Джейлан:
– Извините мой английский…
Я:
– Нет, это вы мой английский извините!
Джейлан:
– Нет, вы…
Я:
– Нет, вы…
Оператор говорит мне (по-русски, ясное дело, интервью записывалось на видео):
– Диль, ты начнешь, бля, наконец или будешь еще полчаса извиняться?
Фрукты-овощи
Говорю Джейлану:
– Вы знакомы с Орханом Памуком? (турецкий писатель, Нобелевка по литературе, кто не знает).
Он говорит:
– В овощном иногда видимся… Он рядом живет.
– О чем говорите?
– Ну, не знаю… О фруктах. Иногда об овощах.
– С нобелиатом?
– А он готовить любит.
– И больше ни о чем?
– Больше ни о чем.
– А почему вы фильм не снимете по его роману?
– А потому что он будет стоить 30 миллионов долларов…
– Вы поэтому с ним говорите о фруктах?
– Нет, я люблю говорить о фруктах не только с Памуком.
– Напросились бы в гости, поговорили бы о чем-нибудь…
– Да я был у него в гостях…
– О чем говорили?
– О фруктах…
Встречи с Годаром
В конце интервью Джейлан говорит мне:
– Мне нравится ваш казахский режиссер – Дарежан Омирбаев.
– Мне тоже.
– Хороший режиссер…
– Отличный просто!
– Просто прекрасный, – опять говорит он.
– Да вообще – чудо! – опять говорю я.
Он вдруг говорит:
– А вы его фильмы видели?
– Нет, мне Годар сказал, что он хороший режиссер.
– ГОДАР? вы знакомы с Годаром?!
– Шапочно. Живет рядом. В овощном встречаемся.
Он понял, начал хохотать.
Как хорошо выспаться
Как-то пошли мы с Олей на фильм Вирасетакуна «Кладбище великолепия». Этот Вирасетакун – режиссер настолько таинственный, что мало кто его понимает. К примеру, в этом его «Кладбище» начало такое: какие-то солдаты (какие, непонятно, сказано просто – солдаты)… спят. В сельской больнице – лежат рядами и спят.
Просыпаются изредка – по-моему, только один проснулся (что-то вроде летаргии), ходил-бродил, даже в город выбрался – в кафе посидеть с какой-то теткой. Там, в кафе, он было разговорился, но прямо посреди разговора взял и опять заснул.
Ну а я накануне легла в четыре утра и не совсем трезвая.
И тоже заснула. На фильме.
Тут Оля меня толкает и говорит:
– Солдат проснулся! И ты просыпайся!
Ну, я и проснулась.
Потом опять заснула и, извините, захрапела.
А в фильме солдаты тихо спали, не храпели.
Ну, все подумали, что солдаты таки начали храпеть.
Та, что рядом с Олей сидела, соседка, говорит ей: а че типа ваша подруга храпит?
А Оля говорит:
– А это не она, это вон тот солдат (и на экране показывает). Квадрофония такая, долби-стерео типа. Кажется, что зрители храпят, а на самом деле храпят-то персонажи.
Ну, соседка посмотрела с уважением и вроде как поверила.
Тут я проснулась.
И стала громко шептать:
– Шедевр!
Соседка говорит язвительно (Оле):
– А это кто говорит сейчас?
Оля (невозмутимо):
– Режиссер. Он шепчет за кадром, чтобы нас зомбировать.
Соседка говорит:
– Но ведь фильм не шедевр?
– Нет, как раз шедевр, – говорим мы хором с Олей.
Соседка говорит:
– Видите – он вас уже зомбировал.
– Хотя вроде не Киселев, – сказала Оля.
Соседка говорит:
– Разве этот фильм поставил Киселев?
– На тайском наречии Вирасетакун – и есть Киселев, – сказала Оля.
Два рассказа о Говорухине
I. Дефицит
…Кстати, общалась я на одном кинофестивале, в городе Минске, с режиссером Говорухиным – который, по мнению нового кинокритика В. В. Путина, – золотой фонд нашего кина.
Режиссер Говорухин все время курил трубку.
И вынимал ее изо рта только для того, чтобы выпить коньяку или сказать:
– Кругом безнравственность, просто ужас какой-то.
– Где безнравственность? (спросила я оглянувшись). Тут даже (сказала я) как-то пресновато, в Белоруссии. Даже шлюхи какие-то скромные.
Говорухин вынул трубку изо рта, которую было начал опять посасывать после своей фразы о безнравственности, и сказал мне весомо:
– На экране. Безнравственность. Сплошная. Какие-то «Интимные места» и вапще…
– Нет у нас интимных мест! (заверила я золотой фонд нашего кина). И вапще (сказала я с напором, цитируя Маканина): зачем русскому человеку гениталии?
