Артур от удара упал на него, и оба не получили ни синяка, ни царапины. А кто подсчитает кровоподтеки душевные…
Мальчика забрала сестра Ирмы, одинокая художница, жившая в подмосковном Пушкине. А он пробил картину в Чехословакии. Довольно легко, его тогда все жалели. Дважды вдовец – это уже не шутки, это трагическая судьба. И, быстро собравшись, он укатил в Прагу.
Картина получилась светлая и печальная. В титрах было написано, что он посвящает ее памяти погибшей жены. Это тоже трогало мягкие женские сердца.
Там же, в Праге, в его жизни появилась Магда.
Сыну он привозил красивую одежду и яркие игрушки. Мальчик смотрел на него исподлобья и прятался за спиной тетки. Позже он понял: Элга до смерти боялась, что он заберет у нее сына, и внушала ребенку, что его отец – подлец и виновник смерти матери. Она Городецкого ненавидела и презирала: горя не знает, сплошные любовницы. От сына откупается. На трагедии тоже спекулирует: снял печальный и нежный фильм, трогающий женщин.
Все это было чистейшей правдой. И в Праге ему было хорошо, и по сыну он не особенно тосковал, потому что так и не успел к нему привыкнуть. Все, кроме одного: горе он знал. Вполне.
Он утвердился в мысли, что приносит всем несчастье. Да и одна его мимолетная подруга бросила: «С тобой, Городецкий, неплохо, но с осторожностью надо. Все, чего ты коснешься, превращается в прах или в пепел».
Так что заблуждалась Элга. Впрочем, ей – только благодарность и низкий поклон. Его сына воспитала именно она. Только как…
Роман Городецкого с Магдой набирал силу. Он, слегка утомленный ее темпераментом и экспансивностью, стал подумывать о Москве. А вот она… Все было непросто. Муж знал об их романе, знал и молчал. «У нее, в ее прекрасной стране, были маленькая дочь, рожденная несмотря на категорический запрет врачей. Отличный, богатый, с прислугой дом. Ее имя, наконец. А там, в непонятной чужой земле, – лишь ветреный любовник. И ее любовь к нему. Такая, от которой рвалось сердце. Тоска от предстоящего расставания, недоверие к нему, его раздражительность и даже порою злость. И вся ее уже почти разбитая жизнь.
В Москву Городецкому все же пришлось вернуться. Теперь к нему нечасто приезжала Магда, устраивая себе то командировки, то турпоездки. И все эти годы, как объяснила, ждала от него решения. Решения, предложения, «мужского поступка». Не дождалась. Причин на то было много. Вот только ее они не устраивали.
Она его так и не простила. Только сказала на прощанье:
– Угробила я свою жизнь с тобой.
И шарахнула дверью.
А он, признаться, от этого грохота испытал облегчение. Резко вскочил с кресла, резво прошелся по квартире. С удовольствием выпил кофе. И выкрикнул в тишину тогда еще большой квартиры:
– Свободен!
А пока он так веселился, по широкой московской улице брела немолодая и еще очень красивая женщина, словно побитая собака, волоча за собой чемодан на колесах, и плакала.
– Двенадцать лет! – бормотала она. – Целых двенадцать лет!
Этот подсчет был совершенно точен. Именно столько лет она прожила с этим мужчиной. Столько лет она промучилась. Столько лет просто угробила. Утопила, зарыла в землю, сожгла. С мужчиной, который так и не женился на ней и даже не позволил родить ей ребенка. Какая же она фантастическая дура! И что ей от этих признаний? Да ничего! Жизнь-то прошла.
* * *Отель был – ну, ничего. Она носом не покрутила, и слава богу. А уж ему-то… Квадратная комнатка с темными кафельными полами, тумбочка, столик с креслом, балкончик с сушилкой – все маленькое, почти крохотное. Все, кроме кровати. Двуспальное ложе зазывно раскинуло веселенькие цветные простыни.
