И снова, словно подростки, нетерпеливо ожидали ночи – чтобы опять обняться, прижаться друг к другу и мечтать, чтобы утро не наступало.
Однажды ее осенило:
– Илюша, давай напишем о тебе книгу! Материал уже есть, хоть и немного. Говорить будешь ты. Никаких вопросов, я только буду записывать.
Он посмотрел на нее и покрутил пальцем у виска:
– Дура ты, Аня. Ну кто я такой, чтобы обо мне – книгу?
– Ты? – оскорбилась она. – Ты – глашатай поколения! Поколения непокоренных. Бунтарей, а не приспособленцев. Да-да, это мы, нынешние, – приспособленцы, а вы – поколение людей, живущих по совести. Людей, которые отдавали последнее ради дружбы. Дающих в долг без особой надежды на возврат. Любящих от сердца и пьющих от сознания своего бессилья. Не спившихся от безысходности, что было проще всего, или спившихся, какая разница! Не продавшихся за медный грош. Пусть книга будет не о тебе – о твоем поколении честных и бескомпромиссных романтиков. Ведь у вас не было никаких надежд, а вы все равно жили и творили. И никто-никто еще не сделал лучше вашего. Потому что искренне. Никто еще не сделал тоньше, душевнее, трогательнее, откровеннее и безнадежнее! То, что сделали вы, – на века. И никто вас еще не смог переплюнуть.
Он посмотрел на нее и покачал головой:
– А я и не знал, что ты – такая дура. Забудь. В каждом времени есть герои. Свои герои. И не делай их из нас, бога ради!
Новый год они встречали на даче. Сначала почти целый день растапливали печурку. Точнее, растапливал он, а она суетилась на кухне.
– Илюша! «Оливье» непременно! Какой Новый год без него? Даже не спорь!
Стол был небогат по сегодняшним меркам. «Оливье» (и тот с колбасой), селедка под шубой и жареная курица. Бутылка «советского полусладкого».
– Анька! Ты – колхоз! Кто ж из приличных людей пьет полусладкое?
Про десерты забыли. И тут пригодилось яблочное повидло. Намазывали толстым слоем на отсыревшее и крошащееся «Юбилейное» печенье и радовались.
Он встал, чтобы сказать тост, и картинно кашлянул.
– Не надо, Илья! – остановила его Анна. – Все ясно и так.
Снег выпал только второго января, а потом посыпал так отчаянно, словно извинялся за прошлую погоду.
Они пытались гулять по лесу, но снег был рыхлым и глубоким, а городская обувь для таких прогулок не подходила. Валенки нашлись только огромные, отцовские. В них Городецкий колол на участке дрова. Смешно колол, неумело. Анна подглядывала в окно и смеялась.
На даче они прожили почти весь январь. Ехать в Москву не хотелось. Но кончились деньги, и он заторопился в город.
– Скоро пенсия, мать! Погуляем!
Приехав, она включила компьютер и увидела два приглашения на собеседование.
– Жалко, если тебя возьмут, – вздохнул он.
– Ты что? Побираться ведь скоро пойдем!
– Жалко, – упрямо повторил он. – Будешь по утрам уходить до самого вечера. Сколько потерянного времени! Боже мой!
Перед отъездом в Москву отпраздновали ее день рождения.
– Двадцать девять, – расстроенно проговорила она. – Ужас какой-то.
Он рассмеялся:
– А я думал, что ты умная, Анька! Ну не то чтобы был уверен, просто надеялся.
И протянул ей Фаечкин браслет, единственное, что у него осталось.
Она вскрикнула, тут же надела подарок на руку и запричитала:
– Какая красота, Илюша! Просто чудо какое-то! Старина, сразу видно. И такая работа дивная! Господи! Ведь стоит, наверное…
И снова ворковала, вертела браслет на руке и приговаривала, как любит старинное серебро.
А он сидел в кресле напротив и любовался ею. И мысленно поблагодарил Фаечку.