Говорухин склонил свою голову и помягчел:
– Ни к чему, – сказал он. – Согласен.
– Гениталии нужны Гейропе, – произнесла я уверенным пионерским голосом. – Они с ними все время манипулируют. А мы используем их по прямому назначению.
– Разврат сплошной, и кино плохое, – вновь отчеканил Говорухин.
– Масло зачем-то суют в попу…
– Фу, – коротко выдохнул Говорухин.
– Это, между прочим, в «Последнем танго в Париже»! – сказала я торжествующе. – Марлон Брандо попросил. Потребовал масла, гад… А наш Герасимов Сергей Аполлинарьевич сказал, что в СССР никогда бы до этого не додумались – масло прямо туда…
– Ну да, – тяжело вздохнул Говорухин. – Масло было в дефиците.
– Именно что! – поддакнула я. – Дефицит в жопу не засунешь… Но все равно! – сказала я, возвышая голос, – у нас была великая эпоха! Хрен с ним, с маслом! В жопу это масло!
Говорухин, золотой фонд нашего кина, вздрогнул и отодвинулся от меня.
А утром за завтраком с опаской посмотрел и масло к себе придвинул.
Сплошные пидарасы
Вот еще из разговоров с Говорухиным.
Говорухин, посасывая трубку, гневно произнес:
– Вам и Чайковский – пидарас!
Принципиальный Леня Павлючик, мой друг и кинокритик, сказал сурово:
– Но это же правда, Станислав Сергеич…
Говорухин, выпуская дым кольцами, произнес с расстановкой:
– Для вас – пидарас, а для меня – великий русский композитор.
– Одно другому не мешает, – сказала я.
– Мешает! – гневно возразил Говорухин. – Великий русский композитор не может быть пидарасом!
– А какой может? Французский? – спросила я.
– Эти, – процедил Говорухин, – на все способны.
– Ага, – поддакнула я с невинным видом. – Гейропа, мать ее ети.
– Точно, – припечатал Говорухин.
Немного помолчав и попыхивая трубкой, он опять возвысил голос:
– У вас и Иван Грозный сына укокошил, и Чайковский – педрила, и вапще…
– Да это не у нас, – отозвался Леня. – Это – исторические факты и подробности.
– У вас – одни факты, а у меня – другие… – отчеканил Говорухин.
Леня удивился:
– Эт как?
– А так! – Говорухин выпустил кольцо дыма.
– Иван Грозный тоже, говорят, был пидарас, – сказала я.
– Ха-ха-ха, – засмеялся Говорухин, выпустив новое кольцо дыма. – Кругом – сплошные пидарасы.
– Не продохнуть, – подтвердила я. – Особенно нам, женщинам, обидно. Голубых – вагон.
– Вот то-то и оно, – важно произнес Говорухин, хлебнув коньяка. – А вообще – меньше фигни читайте.
– Я стараюсь: щас только эсэмэски и читаю…
Говорухин посмотрел на меня внимательно: было видно, что он мне верит.
– Правда, я и там не все понимаю, – сказала я, сделав озабоченное лицо. – Только короткие если. Типа – «я у кинотеатра», или – «не мог дозвониться».
– А как же вы фильмы смотрите? – наконец поразился Говорухин.
– А я – только легкие. Типа «Чип и Дейл спешат на помощь» или «Мыши-рокеры с Марса». Там ни пидарасов, ниче такого, да и текста мало.
– Это правильно, – сказал Говорухин наставительно. – Меньше знаешь – крепче спишь.
– Я тоже так думаю. Пусть мужчины думают об умном – кто там пидарас, а кто – нет. А я мультик позырю или «Секс в большом городе», хотя для меня и это сложновато, и спать ложусь. Женщина вообще должна сидеть дома. Так и Шамиль Басаев говорил.
…Было видно, что я наконец окончательно расположила к себе Говорухина.
Он был мною доволен.
Как писал советский графоман в фильме «Тема»: они расстались друзьями.
Как спастись от ирландизмов
На последнем Минском кинофестивале, где я устроила свои чтения, на мой вечер пришел один поляк, интеллектуал Стефан, человек очень образованный.
Стефан, послушав мои байки, внезапно спросил меня, как ЧАСТО я читаю Джойса по-английски.
– Практически каждый день (сказала я, в то время как моя подружка уже умирала от смеха).
– Поэтому (продолжила я) я не всегда могу соорудить по-английски простую фразу – как пройти к отелю.
– Ирландизмы мешают? – спросил Стефан.
– Спасу от них нет, – ответила я.
– СПАСУ? Что это? – спросил Стефан, пораженный моей образованностью, интеллигентностью и вапще.
– Это ирландизм такой.
О Васе Сигареве
Выпивали мы в Минске с Василием Сигаревым, выдающимся режиссером вообще-то.