Приняли душ и побежали на пляж. Вечернее море уже посерело, но было таким теплым и нежным, что они, влетев в него с разбега, застыли, замерли, закрыли глаза.
– Девять дней, – прошептала Анна. – Девять дней такого счастья!
И вправду, все эти долгие и мгновенные девять дней оказались одним сплошным счастьем. Безостановочным, непрерывным, плавно-тягучим, приторно-острым.
Они почти не разговаривали, обсуждали только насущное. Например, где сегодня поужинать. Какое вино заказать или, может быть, бренди?
Ночью, когда он выходил на балкон, покурить и послушать море, она просыпалась и выходила к нему. Подходила сзади, клала голову ему на спину и замирала. И он замирал.
Было так прекрасно и так страшно.
Ведь что, по сути, любовь? Глубокий и темный страх. За своих близких и любимых. За детей, за родителей, за возлюбленных. Страх потери, страх болезней, страх, что просто все на земле не вечно.
Засыпали они, когда тяжелое малиновое солнце неспешно выползало из-за горизонта, словно на работу.
Долго пили кофе на веранде ресторанчика, и белые легкие занавески плавно качал теплый и ласковый ветер.
Он был хорошим пловцом – давным-давно, в молодости. Сейчас вдруг расхрабрился, словно юнец, и стал заплывать далеко, куда добирались только самые отчаянные пловцы. Она стояла в воде, приставив ко лбу ладонь козырьком, встревоженно махала рукой и очень обижалась, когда он возвращался.
Соседи по пляжу с интересом их разглядывали. Ясное дело: старый кобель и молодая девица. Всем все понятно. Тетки, разумеется, осуждали, нервно разглядывали свои лишние складки и косились на оживленных мужей. Мужчины поглядывали на них с интересом, а на него – с завистью (ну, или ему так казалось).
Они устраивались за перевернутой лодкой и становились почти невидимы. И невидимы становились их поцелуи и объятия. Да и неловко! Действительно, старый пень – и туда же все. Он смущался, а она… Ей все было по барабану! И никаких чужих «мнений» – на все наплевать.
Хорошо плевать в двадцать восемь! В двадцать восемь он тоже плевал. Куда сложнее – когда большая часть жизни позади.
А однажды вышло совсем смешно. В ресторане, на ужине, к нему подошла немолодая женщина в глупой оранжевой шляпке:
– Простите! Вы – Городецкий?
Он растерялся, оглянулся и почему-то сказал:
– Нет. Вы, вероятно, ошиблись.
Но дама не сдавалась, следила за ним и таращилась. Слава богу, исчезла через три дня. Наверное, улетела.
Он диву давался: она, его Анька, жила сегодняшним днем. Ладно – он, в его возрасте долгих планов не строят. А она… Удивительное свойство – уметь быть счастливой здесь и сейчас. Он никогда этого не умел.
А здесь… Здесь была только одна тихая радость. Море, и мы на этом самом море. Солнце, ветерок. И мы лежим на песке. Ночная прохлада и свежая простыня. Запах кофе и вкус терпких маслин, корочка запеченной рыбы, политая лимоном. Белый парус яхты на горизонте. Продавец кукурузы, столетний дед, прожаренный солнцем до черноты и почти высохший. Горы вдали, покрытые чахлым леском. Старуха в черном, словно магрибский колдун, сидящая на табуретке у своего дома и смотрящая внутрь себя. Булыжная мостовая, нагретая за все долгое лето, пробирающая жаром сквозь тонкую кожу сандалий.
Все это и было счастьем.
Накануне отлета в Москву они долго сидели в ресторанчике на берегу, пили белое вино и молчали.
– Спасибо тебе, – тихо проговорила Анна.
Городецкий вскинул брови:
– Мне? Господи, ну ты и сказала! Это я, – он в волнении сглотнул слюну и кашлянул, – это я должен на колени перед тобой упасть. За все. Понимаешь? За то, что ты подарила мне…
Он замолчал, боясь проявить слабость.
