— Большинство танцуют от радости, оттого, что им хорошо. А она доходила до непристойности. У нее один любимый танец был — назывался «Белый пес наседает». Мужик вокруг ее ноги обовьется ногами и тазом дрыгает, будто пес на случке. А еще один любимый назывался «Пьяный» — тогда они с партнером в конце валялись на полу и друг на друге.
— И она говорила, что ты ее к танцам ревнуешь?
— Да, так и говорила: мол, это у тебя ревность.
— Я в старших классах тоже танцевала.
— Вот как? Слушай, спасибо тебе за завтрак.
— На здоровье. У меня в старших классах был партнер. Мы лучше всех в школе танцевали. У него было три яичка; я считала, что это признак мужественности.
— Три яйца?
— Да, три яйца. В общем, танцевать мы еще как умели. Я подавала сигнал — трогала его за руку, — и мы оба подпрыгивали, вертелись в воздухе и приземлялись на ноги. А однажды мы танцевали, я до него дотронулась, и подпрыгнула, и развернулась, да только приземлилась не на ноги. А на задницу приземлилась. А он стоял, зажав рот рукой, и смотрел на меня: «Ох, боже праведный!» — сказал, а потом развернулся и ушел. И не помог мне подняться. Он был гомосексуалист. Больше мы с ним не танцевали.
— Ты что-то имеешь против гомосексуалистов с тремя яйцами?
— Нет, но больше мы не танцевали.
— А Лита, она на этих танцах просто умом двинулась. Ходила во всякие стремные бары и просила мужчин с нею потанцевать. И они, само собой, танцевали. Думали, ее в койку заташить легко. Уж и не знаю, еблась она с ними или нет. Наверное, временами да. Беда с танцующими мужиками или с теми, кто в барах ошивается, в том, что восприятие у них — что у ленточных червей.
— А ты откуда знаешь?
— Они пленники ритуала.
— Какого ритуала?
— Когда энергию пускают не на то. Генри встал и принялся одеваться.
— Детка, мне пора.
— Что такое?
— Мне просто поработать надо. Я же все-таки писатель.
— Сегодня вечером по телевизору пьеса Ибсена. В восемь тридцать. Придешь?
— Конечно. Еще пинта скотча осталась. Смотри одна не выпей.
Генри влатался в одежду и спустился по лестнице, сел в машину и уехал к себе и к пишущей машинке. Второй этаж, окна во двор. Каждый день, пока он печатал, соседка снизу лупила в потолок шваброй. Писать ему было трудно — ему всегда было непросто: «Белый пес наседает»…
Луиз позвонила в 5.30 вечера. Она пила скотч. И уже напилась. У нее слова слипались во рту. Она несла околесицу. Читательница Томаса Чаттертона[28] и Д. Г. Лоуренса. Прочла девять его собственных книжек.
— Генри?
— Да?
— Ой, такое чудо случилось!
— Ну?
— Ко мне зашел черный парнишка. Он красивый] Он красивее тебя…
— Само собой.
— …красивее нас с тобой. Ну.
— Он меня так возбудил! Я сейчас с ума сойду!
— Ну.
— Ты не против?
— Нет.
— Знаешь, как мы день провели?
— Нет.
— Мы читали твои стихи!
— О?
— И знаешь, что он сказал?
— Нет.
— Он сказал, что стихи у тебя великолепные!
— Ну нормально.
— Слушай, он меня так возбудил. Я даже не знаю, что теперь делать. Ты не приедешь? Сейчас? Я хочу тебя видеть сейчас…
— Луиз, я работаю…
— Слушай, ты ничего против черных мужчин не имеешь?
— Нет.
— Мы с этим парнишкой уже десять лет знакомы. Он на меня работал, когда я была богатой.
— То есть когда жила со своим богатым мужем?
— А позже мы увидимся? Ибсен в восемь тридцать.
— Я тебе скажу.
— Ну вот надо было этому подонку ко мне припереться? Мне ведь было так хорошо, пока он не заявился. Господи. Так возбудил, мне нужно тебя видеть. Я с ума сойду. Он такой красивый.
— Я работаю, Луиз. Тут у меня пароль — «квартплата». Попробуй понять.
Луиз повесила трубку. Снова она позвонила в 8.20 — насчет Ибсена. Генри ответил, что еще работает. Он и работал. Потом начал пить и просто сидеть в кресле — он просто сидел в кресле. В 9.50 в дверь постучали. Бубу Мельцер, рок-звезда номер один в 1970 году, в данное время — безработный, живет на прежние авторские отчисления.
— Привет, детка. Мельцер вошел и сел.
— Чувак, — сказал он, — ты прекрасный старый кошак. Я не могу тебя в себе изжить.