* * *Ее взяли на работу. В небольшой журнал с большими амбициями. Денег предложили совсем немного, но было не до выбора.
Он ждал ее у окна. Завидев машину, бросался разогревать ужин и жадно требовал рассказов о прошедшем дне. Впервые в жизни он жил жизнью близкого человека. Впервые жизнь близкого его интересовала больше, чем своя.
Так они прожили зиму и весну. Весна пришла очень рано, и в апреле уже торопливо набухали почки и здорово пригревало слепившее по-летнему солнце. Мечтали. Сначала – дача. Она обещала приезжать туда после работы. Отец? Ужиться с ее отцом – проще простого.
– Это не удалось только моей матери, – горько сказала она. – Будете трескать вишневую наливочку на терраске. И ждать блудную дочь.
А в августе – конечно, море! Любое: Черное, Азовское, Средиземное.
– Поедем, а? – спрашивала она, заглядывая ему в глаза.
– Поедем, детка, поедем! С чего бы нам не поехать?
«Не сотворит же с нами подлость злодейка-судьба?» – но это уже про себя.
И вот лето уже почти подступило: отцвела черемуха, как всегда попугав холодами, и начала распускаться сирень. Она торопила его с дачей, а он все оттягивал, боясь встречи с так называемым тестем.
– Вот увидит он меня, и что? – опасливо спрашивал он.
Анна в ответ смеялась:
– Ну он не ждет от тебя просьбы на руку дочери, определенно. А все остальное… Вы, конечно, из разных племен. Но общий язык, полагаю, найдете. Отцу важно одно: прости за банальность, счастье его дочери. А все остальное – пустяк.
– Такой пустяк, – кокетничал Городецкий, – мы же с ним ровесники.
Мать откуда-то все узнала и срочно потребовала Анну «поговорить».
На сей раз встреча состоялась дома у маман, той нездоровилось. Дверь открыла немолодая женщина в белом переднике и темно-сером платье. Подала Анне тапки, и та отшатнулась от нее, пролепетав:
– Не стоит беспокоиться.
Мать возлежала на огромной кровати с резной спинкой. На тумбочке стоял чай с лимоном в изящной старинной чашке. На лице маман застыла гримаса боли и недовольства.
Без приветствий и вступлений она приступила к скандалу:
– Все знаю, как и то, что ты – сумасшедшая. Впрочем, гены есть гены. Твой Городецкий – трухлявый пень, алкаш и бабник, к тому же голодранец. Все профукал: квартиру, профессию, жен. Живет как сыч и всех ненавидит. Ты в своем уме? То, что ты законченная кретинка, я в принципе в курсе. Но даже я, твоя родная мать, потрясена.
Ну и так далее. Анна сидела в кресле, опустив глаза, и разглядывала свои ногти. Когда маман остановилась, чтобы перевести дух, Анна подняла на нее глаза и, посмотрев в упор, тихо и твердо спросила:
– Все?
Мать закашлялась и тонко вскрикнула:
– Люба!
В дверях возникла прислуга.
– Теплого молока, – трагически произнесла хозяйка и прижала ладонь к правой груди.
Анна встала и пошла к двери.
– Ладно, мам. Поправляйся! Надеюсь, ты не сильно хвораешь.
Мать привстала на локти и крикнула дочери вслед:
– Дура! Что ты делаешь со своей жизнью? Оглянись: как люди живут?
Анна обернулась:
– Люди? А, да, хорошо. Я очень рада за людей, особенно за тебя, мама.
Обуваясь в коридоре, она быстро огляделась. Темная дубовая мебель, бронзовые светильники с шишечками синего хрусталя, ковер, отливающий перламутровой нитью. Запах богатства и стабильности. Такие квартиры она видела в кино, скорее всего, в английских фильмах. Маман молодец! Чтобы в ее годы и при такой конкуренции сбылись мечты всей жизни! И так обходиться с прислугой! Словно и не было в ее жизни проектного бюро, переполненных электричек, очередей за куском колбасы и пятиметровой кухни в хрущевке.
