Рано утром отец уходил за грибами, и когда дочь просыпалась, точно не раньше одиннадцати, из кухни уже тянуло запахом грибов, жареного лука и картошки.
Вечерами они смотрели телевизор, долго пили чай и молчали. Отец не задавал вопросов, и она была ему за это благодарна.
Зато объявилась мать. Долго тараторила про «волшебный отдых», пятизвездочный отель, устрицы на ужин и про пианиста за белым роялем.
– Наконец живу как человек, – заключила мать и нехотя спросила: – Ну а что там у вас?
В голосе ее слышалось легкое презрение и даже брезгливость.
– Да что там у вас может быть? Сидите в своем курятнике? Ну-ну… Ну ладно этот старый утюг. А ты? Молодая женщина! Без удобств, с этой дурацкой печкой!
Мать продолжала возмущаться и негодовать, Анна молчала, понимая бессмысленность возражений.
Потом пошли разговоры про «личную жизнь» и прямые вопросы.
– Сообщу, – пообещала Анна, – непременно сообщу. Успеешь сшить вечернее платье.
– От тебя дождешься! – фыркнула мать и закончила разговор.
«Совсем чужая, – подумала Анна. – Как это странно: женщина, родившая меня в муках, кормившая грудью, купающая меня в ванночке, водившая меня по музеям и сидевшая у моей постели в болезни… Ничего. Совершенно ничего. Не о чем говорить, незачем встречаться. Ведь мы даже не скучаем друг по другу!»
Потом вдруг подумалось: «Ах, если бы у меня была дочь, девочка! Я бы так постаралась! Господи, как бы я постаралась быть ее другом, оберегать ее от всех забот, заслонять, прикрывать… Биться за нее не за жизнь, а на смерть! Но дочки у меня не будет. И сына не будет. Никогда».
Про работу не думалось. Решила, через месяц-другой. Да и какой из нее работник! Размазанная, как варенье по столу, растертая в мелкую крошку, растекшаяся прокисшим киселем баба. Зеркала она избегала, знала: ничего хорошего там не увидит. Тусклые волосы, тусклые глаза, тусклое лицо.
Она не страдала так, как обычно страдает брошенная женщина. Понимала, что все должно было закончиться. Только не так быстро, не так неожиданно. Обида почти поглотила страдания. Только гулкая пустота внутри, как будто из нее вытащили все содержимое. Пустота, но не легкость: тяжело поднять руку, тяжело встать с кровати. Хандра накрыла, как душное одеяло во сне, сбрасываешь, а потом мерзнешь и снова его натягиваешь. «Так и просплю всю зиму, – решила она. – Укроюсь потеплее и просплю. А к весне, может быть, проснусь. Или нет. Какая разница?»
Телефон она отключила. Была уверена, что он не позвонит, а всех остальных слышать не могла. По нему она скучала. Вспоминала подробности, мелочи, на которые обращают внимание только влюбленные. Закрывала глаза и вспоминала его лицо, словно проводила пальцем по скулам, подбородку, бровям и губам.
А потом… Совсем свихнулась. Поехала в город и купила его одеколон. Надушила свой свитер и… стало легче. Странно, но легче. Так она с ним прощалась, медленно, постепенно, осторожно. Так, казалось ей, легче. Слез не было, только тоска. А тоска – знакомое дело. И это пройдет. Только когда?
А ночью все равно повторяла одними губами:
– Илюша, Илюша.
И, тихо всхлипывая, засыпала.
* * *Ничего нового. Абсолютно ничего. Очередная подлость. Впрочем, подлость ли? Разве он что-нибудь обещал? Разве клялся в вечной любви? Сулил долгий совместный век и прочие сладости? Нет, нет и нет! Ничего похожего! Он был честен с нею, он предупреждал: ничего не выйдет.
А она, легкомысленно, как все молодые женщины: «А пусть будет как будет. После нас – хоть потоп, что отпущено – мое». Ладно, раз так. Что же ему, отказываться? Не отказался, правильно.