К тому же – чемпионом по троллингу: это просто уже Швейк какой-то, он и меня перетроллил.
В общем, вот что Вася рассказал.
Какой-то его приятель позвал двух малолетних девиц – посидеть просто.
А сосед говорит:
– А че меня не зовешь? Я что, должен дома один телик зырить?
Ну, он тогда его тоже позвал.
А утром его приятель пошел в ванную, а там сосед лежит мертвый с черенком лопаты в заднице.
Я в ужасе говорю:
– Какой кошмар!
А Вася Сигарев – так спокойно:
– Так он же сам попросил. Черенок ему засунуть…
Ну, там еще важна интонация – сказовая такая, помрешь со смеху.
Ну вот, я на вечеринке эту историю рассказала Игорю Сукманову, директору фестиваля. И тут к нему подошел вежливейший японец и с поклонами и восклицаниями АРИГОТО! – вручил подарок.
Я Игорю и говорю:
– А ты японцу эту историю расскажи!
Все хохочут, а Игорь – вдруг озабоченно так:
– Черт, не знаю, как по-английски черенок будет…
(А то бы рассказал, с него станется.)
Но это, товарищи, еще не конец истории.
Ничтоже сумняшеся, я пересказала эту историю председателю жюри Вадиму Абдрашитову, интеллигентнейшему человеку.
Вадим вначале сильно покраснел.
Но когда продолжила про японца, закричал:
– Какая прекрасная история! Какой драматургический ход!
– Разве без японца хуже было? – спросила я.
– Значительно, – сухо ответил Абдрашитов.
О мате и курении
Как Мкртчян бросил курить
Пошли мы как-то с подружкой, Аллой Шелимовой, в Гоголь-центр.
После фильма сели в кафе.
Армянское.
А там шикарная роспись – типо фреска, прямо на стене. Такая наивная, рыночного стиля.
Изображены на ней трое пирующих прямо на траве (позади Арарат).
Один из них – Фрунзик Мкртчян, другой – спиной сидит, а третий… Джордж Клуни.
– Смотри (говорю Алле) – Клуни!
– Смотри (говорит Алла) – Мкртчян!
– Интэрэсно (говорит посетитель-армянин), гдэ они познакомилысь?
– В театре Гоголя, наверно… На премьере фильма «Мимино», – сказала я.
– Тогда в тэатрах кино не показывали.
– Тогда где же?
– Нэ знаю, – говорит этот пожилой армянин.
Тут шашлычник говорит:
– Они нэ знакомылись.
– Просто сразу сели есть шашлык? – спросила я.
– Нет, нэ сразу. Сначала выпили…
– Так они уже тут пьяные? – спрашиваю, пока Алка за бока держится.
– А вы что, нэ выдыте?
– Вижу. Ужас. Пьяные сидят. Но, главное, не курят.
– Раньше курыли, – говорит шашлычник. – Выдите, у Мкртчяна рука поднесена к лыцу?
– Ага, вижу. Это вы сигарету ему замазали?
– Ага, я. Пусть просто пьяные сидят и нэ курят. Нам нэльзя, пусть и они тэрпят.
Всех не пересажаешь
Как раз накануне запрета на курение в общественных местах зашла я в кафе с приятелем.
На веранду, продуваемую со всех сторон.
– Курить можно? – спросила я.
– Седня – да, – сказала официантка. – Но только до завтра. Завтра уже будет нельзя.
– А материться нельзя уже сегодня, – сказала я.
– А я и не матерюсь, – сказала официантка с обидой.
Потом подумала и говорит:
– Ну разве что в крайних случаях.
– Я тоже – в крайних, – сказала я. – Но, говорят, нельзя и в крайних.
– А че будет? – спросила озадаченная официантка.
– Посодют, – сказала я убежденно.
– А! – легкомысленно улыбнулась официантка. – Всех не пересажают! И потом (добавила она) они тогда на зоне будут материться. И че тогда делать?
– Вот об этом депутаты не подумали, – произнесла я озабоченно.
– А вы – депутат? – спросила она уважительно.
– Ага. Как раз автор закона о мате.
– Да? Но я сама слышала, как вы, споткнувшись о наши ступеньки, тихо сказали – ну, бля…
– Окончание же я опустила? – спросила я с выражением скорби на лице.
– Ну да, – сказала официантка примирительно. – А я подумала, что депутатам можно. Другим нельзя, а им – пожалуйста!
– Закон распространяется на всех! – сказала я с нарочитой суровостью.
– Эт да, – задумчиво произнесла официантка. – На всех, да не на всех…
– Что вы имеете в виду? – спросила я строго.
– Ничего, – сказала официантка бесцветным голосом. – Заказывать будете?