– Это ты подарила мне… жизнь, – наконец произнес он, – на которую я уже не рассчитывал.
Она резко встала:
– Я сейчас.
Он закурил, унимая дрожь в руках. Ну и все. Хватит. И так слишком много.
Она вернулась, и он увидел, что она умылась – капли воды еще блестели на ресницах.
– Бросим монетку? – весело спросила она.
Он мотнул головой:
– Нет, зачем? Разве мало на свете мест, где мы еще не были?
У нее дрогнули губы, и она попыталась улыбнуться.
Много на свете прекрасных мест. Очень много. Мест, где люди могут ощутить себя счастливыми. А вот его – мало. Еще осталось мужество это признать. Вряд ли ей хватит. И ему не хватит. Никогда ему ее не хватит. Всегда будет мало.
* * *В самолете она собралась и мужественно заявила:
– Все, Илюша. Отпуск закончился. Собрались – и за работу. Ты не забыл про Попова и про мою скорую смерть?
Он кивнул:
– Ну, валяй, мучай пенсионера.
И снова замер в ожидании диктофон.
* * *– Значит, жена твоего отца, веселая Фаечка, уговорила тебя поступать на режиссерский. Так? И вот ты студент. Был ли ты счастлив тогда?
Он не задумываясь громко воскликнул:
– А ты как думаешь? Только все непросто. Сначала надо было отслужить в армии, после школы в «режиссеры» не брали, требовали «знание жизни». Что ж, они были правы. И в армии я отслужил. Правда, под Москвой, Фаечка постаралась. И домой отпускали… Вернулся. Приняли без экзаменов, видимо, армейская школа и есть «знание жизни». Я попал в коридоры, по которым ходят небожители! Те самые, которых мы видели только в кино или читали про них в газетах. Они разговаривали с нами, курили рядом в курилке, ели сосиски в столовой. И красотки. Сплошные красотки, как рыба во время нереста, плывут потоком, толкают друг друга и не кончаются. И с тобой кокетничают. Потому что ты не на актерском, ты – будущий режиссер, а это значит, что ты можешь создать ей успех, карьеру, славу, жизнь. Взять ее в любовницы или в жены. Все зависит от тебя. И она зависит от тебя.
Конечно, счастье! Выпивоны, квартирные посиделки, на кабаки тогда ни у кого денег не было. А свободные квартиры были, например у меня. Ну, и романы, разумеется, с самыми роскошными девочками. Те, кто поживее, стремились заарканить мэтров. Ну, чтобы сразу, с места в карьер. Зачем терять время? Да и откуда знать, получится ли из способного мальчика режиссер?
– А твои романы? Какой был самый яркий и самый запомнившийся?
Он посмотрел на нее. Анна чуть побледнела, но лицо оставалось спокойным: она была на работе. Профессионалу факт интереснее собственных ощущений.
Он задумался.
– Романы? Да были. Полно. Всех и не вспомню.
Он снова посмотрел на нее. Никакой реакции. Или почти никакой. Может, чуть более нервно, чем обычно, закидывает назад волосы и закручивает их в пучок, который через пять минут обязательно расползется.
– Пожалуй… была одна девочка со сценарного. Чудо какая умница, да и красавица. Все удивлялись и уговаривали ее перейти на актерский. А она ни в какую! Мечтала быть сценаристом. Стихи писала чудесные. На гитаре играла. Имя необязательно? – спросил он.
Анна кивнула:
– Обойдемся. Если не хочешь.
– Не хочу, – подтвердил Городецкий. – Слишком… Слишком трагично. Ну, как у всех поцелованных богом. А она была поцелована, точно.
Он снова замолчал.
– Курить хочется, сил нет.
Анна развела руками:
– Терпи. Осталось немного.
– Словом, она погибла. По-дурацки, от криминального аборта. Уехала к себе в село, за Урал, там проблема обнаружилась. Ну, она и пошла к бабке. Не стало ее на последнем курсе. Все горевали, так искренне, словно еще не превратились в обитателей серпентария.