— Кочумай, детка, кошаки теперь не в моде, на гребне псы.
— Мне тут помстилось, что тебе надо помочь, старик.
— Дежа, а когда было иначе?
Генри вышел на кухню, отыскал два пива, чпокнул их и вынес обратно.
— Я сейчас без пизды, детка, а для меня это все равно что без любви. Я их не разделяю. Я не такой умный.
— Мы все дураки, Папаша. И нам всем нужна помощь.
— Н-да.
У Мельцера с собой был маленький целлулоидный тюбик. Он аккуратно выстукал из него два беленьких пятнышка на кофейный столик.
— Это кокаин, Папаша, кокаин…
— А-хха-а.
Мельцер залез в карман, вытащил купюру в 50 долларов, свернул эти 50 потуже и вправил себе в ноздрю. Зажав пальцем вторую, сгорбился над пятнышками на столике и вдохнул. Затем извлек 50 долларов из носа, вправил во вторую ноздрю и всосал второе пятнышко.
— Снежок, — сказал он.
— Так Рождество ж, — ответил Генри. — Уместно. Мельцер вытряс на кофейный столик еще два пятнышка и передал полтинник Генри. Генри сказал:
— Не стоит, у меня свои есть, — нашел купюру в один доллар и заправился. По разу в каждую ноздрю. — Что скажешь насчет «Белого пса», который «наседает»? — спросил он.
— Это «Белый пес наседает», — ответил Мельцер, вытряхивая еще два пятнышка.
— Боже, — произнес Генри, — по-моему, мне больше никогда не будет скучно. Тебе же со мной не скучно, правда?
— Фиг там, — ответил Мельцер, заправляясь через 50 долларов со всей дури. — Папаша, да ни в жисть…
Пьянь по межгороду
Телефон зазвонил в 3 ночи. Фрэнсин поднялась и сняла трубку, потом принесла телефон Тони в постель. То был телефон Фрэнсин. Тони ответил. Звонила Джоанна — по межгороду, из Фриско.
— Слушай, — сказал он. — Я ж велел тебе сюда больше не звонить.
Джоанна была пьяна.
— Ты давай заткнись и выслушай. Ты мне, Тони, должен кой-чего.
Тони медленно выдохнул:
— Ладно, валяй.
— Как Фрэнсин?
— Мило, что поинтересовалась. Она прекрасно. Мы оба прекрасно. Мы спали.
— Ладно, я вообще-то проголодалась и вышла за пиццей, я в пиццерию пошла.
— Ну?
— Ты против пиццы?
— Пицца — это мусор.
— Что б ты понимал. В общем, я села в этой пиццерии и заказала особую пиццу. «Дайте мне лучшую-наилучшую», — говорю. И я сидела, а они мне ее принесли и сказали: восемнадцать долларов. Я говорю: я не могу восемнадцать долларов заплатить. Они засмеялись, ушли, а я стала есть пиццу.
— Как твои сестры?
— Я ни с той ни с другой больше не живу. Обе меня вытурили. Из-за этих моих звонков тебе по межгороду. Некоторые счета за двести долларов переваливали.
— Я ж велел тебе больше не звонить.
— Заткнись. Мне так легче себя предавать. Ты мне кой-чего должен.
— Ладно, продолжай.
— Ну, в общем, ем я эту пиццу, а сама не знаю, как буду за нее платить. А потом на меня сушняк напал. Надо пивка, поэтому я отнесла пиццу к бару и заказала пива. Выпила, еще пиццы поела и тут вижу — рядом такой высокий техасец стоит. Футов семи ростом. Он меня пивом угостил. И музыку по автомату слушал — кантри-энд-вестерн. Там все место в таком стиле. Тебе же не нравится кантри-энд-вестерн, правда?
— Мне пицца не нравится.
— В общем, я с техасцем пиццей поделилась, и он мне еще пива взял. И вот мы пили пиво и ели пиццу, пока не доели. За пиццу он заплатил, и мы пошли в другой бар. Опять кантри-энд-вестерн. Мы потанцевали. Он хорошо танцевал. Мы пили и ходили по всяким таким кантри-энд-вестерн-барам. В какой бар ни зайдем — там кантри-энд-вестерн. Мы пили пиво и танцевали. Замечательно у него выходило.
— Ну?
— Наконец мы опять проголодались и зашли в драйв-ин съесть по гамбургеру. Едим мы гамбургеры, а он вдруг наклонился и меня поцеловал. Страстно так. У-ух!
— О?
— Я ему говорю: «Блин, пошли в мотель». А он такой: «Нет, давай ко мне». А я: «Нет, я в мотель хочу». Но он все равно меня уломал к нему.
— А жены дома не было?