Благодать
Тёма Лебедев, супер-топ-менеджер или кто он там, как-то написал в своем ЖЖ:
«Совершенно похуй, кто сидит в Кремле»
Мама спрашивает:
– Совершенный Похуй? А кто это?
– Кремлевский сторож.
– Странное имя.
– Он монгол.
– А, понятно тогда. А давно он там сидит?
– Со времен Сталина. Ему лет сто двадцать: может, и умер, но в ту башню, где он сидит, доступа нет никому: кто пытался войти, падал и ноги ломал.
– И там все время свет горит, да?
– Ага. Свет Совершенного Похуя.
– Неприятное имя…
– Что делать, монгол он.
– А что оно значит на их языке?
– Благодать, говорят.
Об одной морфеме
Готовя первый том своих рассказов, пошла я как-то в издательство.
Дали мне редакторшу: молодую и прелестную.
Сели мы с ней на диван и давай мои байки сортировать.
Редакторша все время покатывалась:
– Ой, не могу! Министр запретил слово «хуй»! Ой, не могу!
И тут же – печально:
– Вот что нам делать?
– Без хуя? Цензура?
Интеллигентнейшая редакторша печально произнесла:
– Без хуя плохо… Теряется смысл… Семантически не обосновано… Нарушается ритм прозы… Язык – вещь живая, не терпящая насилия, вмешательства, стыдливых эвфемизмов… Обсценная лексика порой организует вокруг себя такое пространство, что… (ну и так далее).
– Прям не знаю, – говорю я тоже опечаленно.
– Черт бы их побрал! – воскликнула молодая красивая и, повторюсь, очень интеллигентная редакторша. – Что нам делать?! – воскликнула она, ломая руки. – Как я заменю им слово «хуй»?
– Хер не подходит, – сказала я обреченно. – Министр же именно хуй запретил. Так и сказал: «Морфема хуй» изымается из русского языка… Навсегда.
– Какой рассказ пропадает! – она опять начала ломать руки (очень любит свою работу).
– Ну и хуй с ним! – бесшабашно воскликнула я.
Редакторша вздрогнула.
– Извините. У меня иногда вырывается…
– Я мат только в прозе люблю, – почти прошептала редакторша извиняющимся тоном.
– Я вот тоже. Люблю. Мат.
– Иногда он прелестен, правда? – сказала эта нежная молодая девушка.
– Очарователен, – поддакнула я ей. Изыскан. Ласкает слух.
– Да и вообще – куда без него? – произнесла она примиряюще.
Всюду первые
Как-то раз, в пол-одиннадцатого ночи, приехали курьеры интернет-магазина: забрать наконец неисправную микроволновку (месяц я этого добивалась).
Таких два злобных гопника.
– Хде? – спросил гопник номер один.
– Здесь, – ответила я. – Сюда, товарищи!
– Повреждений точно нету? – спросил он злобно.
– У меня? Есть. Нервы ни к черту. Ждала вас, как Сольвейг.
– Эт что? Новая модель?
– Не, старый бренд. Все время – в режиме ожидания.
Тут я увидела, что у него написано на майке: факинг бич, мани и еще что-то.
В общем, как купить блядей, но якобы на инглише и с ошибками.
– Это вам в магазине выдают? – спросила я с улыбкой. – А кто там у вас факинг бич?
Гопник вдруг взбеленился:
– Вы пишите и помалкивайте (?!). Я тут не шутки шутить приехал.
Я говорю:
– В моем доме цензуры пока нету.
– Будет, – сказал он угрожающим тоном. – Можете не сомневаться.
– А мат-то давно запретили! – сказала я торжествующе.
– А где мат? – спросил он удивленно.
– А у вас на майке!
– Разве ж это мат? – вдруг подобрел он. – Куда им до нашего мата!
– Эт точно, – сказала я. – До нашего мата им как до Луны.
– Да они по всем статьям от нас отстают, – вдруг прорезался второй гопник, менее агрессивный.
– Отстают, – поддакнула я. – У нас вон умирает в сто раз больше. Мы все время всюду первые. С конца, правда.
– С какого конца?
– Да с любого.
Оба гопника задумались.
Мне почему-то стало их жаль: почти ночь, а они все еще на работе.
– Идем, Леха! (сказал гопник в иностранной майке). А то еще много чего узна́ем.
– С богом! – напутствовала я их.
Питерские истории
Три Мишкиных рассказа
I. Выборы в коммуналке
Мишка Дементьев, артист, петербуржец, живет в веселой коммуналке.
Соседи у него – морские офицеры.
Муж и жена.
Оба – офицеры, не только муж.
Сидят они у себя тихо-тихо, даже Мишкиного стаффорда не чураются.
Так тихо, как мыши, будто в квартире только Мишка и его стаффорд.
Изнурительно вежливые, если с ними на кухне случайно столкнешься.