Это мне уже казалось.
Я просто глазами видела этот колодец, летящие туда книги, рыбаков, которые вылавливают книги из моря, и своего папу, который бросает их снова в колодец – это все уже мелькало у меня перед глазами, когда я лежала в своей комнате поверх покрывала, прикрыв глаза и засыпая.
Меня разбудил скрип двери.
На цыпочках вошел Фишер. Я совершенно не удивилась, не подумала – где папа, где Генрих, как он смеет входить без спросу, и вообще. Я села на кровати, поправила прическу и сказала:
– Как хорошо, что вы пришли. Где вы пропадали столько дней?
– Ох, дорогая Адальберта, – сказал Фишер, – вы нам устроили столько суматохи. Едва разобрались.
– Не я, – возразила я, – а какой-то агент тайной полиции. Читайте газеты. Но не в том дело. Фишер, у меня к вам серьезный разговор. Давайте сразу и начистоту. Я готова поработать на тайную полицию самое маленькое один раз, а может, и больше. Если надо будет, кайзеру или вам – без разницы. Мы, наемные убийцы – народ бесхитростный, веселый и исполнительный. Пиф-паф – и все дела. Вы говорили, что вас беспокоит этот итальянский князь, и что вы хотели бы, чтобы я, значит, его… Да? Да?
– Да, – сказал Фишер.
Обожаю людей, которые на такие вопросы отвечают быстро и прямо!
– Отлично, – сказала я, – но услуга за услугу.
– Слушаю вас внимательно, – сказал Фишер.
Я увидела, что он действительно слушает меня очень внимательно.
– Фишер, – начала я, – вы адвокат и все можете. Вы адвокат, а значит, умный человек. Кроме того, вы человек сильный и решительный.
– Вы мне трижды или даже четырежды льстите, дорогая Адельберта, – сказал Фишер.
– Прекратите, – сказала я. – Давайте коротко. Фишер, есть ребенок. Он еще не родился. Он пока еще в животе у одной моей знакомой. Я хочу, чтобы у этого ребенка в жизни все было хорошо.
Фишер пожевал губами и сказал:
– Нет ничего проще. Вам нужно только договориться с вашим папочкой. Он выдает вам некий капитал. Вы кладете этот капитал в банк на имя ребенка или на имя его матери, если вы ей так сильно доверяете, – и все. Все это можно оформить в течение двух-трех дней.
– Фишер, какой вы скучный, – упрекнула я. – Я это и без вас знаю. Чтобы положить деньги в банк, а перед этим выпросить их у папы – для этого не нужен адвокат. Фишер, у меня к вам серьезный разговор, а вы все время виляете. Фишер, посмотрите на меня внимательно. У меня нелепая фигура, почти совсем нет груди. А если сменить прическу, а к прическе одежду? Фишер, сделайте меня мальчиком. Пусть меня зовут Адальберт-Станислав Тальницки. Унд фон Мерзебург, разумеется. Вернее, без «унд». Просто фон Мерзебург, я же буду мальчик.
– Что я должен для этого сделать? – испуганно спросил Фишер.
– Ничего особенно страшного, – сказала я. – Ничего, что выходило бы за рамки адвокатской профессии. Поменяйте документы: украдите метрическую книгу в церкви, замените там нужный лист. Ну и что-нибудь еще, откуда я знаю? А может, и этого не надо. Изготовьте мне метрическое свидетельство и паспорт на мужское имя.
– И что потом? – спросил Фишер.
– Да ровным счетом ничего, – сказала я. – Дальше я сама. Вернее, сам. Поеду в другой город или в лучше в Швецию, куплю там домик, ну и все.
– А что скажет ваш отец? Что скажет ваша мать?
– Маме на меня наплевать, – сказала я. – А папу можно убедить в чем угодно.
– И зачем все это? – спросил Фишер.