— Нет, у него жена в тюрьме. Насмерть застрелила одну их дочку, той семнадцать было.
— Понятно.
— В общем, у него только одна дочка осталась. Ей шестнадцать, и он меня с ней познакомил, а потом мы ушли в спальню.
— Мне нужно знать подробности?
— Дай мне рассказать! Я за этот звонок плачу. Я за все свои звонки сама платила! Ты мне кой-чего должен, поэтому бери и слушай!
— Дальше.
— Ну, в общем, мы зашли в спальню и разделись. Втарен он был что надо, только краник у него был какой-то до ужаса синенький.
— Беда только, если яйца синеют.
— В общем, мы легли в постель, повозились немного. Но тут возникла проблема…
— Беда только, если яйца синеют.
— В общем, мы легли в постель, повозились немного. Но тут возникла проблема…
— Слишком напились?
— Да. Но главным образом — из-за того, что его раскочегаривало, только если его дочка в комнату входила или шум от нее какой доносился — кашляла она там или в туалете смывала. Один взгляд на дочку — и его возбуждает, просто-таки подпаливает.
— Понимаю.
— Правда?
— Да.
— В общем, утром он мне сказал, что я у него на всю жизнь могу остаться, если мне нужно. Плюс еженедельное содержание в триста долларов. Дома у него было очень славно: две с половиной ванных, три или четыре телевизора, целый шкаф книжек — Пёрл С. Бак, Агата Кристи, Шекспир, Пруст, Хемингуэй и «Гарвардская классика», сотни поваренных и Библия. Две собаки, кошка, три машины…
— Так?
— Вот что я тебе и хотела рассказать. До свидания.
Джоанна повесила трубку. Тони вернул свою на рычаг, поставил телефон на пол. Потянулся. Он надеялся, что Фрэнсин спит. Она не спала.
— Чего ей надо? — спросила Фрэнсин.
— Рассказала мне про мужика, который еб своих дочерей.
— Зачем? Для чего ей тебе такое рассказывать?
— Наверное, думала, что мне будет интересно, ну и тот факт еще, что она с ним тоже еблась.
— А тебе было интересно?
— Да не особо.
Фрэнсин к нему повернулась, и он запустил ей руку вокруг талии. Трехчасовая пьянь по всей Америке пялилась в стены, окончательно махнув на все рукой. Чтоб стало больно, вовсе не нужно быть пьянью, чтоб тебя баба обнулила — тоже; но тебе может быть больно, и ты пьянью станешь. Пораскинешь немного мозгами, особенно по молодости: дескать, тебе везет, — да, иногда и возит. Но в действие вступают всякие средние величины, всевозможные законы, про которые ничего не знал, хоть и воображал, будто все идет хорошо. И однажды ночью — жаркой летней ночью где-нибудь в четверг — понимаешь, что и сам уже пьянь, сам сидишь где-нибудь в полном одиночестве, в дешевой съемной комнатушке, и сколько б раз ты здесь уже ни бывал, это не помогает, все даже хуже, поскольку привычно не рассчитываешь, что тебе такое предстоит. И остается одно — закурить новую сигарету, налить себе еще, проверить стены, вдруг на них повылазили рты и глаза. Немыслимо, что мужчины и женщины друг с другом делают.
Тони подтянул Фрэнсин к себе поближе, тихонько прижался к ней плотнее всем телом и послушал, как она дышит. Ужас, что к такому дерьмищу опять надо относиться всерьез.
Лос-Анджелес такой странный. Тони послушал немного. Птицы уже проснулись, чирикают, а темнотища — хоть глаз выколи. Скоро народ поедет к автотрассам. Автотрассы загудят, на улицах повсюду начнут заводиться машины. А тем временем трехчасовая пьянь всего мира будет лежать в своих постелях, напрасно стараясь уснуть, — отдых этот они заслужили, обрести бы его.
Как напечатать свою книгу
Всю жизнь я был андерграундным писателем, а потому знавал очень странных редакторов, но самым странным был Г. Р. Маллох — и его супруга Жимолость. Маллох, бывший уголовник и гальянщик, редактировал журнал «Кончина». Я начал отправлять ему стихи, последовала переписка. Он уверял меня, будто моя поэзия отбила у него вкус к любым другим стихам; я отвечал, что у меня тоже. Г. Р. начал заговаривать о книжке моих стихов, и я ответил, мол, ладно, валяй, выпускай, нормально. Он снова написал: дескать, гонорары платить не могу, мы бедны как церковная мышь. Я ответил в том смысле, что ладно, это нормально, к черту гонорары, я беден, как иссохшая сиська церковной мыши. Он ответил: секундочку, большинство писателей, ну, мол, он с ними знаком, и они полнейшие козлы и люди просто ужасные. Я написал: ты прав, я полнейший козел и просто ужасный людь. Ладно, ответил он, мы с Жимолостью едем в Л. А. на тебя посмотреть.
