живет в подвальных квартирах? Слуги и живут. Вот наша Минни тут тоже живет, – он махнул рукой, показав куда-то вбок, – но у нее отдельная комнатка. Хотя иногда ночует наверху.
– Так, так, – сказала я, подымаясь с пола. – Видите ли, мой дорогой друг, девица Мюллер, – и тут я положила ладонь на голову сидящей на своей сумке Греты, – глубокоуважаемая девица Мюллер в данный момент не является прислугой. Она – моя гостья. Поэтому жить она будет наверху, в нашей квартире.
– Ой, что вы, барышня! Что вы, барышня! – заголосила Грета, но я слегка похлопала ее по макушке ладонью и жестом велела ей встать.
– У тебя много с собой вещей? – спросила я.
– Вот эта сумка и все, – сказала она.
– Отлично, – сказала я. – Эй, кто-нибудь, – обратилась я к мужикам, мастерившим кровать, – будьте так любезны дотащить эту сумку на второй этаж.
– Не беспокойтесь, – сказал Генрих, – я помогу.
Когда мы шли наверх, я представляла себе, какой скандал я устрою папе, если он только посмеет возразить. Но папа, очевидно, почувствовал мое настроение, и поэтому с легкостью согласился, что Грета будет жить в комнате, которая осталась от госпожи Антонеску и в которой уже два года, считайте, никто не жил.
– Вот, – сказала я Грете, – располагайся. Минни постелет тебе постель.
– Я сама, барышня, прекрасно справлюсь, – сказала Грета.
– Значит, она принесет тебе простынки и наволочки, и подушки тоже, – сказала я, потому что на кровати госпожи Антонеску подушек не было, и вообще ничего не было. Она была просто покрыта плотным покрывалом.
Минни была недовольна таким оборотом дела – ну, тем, что ей приказывают прислуживать неизвестно кому, потому как она сразу почуяла, что Грета Мюллер, если и гостья безумной барышни Тальницки, то гостья особая, явно не принадлежащая к сословию господ.
Клянусь вам, у прислуги какое-то поразительное чутье на высших и низших, на тончайшие градации богатства или знатности или того и другого вместе. Никакой джентльмен, никакая светская львица не сможет так точно определить место человека на лестнице богатства и знатности, как лакей или горничная. Покажи им двух старичков в одинаковых фраках, которые для нас, обыкновенных аристократов, просто такие же люди, как мы, люди нашего круга, люди нашего уровня, – и любой лакей тут же скажет, что вот этот старичок – отставной фельдмаршал, принят при дворе и обласкан кайзером, но совсем не богат и отец его был прапорщик, выслуживший дворянство, а вот тот старичок – бывший министр, барон, тесть нашего посла в Англии и владеет землями в Трансильвании – и значит, ему надо подавать поднос со сладостями раньше, чем фельдмаршалу. Как им это удается, я не знаю. Ну, как бы то ни было, Минни, она же Милли или Мицци, тут же поняла, что за птица Грета Мюллер, и поэтому сказала ей со сладенькой улыбкой:
– Пойдемте, голубушка, я покажу тебе, где у нас бельевая комната.
Вот ведь сучка! Так ведь прямо и сказала: «пойдемте, я покажу тебе».
– Что вы, радость моя! – сказала я, улыбаясь еще слаще. – Я сама принесу нашей гостье белье, и сама застелю ей постель. А вы в таком случае можете считать себя свободной. Вот прямо с этой минуты.
Минни со всей серьезностью сказала:
– Извините, пожалуйста, барышня. Простите, больше не повторится.
Вышла вон и пошла в те большие длинные, нежилые комнаты – помните, я о них рассказывала раньше? – где у нас были кладовые, а у прежних хозяев то ли детские, то ли добавочные спальни.
Грета осторожно ходила по комнате кругами, все время расширяя эти круги.
Сначала она обошла свою сумку, стоявшую прямо посередине под люстрой, потом потрогала пальцем шкаф и письменный стол, потом сделала еще более широкий круг, погладила подлокотник кресла и изголовье кровати и, наконец, подошла к подоконнику, осторожно выглянула наружу. Она была похожа на кошку, которая первый раз зашла в незнакомую комнату и тихонечко осматривается, осваивается в новой обстановке.
Пришла Минни, держа в руках целую стопку постельного белья, положила на кресло, выбежала из комнаты, снова вернулась, неся тонкое стеганое одеяло.
– Еще графин воды с лимоном, – сказала я, – ну и пару стаканов, как положено. А с постелью мы справимся сами.
Грета смотрела на меня во все глаза.
Кажется, она не понимала, что происходит. Ничего удивительного. Я тоже ничего не понимала. Зачем я ее пригласила? Вернее, велела папе ее привезти? И зачем я сейчас так ее обхаживаю? Но мне просто так захотелось, и точка. Как это прекрасно – исполнять свои желания, не задумываясь почему и зачем. Когда мы пьем воду, мы же не повторяем в уме из биологии о том, что организм нуждается в пополнении запасов аш два о. Какая глупость. Мы просто пьем, потому что нам хочется. От этих мыслей у меня слегка в горле пересохло. Но тут – ах, как удобно жить, когда есть слуги! – но тут как раз вернулась Минни с графином воды, в которой плавали дольки лимона, и с двумя стаканами.