– Адвокаты не должны задавать таких вопросов, – сказала я. – Если вы очень недоумеваете, самое большее, на что имеете право, – это повысить гонорар. Не бледнейте так. Не вращайте глазами. Эти действия трудно назвать противозаконными. Это не подлог. У подлога есть какая-то цель. Например, присвоение чужого имущества.
– Нет, – сказал Фишер, – у адвоката есть еще одно право – отказаться. Я никогда не занимался такими странными, такими абсурдными, такими, уж извините, безумными вещами. Но не это главное, – продолжал Фишер. – Я знаю, зачем вам это нужно. Вы хотите стать мужчиной и жениться на Грете Мюллер. Вы хотите, чтобы ребеночек, которого она прижила от повара, носил вашу фамилию. Честное слово, глупо. Положите на нужный счет деньги, если вы так влюблены в эту девицу. Давайте ей деньги, покупайте ей одежду, принимайте участие в воспитании ребенка, как добрая тетя. Никто вам слова дурного не скажет. Наоборот, все будут в восторге. Такое большое сердце у Адальберты Тальницки! Но не сходите с ума.
– Хочу, – сказала я.
– Нет, – сказал Фишер, – нет и еще раз нет. Но не потому, что я так озабочен нравственностью. Не потому, что мне непосильно выписать вам копию метрического свидетельства или подменить первоначальные документы – ах, Адальберта, в нынешнем мире все можно сделать за деньги.
– Le veau d’or est toujours debout! – запела я. – Ха-ха-ха-ха! On encense! Sa puissance d’un bout du monde à l’autre bout![21] Тарам-пам-пам! – Ну, значит, да?
– Нет, Адальберта. Догадайся, почему. – Он перешел на «ты».
– Потому что ты идиот и трус! – сказала я тоже на «ты» в ответ.
– Нет! – закричал Фишер. Он вдруг упал на колени перед кроватью, на которой я сидела, обнял мне бедра и поцеловал в живот. – Потому что я тебя люблю, Адальберта! Я влюбился в тебя, когда ты была еще девочкой. Я никому тебя не отдам! И не позволю тебе погружаться в пучину извращений. Ишь чего выдумала, девчонка! – сказал он, встав на ноги и обидно щелкая меня по носу. – Совсем потеряла приличия. Не выйдет!
И щелкнул меня по носу еще раз.
Я проснулась.
Открыла глаза. Папа сидел на моей кровати и пальцем ласково теребил кончик моего носа.
– По-моему, ты первый раз в жизни заснула днем, – сказал он. – Твоя первая гувернантка жаловалась, как в три года перестала спать днем, так и все.
– Первая гувернантка! – засмеялась я. – Эмилия, которую ты соблазнил и выгнал?
– Боже! – сказал папа, – какая чепуха! Какой злобный бред! Кто это тебе сказал?
– Мама, – сказала я.
– Не желаю больше слышать об этой ужасной женщине! – папа едва не закричал.
– Вас, Тальницки, и не поймешь, – сказала я. – Еще недавно она была бедной больной голубкой, прилетавшей на крыльцо твоего дома.
Папа кашлянул и отвернулся.
Помолчал, а потом спросил:
– Ну как твоя гостья?
– Спит, наверное, – ответила я.
– Она очень хорошенькая, – сказал папа. – У тебя прекрасный вкус.
– Что ты имеешь в виду? – возмутилась я.
– Ну, ты хотела, чтобы у тебя на дне рождения была одна из наших служанок, ну, то есть в смысле одна из крестьянок. И ты выбрала самую красивую. Ну и вот.
– Ладно, – сказала я, – пусть будет так.
– Да, – сказал папа, – я ведь вот за чем пришел. К нам через полчаса, – папа посмотрел на часы, – да, уже через полчаса должен прийти господин Фишер – мой адвокат. Дело в том, что на часть нашего имения нашелся покупатель. Требуется твое участие.
– Хорошо, – сказала я. – Дай мне привести себя в порядок.