Через полторы недели зазвонил телефон. Они в городе, только-только из Нового Орлеана, остановились в гостинице на Третьей улице, где полно проституток, алкашни, карманников, форточников, посудомоев, гопстопников, душителей и насильников. Маллох обожал всяких подонков — мне кажется, он даже бедность любил. По его письмам я понял: Г. Р. полагает, будто бедность порождает чистоту. Разумеется, богачам всегда хотелось, чтобы мы в это верили, но тут уже другая история.
Я сел с Мари в машину, и мы поехали — для начала остановились и взяли три шестерика и квинту дешевого виски. Снаружи стоял седой человечек, футов пяти ростиком. Одет в синий рабочий комбез, а на шее — бандана (белая). На голове красовалось очень высокое белое сомбреро. Мы с Мари подошли. Он пыхал сигареткой и улыбался.
— Чинаски?
— Ну, — ответил я, — а это Мари, моя женщина.
— Ни один мужчина, — сказал он, — не может звать женщину своей. Мы ими никогда не владеем, мы их лишь ненадолго заимствуем.
— Ну, — сказал я, — наверно, так лучше всего.
Вслед за Г. Р. мы поднялись по лестнице, прошли по выкрашенному в синий и красный коридору, где смердело убийством.
— Нашли вот единственную гостиницу в городе, куда пускают собак, попугая и нас двоих.
— Ничего вроде местечко, — сказал я.
Он открыл дверь, и мы вошли. Внутри бегали две собаки, а посреди комнаты стояла Жимолость с попугаем на плече.
— Томас Вулф, — произнес попугай, — величайший писатель в мире из ныне живущих.
— Вулф умер, — сказал я. — Ваш попугай ошибается.
— Он старый, — сказал Г. Р. — Он у нас уже давно.
— А вы сколько с Жимолостью вместе?
— Тридцать лет.
— Ненадолго позаимствовал?
— Похоже на то.
Собаки носились вокруг, а Жимолость стояла посреди комнаты с попугаем на плече. Смуглая, на вид итальянка или гречанка, очень костлявая, мешки под глазами; смотрелась она трагично, вроде бы добрая и опасная, но главным образом — трагичная. Виски и пиво я поставил на стол, и все к нему придвинулись. Г. Р. принялся сдирать крышечки с пива, я начал распечатывать виски. Вместе с несколькими пепельницами возникли пыльные стаканы. Из-за стены слева вдруг громыхнул мужской голос:
— Блядина ебаная, ты говно мое жрать будешь! Мы сели, я всем плеснул виски. Г. Р. передал мне сигару. Я развернул, откусил кончик и закурил.
— Чего думаешь о современной литературе? — спросил Г. Р.
— Да мне она вообще-то до ноги. Г. Р. сощурился и ухмыльнулся мне:
— Ха, я так и думал!
— Слушай, — сказал я, — ты б снял это сомбреро, я бы хоть поглядел, с кем дело имею. Может, ты конокрад какой.
— Нет, — ответил он, театральным жестом срывая с головы сомбреро, — но я был одним из лучших гальянщиков во всем штате Огайо.
— Вот как?
— Да.
Девчонки бухали себя не помня.
— Я своих собачек просто обожаю, — сказала Жимолость. — Ты собак любишь? — обратилась она ко мне.
— Даже не знаю, люблю я их или нет.
— Себя он любит, — заметила Мари.
— У Мари очень проницательный ум, — сказал я.
— Мне нравится, как ты пишешь, — сказал Г. Р. — Многое можешь сказать без выкрутасов.
— Гениальность, вероятно, — это способность говорить глубокое просто.
— Это чего? — спросил Г. Р.
Я повторил заявление и плеснул по кругу еще виски.
— Это надо записать, — сказал Г. Р. Вытащил из кармана ручку и записал на краешке бурого бумажного пакета, лежавшего на столе.
Попугай слез с плеча Жимолости, прошелся по столу и вскарабкался мне на левое плечо.
— Вот как мило, — сказала Жимолость.
— Джеймс Тёрбер, — изрекла птица, — величайший писатель в мире из ныне живущих.
— Тупая тварь, — сообщил я птице.
И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше.
День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость — на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо.
— Не говори больше такого, — сказал я ему. — Очень раздражает, когда ты такое говоришь.
— Блядина ебаная, — сказал попугай.
Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул.
Наутро Г. Р. Маллох объявил:
— Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу.
— Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь?
— Нет, — ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать.
— Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо?
— Ода.
— Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали?
— Так глупо, что не хочу об этом.