– А что, тогда уже превратились?
Он кивнул:
– Разумеется, на пятом-то курсе. Это поступали мы наивными птенчиками. А уж потом…
Анна кашлянула в волнении и выключила диктофон.
– Прости, а аборт этот она сделала от тебя?
– Нет, – мотнул он головой. – К тому времени мы с ней уже расстались.
* * *Врет. Снова врет. Врет оттого, что страшно. От кого Тася сделала тот аборт, было непонятно. С Городецким они уже вроде бы расстались, и Тася закрутила роман с одним бугаем, простым парнем из какого-то невнятного инженерного вуза.
Заявила:
– Хватит с меня умников и творческих личностей. У самой голова кипит и сердце рвется. А когда нас таких двое – это уже перебор. Я устала от своих и чужих рефлексий и сомнений.
Он видел, как этот красномордый бугай встречал хрупкую, словно веточку, Тасю в сквере у института. Бугай потел, краснел, причесывал жидкие волосенки пластмассовой расческой, а потом на эту расческу усиленно дул. С тоскливым и тревожным видом вглядывался в толпу выходящих студентов. А Тася выходила не спеша и всегда оглядывалась. Может, стеснялась своего кавалера, а может, выглядывала в толпе Городецкого.
Он не воспринимал этого «инженера» всерьез. Знал, что Таська любит его и все это назло. А однажды напился и стал колотить в окно общежития – комната Таси была как раз на первом этаже. Ну, и она его впустила. Потом они, конечно, снова разругались. И красномордый снова ежедневно стоял у входа и снова сдувал волоски с расчески. А через два месяца она уехала в свое село, где вскоре и погибла.
Кто был виновен в ее гибели? Он, Городецкий? Или красномордый инженер? Никто не узнает. Ну и зачем ломать голову? Когда проще было думать, что это точно не он, Городецкий. И Тасю он скоро забыл. Потому что появилась Лелька.
С Лелькой все было просто, проще не бывает. Она, эта кудрявая, смуглая бестия, сразу очертила границы. Роман – под большим секретом, так как планы у Лельки грандиозные – захомутать одного важного деятеля, ну, ты понимаешь.
Он все понимал. И про Лельку, и про конспирацию, и про деятеля. Но увлекся. В постели она была выше всяких похвал. И в похвалах совсем не нуждалась. Знала, что не классическая красотка, что умна и расчетлива, что сексуальна так, что у мужиков колотилось как бешеное сердце. Что ее хитрое личико с узкими и черными, как южная ночь, глазами, короткие и жесткие мелкие кудряшки, огромный яркий рот и ноги, которые она завязывала узлом, сидя на стуле, сводят с ума быстрее и надежнее, чем холодная красота ее приятельниц. Она была какой-то иноземной, эта Лелька. Ни грамма от советской студентки, ни молекулы от девочки из недалекой Калуги. Он просто потерял голову. А Лелька, кудрявая стерва, бросила его через пять месяцев. Бросила и выскочила замуж за своего крутого. Тот развелся с немолодой красавицей женой, оставил двоих прелестных деток – и с Лелькой в загс, иначе она была «несогласная».
Городецкий тогда запил, и Васька Комаров по прозвищу Комар увез его «в глушь, в Саратов». На рыбалку. Рыбаки из них были, конечно, те еще, и пить они продолжали, но уже как-то повеселей, без душевного надрыва. И девок каких-то местных подцепили. Как же! Герои из самой Москвы! Будущие гении! Васька тогда ему здорово помог.
Потом, спустя лет восемь, они с Васькой… В общем, дурацкая история. Он, Городецкий, считал, что виноваты оба и поровну. Васька тогда бухал и, словно нарочно, портил себе репутацию. Суть «драмы», так Васька называл разрыв с лучшим другом, была проста. Появился сценарий. Сценарист, простой парень из глубинки, первой же работой заявил себя как настоящий гений. Одному режиссеру тогда повезло: его папа постарался, и сценарий простака попал к нему. И сразу, в один момент, сынок попал в точку. Сынок попал в обойму и навеки стал считаться великим.