* * *Стали собираться на дачу. Анна обещала Городецкому, что будет приезжать ежедневно, после работы.
– Ну а пока меня нет, вы, мальчики, прополете огород и приготовите ужин! – шутила она.
– А корову не подоить? – усмехался Городецкий, кидая в чемодан старые шорты и майки.
– Когда заведем – пожалуйста, – серьезно кивала Анна.
– Слушай, а может, и вправду – кур, там, гусей, козу? Кто еще бывает? – вдруг серьезно задумался он. – Будем жить натуральным хозяйством, утеплим дом, и ты наконец уйдешь с работы. И будем мы вместе круглые сутки. Сколько мне осталось, Ань? Зачем палить время?
Она отмахивалась:
– Илюша! Крестьяне из нас – сам понимаешь. Что ты, что я… Одна надежда на папу.
Потом села на стул и задумчиво улыбнулась:
– А было бы здорово! Поправили бы домик, устроили бы камин. И на весь год. Лес вокруг. Папа бы пек нам оладушки к завтраку, я бы разводила цветы… А ты… – Она оглядела Городецкого и хмыкнула: – Ты, мой милый, как всегда, вредничал бы, капризничал, придирался и был бы недоволен жизнью.
Он внимательно посмотрел на нее и покачал головой:
– Нет, Анюта. Не так. Не как всегда и не как обычно. Потому что, Анька, я впервые бы был счастлив.
Переезд назначили на вторые июньские выходные, потому что Анна собралась в командировку. Небольшую, на три дня, – в Таллин на конференцию молодых экологов, которую ей предстояло освещать.
Он смотрел на то, как она собирает чемодан, и молчал, не выпуская изо рта сигарету.
Она подняла глаза и посмотрела на него. Он отвернулся, но она заметила в его глазах слезы.
Она подняла глаза и посмотрела на него. Он отвернулся, но она заметила в его глазах слезы.
– Самолет, – смущенно пробурчал он. – Все время с ними что-то случается. Ну и вообще… Разлюбил я расставания к концу своей жизни, даже короткие.
– Это старость, Илюша, – заметила она. – Слезы, напрасные тревоги и все твои немотивированные огорчения. Я привезу тебе из Таллина копченой салаки и шоколадных конфет фабрики «Калев». Хочешь?
Он согласно покивал:
– Привези себя, Ань, и поскорее.
– А ты, мой любимый, носи на груди свой мобильник, слышишь? А то, как всегда, забудешь в ванной или в холодильнике, а мне волноваться. Слышишь, Илья? На груди!
Он покорно кивнул:
– На груди, Ань. На груди. Под самым сердцем. А в сердце ты, Анька. Одна ты.
* * *В Таллине лили беспрерывные дожди, но на улицах все равно пахло корицей и кофе, а тоски и уныния не наблюдалось. Конференция была скучная, доклады занудные, и Анне хотелось поскорее вырваться на улицу и снова и снова вдыхать запах дыма из печных труб Старого города. Она и вправду купила копченой рыбы, шоколадных конфет и пару клетчатых байковых рубашек в подарок Илье и отцу. В последний вечер она безуспешно дозванивалась ему до глубокой ночи. Ну конечно, опять телефон на балконе или в ванной на стиральной машинке. Три дня пролетели мгновенно.
Сев в самолет, она блаженно прикрыла глаза и стала мысленно твердить: «Скоро я буду дома. И завтра мы помчимся на дачу». Ни одной тревожной мысли.
Дорога из аэропорта в город оказалась на удивление быстрой, к десяти вечера поток машин успел почти схлынуть.
На лестничной клетке было очень накурено – сильнее обычного. «Чертов люмпен, – подумала она про соседа, – хоть бы окно приоткрыл». Но приоткрыта была дверь в квартиру Городецкого. Она удивилась, но не особенно: так пару раз бывало, когда Илья выносил мусор.