Ах, как же хотелось быть честным! Именно честным, а не жестоким и бессердечным. Все, хватит «анализов». Как говорила Магда, анализы несут в амбулаторию. Освободи свою голову, Городецкий, освободи свою совесть, освободи свое сердце, если они у тебя еще остались. Нет, сердце-то точно имеется, болит, сволочь, так жмет по ночам, что не спится. А может, это совесть? Но при чем тут она? Ты не бросил старую и немощную женщину, ты не оставил младенца. Ты… да ты молодец, Городецкий! Устал, надоело – пошла к черту. Что ты там говорил ей о любви?
Ладно, смешно философствовать на эти темы в твоем возрасте и с твоим опытом, Городецкий! Ну, разрешил себе, и ладно. Она проживет. В молодости все страдания имеют другой градус. И он проживет. Не впервой. Хотя сволочь он, конечно, последняя. А не надо ей было лезть со своей статьей! Не надо было ворошить. Скучал по ней сильно, так, что сердце начинало болеть еще больше. Пару раз чуть не набрал ее номер, чтобы услышать хрипловатое «слушаю».
– Почему не «алло»? – удивлялся он. – Старческое какое-то «слушаю».
Она смеялась:
– Ну я же слушаю!
– Мы из разных времен, – сказал он однажды.
Она удивилась:
– А разве это так важно? Разве другое не главное?
– Пока, – уточнил он, – только пока главное другое. Но скоро все обязательно переменится, и ты еще вспомнишь мои слова.
Она протестующе замотала головой.
А он пригрозил ей пальцем:
– Вспомнишь, куда ты денешься!
Все правильно. Именно сейчас, вот на этой ноте. И то, что обидел, тоже правильно. Так ей будет легче. Он знает.
* * *Со второй половины октября наконец зарядили дожди. В доме стало сыро и зябко: печка остывала почти мгновенно, как только в ее ненасытную утробу переставали подкладывать дрова.
Однажды утром, за завтраком, отец, не глядя на нее, произнес:
– Собираемся, Анюта. Давай, давай, по-быстрому. Хватит тут потолок коптить. Пора начинать жить. Сегодня – в Москву! Иди, начинай свои сборы.
Она молча пошла в свою комнату. Все правильно. Пора начинать жить.
Через пару часов собрались. Укладывая все эти невозможные бесчисленные банки с повидлом и грибами в багажник, она уже чувствовала зуд нетерпения: скорее в Москву, скорее домой! Отмокнуть в горячей ванне, пойти в парикмахерскую, постричься покороче или даже перекраситься, например в блондинку или ярко-рыжую. Всякие СПА, массажи, шоколадные обертывания. Покрасить ногти красным лаком и купить белое пальто.
И наконец, на работу. Как хочется на работу! К людям, в офис, пахнущий ковровым покрытием. Пить кофе из кофе-машины и закусывать сушками, болтать с коллегами, кокетничать, бегать после работы в кино или зависать в суши-баре.
В Москву!
Отец сидел на заднем сиденье, поддерживая руками свои сокровища.
– Ну и что будем делать со всем этим? – спросила дочь, кивнув подбородком на ценный груз. – Может, у «Пятерочки» встанешь и поторгуешь? Рублей по тридцать за банку.
Отец, помолчав, тихо и виновато ответил:
– Маме отвезешь. Она любит с печеньем.
Анна вспыхнула от стыда. Поняла: ничего не проходит. Все, что мы носим в сердце: обиды, боль, тоску и любовь, – это навсегда. Никуда не деться.
* * *В начале девяностых все окончательно полетело в пропасть. По павильонам шлялись крысы, с неохотой уступая дорогу актерам и режиссерам, непонятно что искавшим в этой могиле. Киностудия напоминала загробный мир – странный и пугающий. Повсюду валялись разбитые декорации, сломанная мебель, болтались рассохшиеся двери, гулко хлопали дверные рамы.