Городецкому удалось прочитать новое творение сценариста-гения. И он потерял сон и покой. Было ясно: это гарантированный успех, прорыв, бомба. Короче, режиссерское счастье. Такое редкое и такое зыбкое.
У Комара тогда было все как-то не очень. Во всех смыслах. И денег не было, и последняя работа не удалась, и жена Оксанка мозг выносила. И дочка родилась с серьезными проблемами.
В общем, сценарий у главного редактора Городецкий выпросил без особого труда. Тут объявился Васька – и сразу в ноги.
– Отдай, Илюха! Христом богом! Бабок нет, Оксанка достала, Маришку надо лечить.
И канючил, и умолял, и унижался. На колени встал. Да бухой был, понятное дело. И все же Васька был гордый, хлеба горбушку не попросит, а тут…
Он, Илья, сидел в кресле и морщился:
– Хватит, Вась! Хорош! Ну, что ты, ей-богу!
Поднимал его с колен, а тот снова падал. Ужас, в общем. Потом пошли на кухню, выпили коньяка, успокоились.
За полночь, когда он вызвал такси и таксист уже нервничал внизу и моргал белыми фарами, Васька взял его за грудки и, дыша в лицо свежим перегаром, перемешанным с предыдущим, тряханул его и тихо, с угрозой спросил:
– Ну, что мы решили, Илюх?
И тряханул еще раз, для острастки.
Городецкий брезгливо отодвинул его от себя и проговорил:
– Домой, Вася, домой. Будет тебе от Оксанки, сам знаешь.
И стал выталкивать его из квартиры.
Когда подошел лифт, Васька обернулся и заметил:
– Понял, Илюха. Ну, ты и…
Махнул рукой и шагнул в кабину лифта.
Городецкий зашел в квартиру и подошел к окну. Васька прошел мимо такси, гордо махнув рукой. Шофер, хлопнув дверью, дал по газам, обдав Ваську мартовской грязной жижей.
Городецкий покрутил в руке бутылку, вылил остатки в стакан и одним глотком выпил.
Комар тогда долго не мог угомониться, каждый вечер колотился в дверь Городецкого.
Оксанка подловила Городецкого на студии. Он хотел проскочить мимо, она схватила его за руку, жестко, как мужик, и прошипела:
– Ну и сволочь ты! Какая же ты сволочь!
– Идиотка. – Он не без усилий выдернул свою руку. – Дура. Это решение, – и он поднял палец к небу, – поняла? И писаки, кстати, того тоже, в смысле пожелания. И потом, кто в здравом уме и твердой памяти отдаст это кому-то? Комар твой, скажем, отдал бы?
– Отдал, – уверенно кивнула Оксанка. – Комар бы отдал, не сомневайся. Тебе – наверняка!
И, круто развернувшись, пошла прочь, постукивая, как копытами, модными тогда туфлями на платформе.
Спустя пару дней она, гордая Оксана, явилась к нему и предложила себя. По-простому. Она вообще была простая, эта Оксана. Встала в дверях, руки в боки, боевая раскраска, каблуки, красное платье. И в лоб:
– Я к тебе, Городецкий!
И из сумки бутылку коньяка – прямо в нос.
Еле ее вытолкал.
Потом она долго вопила у него под окнами, поносила по-всякому. Кто-то вызвал милицию, и увели беднягу под белы ручки. Ваське он тогда не позвонил, по разным причинам.
Комар прорвался к начальству. Настиг и простака-сценариста, тот, бедолага, явился к Городецкому. Смотря прямо в глаза своими небесными очами, он тихо, но настойчиво пытался убедить Городецкого, что «Василий Витальевич справится не хуже».
– Исключено, – ответил Илья, – все в работе, и скоро мы приступаем. А Василий Витальевич, кстати, ложится в клинику. Лечиться. От известного недуга. Вам это известно?