Глава 32
Фишер пришел через полчаса.
Мы с папой как раз успели расположиться в дедушкиной комнате – вы помните, конечно, что эта комната называлась дедушкиной скорее символически. А на самом деле это была маленькая деловая гостиная и курительная.
Генрих встретил Фишера и провел его к нам. Я для такого визита успела переодеться: длинная строгая юбка, не очень длинная, а примерно до верха лодыжек, и узкие туфельки, кожаный поясок, белая блузка с кружевной планкой и домашний жакетик в народном стиле с подсолнухами и миленькими глазастыми совами. Папа слегка сморщил нос, когда его увидел, но я ему шепнула: «Ненавижу стиль модерн». Фишер был, как всегда, в своем темном, довольно потасканном, но еще приличном костюме, в клетчатой бабочке (я такую первый раз на нем видела). Он вошел, поглядывая на свои новенькие наручные часы. Он ими обзавелся сравнительно недавно, я заметила. Может быть, неделю назад. До этого у него были карманные. И вот теперь, мне кажется, он как-то по-мальчишески хвастался своей новой игрушкой.
– Кажется, я не опоздал, господин Тальницки? – сказал он, постукивая пальцем по циферблату.
– «Омега»? – спросил папа, тут же раскусив детское тщеславие Фишера.
– «Омега», – Фишер улыбнулся и радостно закивал. – Привыкаю к наручным. Надо идти в ногу с веком.
– К наручникам? – спросила я.
– Далли! – папа хлопнул ладонью по столу.
– Извините, ослышалась, – сказала я.
Фишер покосился на меня.
В его глазах мелькнула совершенно искренняя и опять какая-то детская, какая-то мальчишеская обида, как будто ему столько же лет, сколько и мне, и я над ним зло подшутила в присутствии других мальчиков и девочек.
– Итак, – сказал папа, – вернемся к нашим баранам. В смысле к нашим лесам и пашням, садам и виноградникам. Действительно есть покупатель? А то я уже совсем потерял веру в национальную буржуазию.
– Прекрасный покупатель, – сказал Фишер. – Человек надежный и богатый.
– Итак, – сказал папа, – вернемся к нашим баранам. В смысле к нашим лесам и пашням, садам и виноградникам. Действительно есть покупатель? А то я уже совсем потерял веру в национальную буржуазию.
– Прекрасный покупатель, – сказал Фишер. – Человек надежный и богатый.
– Фамилия, если можно, – спросил папа, – а также род занятий.
– Фамилия простая, – сказал Фишер, – Ковальский.
– Ковальский? – сказал папа. – Русский или поляк?
– Немец, – сказал Фишер.
– Здешний? – спросил папа.
– Ну да.
– Так, так, – сказал папа. – Вообще-то я не самый главный завсегдатай клубов, но тем не менее. Что-то я не припомню такого Ковальского. Скажите, дружище Фишер, вам, как адвокату, это надобно знать: в нашем отечестве кто-нибудь ведет реестр миллионеров?
– Разве что в государственном банке, в отделе контроля за крупными сделками. Ну и в тайной полиции, наверное, – сказал Фишер, вежливо улыбаясь. – Хотя ни в том, ни в другом я не уверен.
– Хм, – сказал папа.
Не хмыкнул, а вот именно что сказал: «хм».
– Не думаю, что ваши сомнения обоснованны, – сказал Фишер. – Насколько я сумел разобраться, господин Ковальский из новых. Из самых новых. Так что не думаю, что он уже есть в реестре миллионеров. Банковская бюрократия работает медленно, надо пять лет платить пошлины с миллионных сделок, чтобы попасть в этот славный список. Хотя, разумеется, я могу проверить. Но тут есть одна опасность. У таких, как бы вам выразиться, персонажей, как господин Ковальский, всюду есть свои люди. Это очень ловкая, хитрая, всюду умеющая втереться публика. Оно и понятно. Как иначе сделать миллионы за пару лет?