Храм мечты превратился в холодный кошмар.
Городецкий понимал, что не он один такой. Как-то поймал машину и узнал в водителе Вальку Коркина. Валька Коркин, красавчик, бонвиван в разноцветных бархатных пиджаках, к тому же совсем неплохой актер, – «бомбит», натянув на лоб дешевую кепчонку!
– Узнают, – сквозь зубы процедил Валька. – Все равно узнают. А куда деваться? Жена молодая, ребенок. Двое от первого брака. На памперсы и на хлебушек, – горько пошутил Валька.
Городецкий мучительно размышлял, как дать Коркину деньги. Тот взял, не моргнув глазом. Нет, покраснел. Побалагурил для отвода глаз. А потом посуровел и повторил:
– А куда деваться, Илюх? Выживать-то надо. Радуйся, что у тебя в порядке жена и никаких детей. Можно лечь и лежать. А что, заслужили!
Валька задумался.
– А ведь есть что вспомнить, Илюха!
Городецкий согласился:
– Правда. – И грустно добавил: – А у других и этого нет.
И рассказал Коркину подробности о коллегах. Кто в Турцию за куртками, кто «бомбит», а кто и хаты чужие метет. Например, С. А ведь какая была баба! Просто Бриджит Бардо нашего разлива. Думали ли мы с тобой, а, Илюх? Любимцы фортуны!
Валька написал на бумажке свой телефон. Городецкий вышел из машины и, оглянувшись, бросил бумажку в урну у подъезда. Ни к чему. Неудачник притягивает неудачника. Сейчас осталось одно – ныть. А ныть вместе не хочется.
Он тогда еще подумал: «А чем я хуже? Да и в лицо меня не знают, мне легче, чем Вальке». Сел в машину и начал кататься. Оказалось, непростое дело. Надо знать точки, хлебные места. Стоять и ждать. Наматывать километры, пытаясь увидеть поднятую руку, – одни расходы. Да и цену объявить не умел, наглости не хватало. Женщин и стариков подвозил просто без денег, объявляя им, смутившимся, что сегодня проводит благотворительную акцию, ну или что ему просто «по пути».
Помотался с месяц, выгребая по вечерам из карманов засаленные бумажки, а потом Женя ему сказала:
– Хватит, Илья. Проживем! Слава богу, во врачах все еще нуждаются. Забудь это. – И кивнула на деньги, лежавшие на комоде. – Не надо так себя корежить. Прокормимся. А ты не должен потерять себя, Илюша! Ты – достояние!
Он, не глядя на нее, пошел в ванную и там разревелся, как девчонка. От жалости к себе, от бессилья, от Жениного благородства.
Был один звонок, от дальнего знакомого. Знакомый подвизался на телевидении. Предложил почитать сценарий. Нет, не полный метр, так, телевизионная бурда, столовский кофе. Он взялся читать. Затошнило после первого листа. После второго захотелось сунуть в глотку два пальца, а после третьего – застрелиться. Через пару дней позвонил приятель. Неподдельно удивился:
– Отказываешься? Да и кто сейчас читает фамилии в титрах?
Городецкий, забыв о приличиях, послал его отборным матом. А знакомый не обиделся, заржал:
– Ну, ты даешь, маэстро! Тут ведь у нас очередь из таких, как ты! Я ведь тебе по дружбе…
И Женя его кормила все эти годы.
Пока он не объявил ей, что их семейная жизнь закончилась.