– Старость, что поделаешь, милая! И даже диагноз: деменция называется.
– Рассеянность, – не соглашалась она. – Думаешь черт-те о чем!
Он согласно кивал:
– Вот именно. Черт-те о ком, так точнее. Конкретнее – о тебе.
Анна толкнула дверь и зашла в квартиру. Услышала сильный запах валокордина, и сердце тревожно забилось.
Было темно, она нащупала выключатель, щелкнула им и одновременно крикнула:
– Илья! Все в порядке?
Ответа не было. Она влетела в комнату и сразу включила свет. На диване спала пожилая женщина, покрытая пледом. Из-под пледа торчали ее пятка в светлом носке и седые кудряшки на затылке.
Женщина резко села и спустила ноги на пол. Она испуганно моргала и смотрела на Анну.
– Кто вы? – тихо спросила Анна. – Где Илья?
Женщина засуетилась, отбросила плед, стала нервно приглаживать волосы и одергивать помятую юбку.
– Я… – замялась она, – Евгения Семеновна, Женя. Жена Ильи Максимовича, в смысле бывшая.
Она замолчала, снова часто заморгала и, как рыба, тяжело задышала открытым ртом.
– Где Илья? – тихо повторила Анна.
Женя сделала шаг вперед, потом отступила назад и, опустив глаза, проговорила одними губами:
– Его нет, Анечка. Его больше нет.
Анна осела на стул, закрыла ладонью глаза и замотала головой, приговаривая:
– Да ну вас, не придумывайте, ради бога! Что за маразм? Как это нет?
Потом отняла руку от лица, внимательно посмотрела на Женю и выкрикнула:
– Врете? Хотите его вернуть, да?
Евгения Семеновна покачала головой:
– Нет, девочка, не хочу. И, увы, не вру. Умер Илюша сегодня ночью. Позвонил мне и сказал, что ему плохо. Очень плохо. Я вызвала «Скорую» и такси. Мы приехали одновременно. Все было ясно сразу: обширный инфаркт. Когда грузили в машину, прошептал, чтобы я встретила тебя. Чтобы ты… в общем, не испугалась.
Она замолчала и подошла к окну. Анна раскачивалась на стуле и тихонько подвывала.
Женя, не оборачиваясь, продолжила:
– Умер он по дороге в больницу. Обширная ишемия, кардиогенный шок, я думаю. Боли совсем не купировались. Ну а я осталась, чтобы встретить тебя. Вот и встретила.
Она подошла к Анне и обняла ее за голову. Анна завыла в голос, уткнувшись в Женину синюю блузку. Блузка пахла старыми, давно забытыми духами «Анаис-Анаис». Так когда-то пахло от мамы, когда мама у нее еще была.
Женя гладила ее по голове и что-то приговаривала. Анна не слышала. Она слышала только, как колотилось ее сердце и запах беды, перебивавший ее плач и запах знакомых духов.
* * *Похороны она почти не помнила, всем занимались Славик и Женя. Анну они увезли к себе. Она лежала на Жениной кровати, свернувшись в позу эмбриона, и покорно принимала из рук Жени таблетки и капли. Женя пыталась накормить ее, но она соглашалась только на сладкий чай.
В день похорон светило яркое солнце и звонко, по-утреннему распевались птицы. Она боялась подойти к гробу, и Женя ее подвела почти насильно.
– Попрощайся, – настойчиво сказала она. – Так надо, девочка.
Она подошла к гробу, зажмурила глаза и провела рукой по его лицу.
Вокруг толпились какие-то пожилые, одетые в темное люди, которые с интересом ее разглядывали. Чьи-то лица ей показались смутно знакомыми, а может быть, показалось. Женя все время держала ее за руку, с кем-то здоровалась и иногда разговаривала. Анна услышала, как Женя объясняет кому-то, что она, Анна, его последняя жена и возлюбленная.