– Военные поставки? – спросил папа.
– Не исключаю, – сказал Фишер. – Но в любом случае, если я начну проверять господина Ковальского… а как я могу его проверять иначе, чем задавая вопросы своим друзьям и коллегам, и вообще своим людям?.. у меня ведь тоже немало своих людей: и в государственном банке, и в тайной полиции, и в генштабе, и где только хотите.
– И даже в генштабе? – я всплеснула руками, вспоминая рассказы Фишера о том, как он вскрыл русско-сербскую шпионскую сеть в нашем генштабе. Интересно, врал он тогда или в самом деле что-то такое было?
– Да, барышня, – ответил Фишер, улыбчиво и прямо глядя на меня, – и в генеральном штабе, и, повторяю, где только хотите. Но вот беда, – он перевел взгляд на папу, – мои люди, они ведь не только мои. Любой «свой» человек, хоть в банке, хоть в императорской канцелярии, да где угодно, он работает «своим» человеком еще, наверное, у десятка таких, как я, и не таких, как я, тоже. Отсюда, кстати, проблема так называемых двойных агентов…
– Вы хотите сказать… – остановил его папа.
– Вот именно, господин Тальницки, вот именно это я и хочу сказать! Мой человек может оказаться человеком Ковальского или приятелем этого человека. В общем, короче говоря, есть огромная, – Фишер поднял палец левой руки и еще раз полюбовался на свои новые часы, – огромная вероятность того, что Ковальский узнает, что его проверяют, и, разумеется, обидится, увидит в этом подозрение, недоверие. Да черт его знает, что он увидит! Кому приятно, когда его проверяют? Когда человек приходит к вам, держа в руке чек на ваше имя с очень красивой суммой, а вы ему говорите: «Постой-ка, парень, мы еще проверим, откуда у тебя денежки. Может, ты вообще вор? Может, я вообще вляпаюсь в историю?».
– Если верить Старому Пуделю, все военные поставщики – воры, – перебила я. – Пробы негде ставить. Виселица по ним плачет.
– Кому, кому? – вскричал папа. – Какому еще пуделю?
– Папа, не притворяйся, что ты не читаешь газет, – засмеялась я. – Старый Пудель, он же старина Эрнст Кауфман – любимый фельетонист нашей городской газеты.
Папа махнул на меня рукой и снова обратил свой взор на господина Фишера.
– Так что вот, – сказал Фишер, – это может быть чисто человеческое чувство. Каждому обидно, если его проверяют. А крадеными, господин Тальницки, могут быть сто крон или, в крайнем случае, тысяча. Самое большое – пять тысяч восемьсот пятьдесят, – сказал он, усмехаясь и глядя на меня.
Он назвал точную сумму, которая была в том кошельке, но без учета реальной стоимости золотых империалов. На самом-то деле там было на две тысячи больше, вот!
– Пожалуй, четыре тысячи ровно, – сказала я, – а все, что выше – честно заработанное, – и засмеялась.
– Правильно, – сказал Фишер. – Крупная сумма, как бы это половчее выразиться, легализует сама себя, как любая крупная собственность. Кто рискнет сказать, что… – и тут он замолчал.
– Что? – спросил папа.
– Да ничего, – замялся Фишер, скрывая свое смущение под некоторой дерзостью. – Да совершенно ничего. Кто рискнет сказать, что огромные земельные владения какого-нибудь магната образовались путем мошеннических комбинаций, подлогов бумаг, ложных завещаний, фальшивых дарственных, да и прямого грабительства где-нибудь в конце семнадцатого века?
– Ну так это вон когда было! – сказал папа.
– Какая разница? – пожал плечами Фишер. – Конец семнадцатого или начало двадцатого. Мы можем разложить века на годы, годы на месяцы, на недели, часы и минуты – поэтому, чисто логически, нет никакой разницы между хорошим косяком земли, отжученным у соседа где-нибудь, к примеру, скажем, 15 мая 1694 года, и миллионом крон, полученным в качестве комиссионных за удачный контракт в мае 1914 года, то есть третьего дня.