* * *Он тогда впал в такое отчаянье, в такую тоску… Женя старалась как могла. Готовила его любимые блюда, приносила из проката дорогие сердцу картины. Пыталась вытащить его погулять. И молчала, не лезла в душу. Ни одного плохого слова. Ни одной промашки с ее стороны, ни одной оплошности. Не женщина – ангел…
А видеть ее он больше не мог. Задыхался от ее заботы и благородства. Почти перестал есть от стыда. Впервые в жизни он оказался настолько несостоятелен, впервые сел женщине на шею. Даже свои провалы и неудачи с двумя последними фильмами он не воспринял так остро, со всяким бывает. Впрочем, «семейных» отношений с женой у них давно не было. Были соседские, дружеские. Да, именно так: теплые, дружеские отношения двух старых друзей. Его-то устраивало, а вот каково было ей… Но разве он думал об этом? Разве хоть однажды в жизни кто-то интересовал его больше собственной персоны?
Когда он объявил о своем решении, она почти не удивилась. Только сказала:
– Подумай, Илюша. Выживать вдвоем легче.
– Прости, – ответил он, не поднимая глаз. – За все прости. Но так будет лучше.
Выяснять ничего не стали, не тот человек его, теперь уже бывшая, жена.
Он объяснил, как и что будет. Его большую квартиру в центре они разменивают на две. Хорошая «двушка» – им, Жене и Славику, «однушка» – ему.
Женя, конечно, запротестовала:
– Какое отношение мы имеем к твоей квартире?
Он отрубил:
– Будет так. Точка.
Разменялись почти мгновенно. Женя варианты рассматривать отказалась, смотрели Городецкий со Славиком. А она тихо и незаметно собирала вещи.
Будущая квартира бывшей жены его интересовала. А вот своя – абсолютно нет. Смотреть ее поехали Женя с сыном. Приехала расстроенная:
– Просто выселки!
Умоляла его не торопиться и поискать еще.
Выселки? Отлично! Даже риелтор, ушлый молодой человек, с интересом разглядывал Городецкого, как подопытную крысу.
Однажды не удержался, спросил:
– А может, не надо так резко, Илья Максимович?
– Не твое дело, приятель, – глухо ответил Городецкий. – Вот уж точно не твое.
Риелтор хмыкнул и пожал плечами, мол, дело хозяйское. И заключил, что режиссер идиот или блаженный.
Первое – наверняка. А вот второе – дудки! Выгода со сделки получалась приличная, деньги шли ему, Женя о них даже не знала. Хватило на несколько лет.
Уехав на выселки, он действительно не горевал – ни по старой квартире, ни по бывшим друзьям. Словно разделил свою жизнь на ту и эту. Там – талантливый режиссер Илья Городецкий, здесь – заурядный, не выделяющийся из толпы дядька. Зато никто его не трогал, не звонил в дверь, не заявлялся нежданно-негаданно, не окликал на улицах, разве знакомых встретишь в этакой глуши?
Вот и славно, все как задумано. Все получилось.
Кроме самой жизни.
Телефон он вообще решил не включать, но бывшая жена его уломала. Поддался. Впрочем, и здесь она была, как всегда, корректна.
Умница Женя понимала: Городецкий не смог пережить позорного, как он считал, провала и краха. Не смог приноровиться к новым реалиям, как приноравливались другие. Сначала она думала, что те, кто приспособился, сильнее. А потом поняла: нет, достойной жизни у них не было, как ни крутись, а вот унижений они получали сполна. Значит, прав был Илья, что тихо ушел, удалился. Не хотел, чтобы его видели слабым, раздавленным.
Даже она, Женя, – потому что гордый. Разъехавшись с ним, она впервые ощутила себя избавленной от чужого настроения, мнения, взгляда. От забот и чужих капризов. Впервые вздохнула свободно и начала жить. Славик, спасибо Илюше, был здоров и неплохо устроен. К тому же он рано женился и переселился к жене. Сама Женя работала на полставки в районной больнице. Не хлопотно, а при любимом деле. При ее скромных потребностях хватало на все. В театры она брала билеты на галерку, в кино – на утренние сеансы, книги покупала в мягкой обложке. Она входила в квартиру и каждый раз со сладким замиранием сердца гладила стены и благодарила бывшего мужа.