На кладбище кто-то вложил ей в руку кусок теплой и влажной земли. Она растерянно смотрела на черный ком, не понимая, что с ним делать. Потом, оглянувшись, поняла и кинула его вслед за всеми. Звук был мягкий, глухой и рассыпчатый, почти неслышный.
Потом Славик взял ее под руки и повел к выходу. До дома доехали на автобусе. В квартиру к Жене поднялись человек семь. Стол был накрыт, Женина невестка всех рассаживала и раскладывала по тарелкам еду. Анна сидела прямо, вытянув спину, и смотрела перед собой. Потом словно очнулась и обвела глазами гостей. Все увлеченно и сосредоточенно ели, подкладывали друг другу салаты, разливали водку. Постепенно нарастал гул разговора. Анна встала и вышла в прихожую. Вслед за ней вышла Женя. Анна попыталась открыть дверной замок, а Женя старалась ее удержать.
– Что ты, что ты! Просто так принято! И ничего страшного в этом нет! Поверь, девочка!
Анна замотала головой, разревелась и, наконец справившись с замком, выскочила на лестницу.
Она бежала по улице, причитая:
– Илюша! Ну как же ты мог! Как же ты мог! Так со мной… Разве так можно?
Потом, устав, присела на какую-то скамейку, немного посидела, поднялась, поймала такси и назвала свой адрес.
У двери она долго искала ключи, захлебываясь в слезах, наконец дверь открылась, и она влетела в квартиру. Скинув в коридоре все вещи, встала под душ – горячей воды не было. Сойдет и холодная, черт с вами! Полчаса Анна стояла под почти ледяной водой, и ей стало чуть легче. Дрожа, она вышла из ванной, расчихалась и подумала: «Как было бы славно, если бы была зима. Я бы распахнула все окна и легла на пол, а утром меня бы уже не было».
– Как было бы славно… – приговаривала она, ложась на диван.
И тут хлынул такой поток слез, что она даже удивилась, откуда в человеке такие реки и озера соленой воды. Дрожа от холода, кое-как доплелась до кухни, нашла полбутылки водки с пожелтевшей наклейкой, выпила ее из горла, теплую, почти не пахнувшую спиртом, утерла рот рукой и снова плюхнулась на диван.
Проснулась Анна через пару часов от тошноты, подкатившей к горлу. Вырвало прямо на ковер. Она бросила сверху отцовский махровый халат – убираться не было сил. Подумала, что отравилась старой водкой, которую отец держал для хозяйственных нужд, и тут же снова уснула, не слыша ни запахов, ни гула машин за окном, ни громкого клекота голубей, свивших гнездо и семью как раз под ее балконным окном.
«Хочется сдохнуть, – подумала она, засыпая. – Ох, как же хочется сдохнуть!»
* * *Сама потеря, даже самая страшная, – это только начало. Самое тяжелое впереди – научиться с ней жить. Она понимала: сейчас она – легкая добыча для болезни, которая не раз уже ее посещала. И повода из нее выбраться уже не найдется. Кроме одного, единственного. Написать книгу. Книгу о нем, об Илье. Просто чтобы спасти себя.
* * *Сколько дней она пролежала в темном забытьи, в черной яме кошмаров, засыпая и просыпаясь от частого стука своего сердца? Утро, день, ночь – какая разница? Доползала до туалета и снова валилась на диван. Потом, когда горло почти скрипело от сухости и боли, она медленно, по стенке, доходила до кухни и там жадно, захлебываясь, пила из-под крана. Болели растрескавшиеся губы, покрытые какой-то серой, словно грязной, коркой.
Разрывался городской телефон, мобильный давно сел и не подавал признаков жизни. Потом (или ей показалось?) звонили в дверь, нестерпимо громко стучали, словно коваными сапогами. Она закрывала голову подушкой.
Однажды она почувствовала на себе чей-то взгляд. Испуганно открыла глаза и увидела перед собой мать. Мать тревожно вглядывалась в ее лицо и, увидев, что Анна проснулась, осторожно погладила ее по спутанным волосам.