– А как же срок давности? – хотел возразить папа, но потом махнул рукой и спросил, – Но вообще-то он действительно порядочный человек, ваш Ковальский? У него действительно есть такие деньги? И он действительно, хочет приобрести вот ту часть земли, о которой мы с вами говорили? И вы уверены, что чек будет не фальшивый?
– Действительно. Действительно. Действительно, – сказал Фишер, отвечая на папины вопросы, и прибавил: – Да, я уверен. Впрочем, если вы сомневаетесь, можете потребовать деньги наличными. Хоть ассигнациями, хоть золотыми монетами. Правда, это будет тяжело таскать, но воля ваша.
Папа несколько смутился от такого напора, а я спросила:
– Господин Фишер, а у вас будут хорошие комиссионные по этой сделке?
– Прекрасные, – отозвался Фишер, – И вам эти комиссионные будут выгодны тоже. Вы заплатите совсем немного. Большую часть я решил слупить с господина Ковальского.
– А ему вы, наверное, сказали то же самое, – сказала я.
Фишер засмеялся:
– Представьте себе, нет. Ибо это легко проверятся. А эти новые дельцы – люди подозрительные и мстительные к тому же.
– А когда мы с ним наконец увидимся, с вашим Ковальским, с нашим покупателем? – спросил папа. – Я, признаться, думал, что вы приведете его сюда и мы все решим.
– Ну нет, – сказал Фишер. – мне бы в голову не пришло предлагать такое господину Ковальскому. Тут бы он точно выгнал меня из своего кабинета. Он очень крупный финансист, биржевик и все такое. Миллионер. Воротила.
– То есть он нас презирает? – отчеканил папа. – То есть он считает ниже своего биржевого достоинства, – у папы начал дрожать голос, – прийти в наш дом?
– Что вы, что вы! – быстро заговорил Фишер. – Господин Ковальский очень демократичен. Он, кстати, несмотря на свою такую народную фамилию, вполне даже дворянин. Наоборот, он, как бы вам сказать, побоялся бы, что это вы его презираете. Он мог побояться, что для вас – представителя одного из древнейших родов, благородного аристократа – он просто денежный мешок, что вы его будете держать в прихожей, подавать ему два пальца.
– Комедия какая-то, – сказала я. – Никто никого не презирает. Все кругом дворяне, джентльмены и вообще лучшие друзья. Господин Фишер, расскажите, как выглядит кабинет финансового воротилы и вообще какой у него дом. Наверное, у дверей стоят негры в ливреях? Роскошь так и прет? Письменный стол с черепаховой инкрустацией, и вечное перо вот с таким бриллиантом?
– Честно говоря, – сказал Фишер, – я не был у него в кабинете. И в доме не был тоже. Он живет далеко отсюда. У него особняк в Будапеште. Я разговаривал с его поверенным. Но сейчас он приехал в Штефанбург, и, разумеется, подписывать все бумаги будет не поверенный, а он лично.
– Ах, какое счастье, – сказал папа. – Когда же это все состоится?
– Сегодня, – сказал Фишер. – Который час? Ага, буквально через сорок минут. А пока я бы попросил вас еще раз прочитать все условия сделки. – Он достал из портфеля бумаги, положил на стол перед папой и сам наконец уселся в кресло.
– Коньяк? Сигару? – спросил папа рассеянно.
– Немножко коньяку, – сказал Фишер.
Папа, протянув руку, попросту поднял большой плетеный колпак, который стоял на столике рядом с диваном. На свет показалось несколько бутылок и графинов.
– Угощайтесь, господин Фишер, – сказал папа. – Рюмки в шкатулке, видите? – и продолжал читать.
– Что вы мне порекомендуете выпить, барышня? – обратился ко мне Фишер.