Ее одиночество теперь было ее успокоением и заслуженной наградой. Выходило, что в результате все были счастливы.
* * *Анна старалась не унывать: рассылала резюме, купила два новых платья – и совсем перестала спать ночью. Утащила у отца пару таблеток снотворного – тот же эффект. Прочла в Сети, что это называется истощение нервной системы. Надо идти к врачу. А так не хотелось…
Решила, что проспала на даче полтора месяца и выспалась на пару лет вперед. Организм подустанет – и снова начнет спать. Тем более что такое бодрое состояние ей даже нравилось – после спячки на даче. Бодра и готова к подвигам. Так ей казалось.
* * *Он позвонил ей в конце ноября. На улицах уже лежал и не таял снег, в городе ставили огромные елки. Еще без украшений, они предупреждали: поторапливайтесь, не опоздайте, праздники на носу!
Анна взяла трубку после пятого звонка.
– Слушаю, – как всегда, сказала она и кашлянула.
– Простудилась? – заботливо осведомился Городецкий. – Все бегаешь небось с голым пузом.
Предложенный тон разговора она не поддержала.
– Ты по делу? – сухо осведомилась Анна.
– Ну, в общем, да, – неспешно протянул он. – Решил поинтересоваться: журнальчик-то вышел с твоим сочинением? И как получилось, увлекательно? Советуешь почитать на досуге?
Она помолчала и, вздохнув, сообщила:
– Так. Первое. Журнальчик не вышел. И мое, как ты изволил выразиться, сочинение – тоже. По причине моего увольнения, кстати, ну, это так, к слову. Так что не беспокойся, никто твоим откровениям не удивлялся, ни одна живая душа. А на досуге почитай, например, ну… «Горе от ума». Или роман «Идиот». Это не про тебя, разумеется, просто название хорошее.
Она собралась бросить трубку, но услышала его вопль, почти стон:
– Ань! Подожди! Ну пожалуйста!
Она молчала. Он, смутившись собственного порыва, попробовал отшутиться:
– Остришь? Молодец! Умница! Значит…
Закончить не успел.
– Ничего это не значит! – выкрикнула она. – Ничего! Слышишь! Кроме одного.
– Не уточняй! – взмолился он. – И если можешь – приезжай. Поскорее!
* * *Перед самым Новым годом весь снег растаял, словно стадо коров слизало. Снова чернел мокрый асфальт, по утрам опять стало темно и мрачно. И все же почти все торопились купить подарки, работали елочные базары, вечерами вовсю переливались огнями красавицы-елки, и город затопляла иллюминация.
Эта зима была самым счастливым временем в их жизни. Они не ругались и не спорили, не поддевали друг друга и не стремились задеть или уколоть. Они просто наслаждались и втайне от друг друга благодарили судьбу за этот подарок.
Они могли разговаривать ночь напролет, и оба были прекрасными и внимательными слушателями. Они не комментировали поступки и промашки собеседника, берегли время. Они были на равных – он, прошедший все огненные рубежи и все поражения, вкусивший от жизни самых сладких плодов и познавший крах, и она – такая молодая, но уже умеющая оценить накал страсти и накал горя. Пережившая предательство. Почти впавшая в душевную болезнь.
Они спали ночью, крепко обнявшись, словно боялись, что злая сила может их разлучить. Они гуляли по улицам, взявшись за руки, словно дети. Вместе готовили ужин, вслух читали газеты и книги.
И снова, словно подростки, нетерпеливо ожидали ночи – чтобы опять обняться, прижаться друг к другу и мечтать, чтобы утро не наступало.
Однажды ее осенило:
– Илюша, давай напишем о тебе книгу! Материал уже есть, хоть и немного. Говорить будешь ты. Никаких вопросов, я только буду записывать.
Он посмотрел на нее и покрутил пальцем у виска:
– Дура ты, Аня. Ну кто я такой, чтобы обо мне – книгу?