– Благодарю, голубушка, – сказала я Минни.
Она сделала книксен и скрылась.
– Устала? – спросила я у Греты.
– Если честно, очень устала, – ответила Грета.
– Давай постелем постель вместе, – сказала я.
– Что вы, барышня!
– Ой, какая ты капризная, – сказала я. – Ну просто нет моих сил, честное слово. Делай то, что тебе говорят! – И мы с ней вместе застелили постель. – А теперь приляг отдохнуть. Это же ужас – столько времени трястись в карете. Даже, наверное, не к карете, а в каком-то ужасном возке. Даже не знаю, в чем тебя везли эти злодеи. А хочешь сначала умыться? Хочешь принять душ? Ты когда-нибудь мылась в душе? – Грета засмеялась и не ответила ни да, ни нет. – Ну все, раздевайся, – сказала я.
Грета испуганно на меня покосилась.
– Ах, господь с тобою. Что ты, в самом деле? Давай, снимай свою кофту, ты в ней совсем зажарилась, а потом я тебе покажу, где ванная. – Грета вдруг сильно покраснела. – Ну, чего стоишь? – поторопила я.
У Греты в глазах показались слезы.
Я протянула руку, чтобы расстегнуть пуговицы ее большой мешковатой шерстяной кофты. Расстегнула верхнюю, потом вторую. Тут Грета схватила меня за руки. «Не надо, барышня», – сказала она. Непонятно, чего она стеснялась. Ведь под кофтой у нее была самая обыкновенная блузочка. Я понимаю, если бы там ничего не было. А тут блузка, всё, как положено. Я сильно отбросила ее руки, расстегнула остальные пуговицы. Грета заплакала. Что с ней? В чем дело? Что за ребячество?
– Вот, – сказала я, – сейчас я тебе покажу ванную.
Отступила на шаг, взглянула на Грету и увидела, что у нее торчит небольшой, но вполне отчетливый животик.
– Понятно, – сказала я.
Грета заплакала еще сильнее.
– Ну, а чего ж тут худого-то? – спросила я, подлаживаясь под народный говорок. – Чего ж худого-то? Дело-то такое. Радоваться надо. А кто же он-то? Он-то кто, а?
– Неважно, – сказала Грета.
– Почему ж неважно? – сказала я. – Чего ж скрывать-то?
Я хотела прибавить еще что-нибудь очень народное, вроде «любовь да совет», «мешок золота и детей кучу», как вдруг до меня кое-что дошло. Господи, какая же я глупая!
– Во грехе? – спросила я.
Спросила, насколько возможно, с доброй улыбкой. Да Грета сама сразу все поняла. Я же не священник, чтоб меня бояться.
– Во грехе, барышня, – сказала Грета.
– Иван? – спросила я. – А то давай я папе пожалуюсь, и он его привезет сюда, вот как тебя, пошлет за ним мужиков. Они его за белы рученьки, и в тележку. А белы рученьки-то свяжут и ноженьки тоже – чтоб не удрал по дороге. Плеткой по жопе и под венец, а?
– Не крепостное же право, – сказала Грета.
– Верно, – кивнула я. – Забыла. Хотя жаль, что не крепостное. А то бы мы его уууу…
– Не смейтесь, барышня, – сказала Грета.
– Я не смеюсь, – сказала я. – Я тебя очень люблю, в смысле очень хорошо к тебе отношусь. Иди, купайся.
Я проводила ее в ванную комнату.
Мне почему-то вдруг захотелось прилечь.
Странное дело, я всегда такая прыгучая была, в постель не загонишь. А сейчас устала, как будто камни ворочала. Смешные слова: я никогда в жизни не ворочала камни, не таскала ведра с водой или корзины с яблоками. Но вот сейчас у меня было именно такое чувство – как будто камни ворочала. Мне хотелось лечь и задремать. Второй раз в жизни. А первый был совсем на днях, на скамейке против дома по Четвертой Римской дробь Пятнадцатая Арабская. Под окнами моей мамы.
Я прошлась по квартире.
Папа сидел в своей комнате и что-то читал. Почему-то меня это одновременно рассмешило и разозлило – ну сколько можно читать? Сколько книг можно сбрасывать в этот бездонный колодец, который все равно останется пуст, потому что на дне колодца есть такой маленький ручеек, который уносит все эти книги неизвестно куда. Наверное, по каким-то подземным рекам обратно в море. А в море рыбаки вылавливают их сетями, сушат и отдают обратно в книжные лавки. А там папа их снова покупает и опять читает – бросает в тот же самый колодец. Мне вдруг показалось, что он прочитал не десять тысяч книг, как он хвастался, а всего штуки две или три. Вот так, по кругу. А, может быть, тут вообще нет никакой разницы.