Джо зашел на кухню и отыскал банку тунца, сделал себе три сэндвича. Вытащил припрятанную пинту скотча, налил себе с водой хорошенько. Крутнул радио на классическую станцию. Вальс «Голубой Дунай». Выключил. Сэндвичи доел. Позвонили в дверь. Джо подошел и открыл. За дверью стоял Хайми. У него была непыльная работенка в каком-то муниципалитете под Лос-Анджелесом. Хайми был поэт.
— Слышь, — сказал он, — я ж тут книжку придумал, «Антология лос-анджелесских поэтов», так давай не будем, а?
— Ладно.
Хайми сел.
— Нам нужно другое название. По-моему, у меня есть. «Милость к поджигателям войны». Ты прикинь.
— Вроде ничего, — сказал Джо.
— И можно сказать: «Эта книжка посвящается Франко, Ли Харви Освальду и Адольфу Гитлеру». А я ж еврей, тут кишка нужна не тонкая. Что скажешь?
— Звучит.
Хайми встал и, как водится, изобразил типичного старорежимного толстого еврея, очень еврейского такого толстяка. Всего себя заплевал, потом сел. Хайми очень забавный. Забавней Хайми Джо никого не знал. Держался Хайми час. Через час он встал и ушел. Говорил он всегда об одном и том же. Что большинство поэтов — дрянь. Это ужас, такой ужас, что животики со смеху надорвешь. И что тут сделать?
Джо начислил себе еще скотча с водой, подошел к машинке. Напечатал две строки, потом зазвонил телефон. Даннинг из больницы. Даннинг хлестал пиво. Свою двадцатку в армии оттрубил. Отец Даннинга редактировал известный маленький журнал. Отец у Даннинга умер в июне. У жены Даннинга — запросы. Она хотела, чтобы муж стал врачом. Он стал лишь хиропрактиком. И теперь работал санитаром, чтобы накопить восемь — десять тысяч долларов на рентгеновский аппарат.
— А давай я приеду и выпью с тобой пива? — сказал Даннинг.
— Слушай, а потом нельзя? — спросил Джо.
— А че такое? Пишешь?
— Только начал.
— Лады. Тогда отваливаю.
— Спасибо, Даннинг.
Джо опять сел за машинку. Неплохо пошло. Он добрался до середины страницы и тут услышал шаги. Затем постучали. Джо открыл дверь.
Два пацана совсем. Один чернобородый, второй гладко выбрит.
Бородатый пацан сказал:
— Я вас видал на последнем вечере.
— Заходите, — сказал Джо.
Они зашли. Приволокли шесть бутылок импортного пива — зеленых бутылок.
— Принесу открывашку, — сказал Джо. Посидели, пиво пососали.
— Хороший был вечер, — сказал бородатый пацан.
— А кто на вас больше всего повлиял? — спросил безбородый.
— Джефферз. Длинные поэмы. «Тамар», «Чалый жеребец». И так далее.
— А новые писатели вас интересуют?
— Нет.
— Говорят, вы из подполья выходите, вы теперь в истеблишменте. А сами что об этом думаете?
— Ничего.
Еще такого же поспрашивали. Дольше бутылки не продержались оба. Остальные четыре пива оприходовал Джо. Через 45 минут пацаны ушли. Но бородатый уже в дверях сказал:
— Мы еще придем.
Джо опять сел за машинку с новым стаканом. Печатать уже не получалось. Он встал и подошел к телефону. Набрал номер. Подождал. Она была дома. Ответила.
— Слушай, — сказал Джо, — забери меня отсюда. Давай я приду и там залягу.
— Ты что, хочешь на ночь остаться?
— Да.
— Опять?
— Да, опять.
— Хорошо.
Джо свернул за угол крыльца и прошел по дорожке. Она жила в четвертом или пятом дворе. Джо постучал. Лу ему открыла. Свет не горел. На ней были одни трусики, и она сразу отвела его к постели.
— Боже, — простонал он.
— Что такое?
— Ну, все это как-то необъяснимо — или почти необъяснимо.
— Давай раздевайся и ложись.
Джо так и поступил. Вполз на кровать. Сначала не знал, удастся ли еще раз. Столько ночей подряд. Но тело ее было рядом — и молодое притом. И губы — раскрытые, настоящие. Джо вплыл. Хорошо в темноте. Как надо ее обработал. Даже съехал пониже и языком эту пизду, языком. Затем взгромоздился и тут же, после четырех-пяти толчков, услыхал голос…
— Мейер… Я ищу Джо Мейера…
Голос хозяина квартиры. Хозяин был пьян.
— Ну, если он не в той передней квартире, проверьте ту, что сзади. Он либо в одной, либо в другой.
Джо успел сунуть еще раза четыре-пять, и тут затарабанили в дверь. Джо выскользнул, голый подошел к двери. Открыл окошко сбоку.
— Ну?
— Эй, Джо! Здаров, Джо, как оно, Джо?
— Никак.
— А по пивку, Джо?
— Нет, — ответил Джо. Захлопнул боковое окошко, вернулся, залез в постель.
— Кто там? — спросила Лу.
— Не знаю. По лицу не понял.
— Поцелуй меня, Джо. Не лежи просто так. Он поцеловал ее, а из-за южнокалифорнийского занавеса выглянула южнокалифорнийская луна. Джо Мейер. Писатель на вольных хлебах. Удалось.
Человек, который любил лифты
Гарри стоял на дорожке у многоквартирного дома и ждал, когда спустится лифт. Едва открылась дверь, за спиной он услышал женский голос:
— Минуточку, пожалуйста!
Она зашла в лифт, и дверь закрылась. Желтое платье, волосы собраны на макушке, а на длинных серебряных цепочках покачивались дурацкие жемчужные серьги. Большая задница, сама вся сбита крепко. Груди и прочее будто рвались на свободу из этого желтого платья. Глаза — светлейше-зеленые — смотрели сквозь Гарри. В руках женщина держала пакет с продуктами, а на нем — слово «Фонз». По губам размазана помада. Эти толстые накрашенные губы выглядели непристойно, чуть ли не уродски, оскорбительно. Ярко-красная помада поблескивала, и Гарри протянул руку и нажал аварийную кнопку.
Получилось — лифт остановился. Гарри придвинулся к женщине. Одной рукой задрал ей подол и уставился на ноги. Ноги у нее невероятные — сплошь мускулы и плоть. Женщину как громом поразило — она замерла. Выронила пакет, и тут Гарри ее схватил. На пол лифта выкатились банки с овощами, авокадо, рулон туалетной бумаги, кусок мяса в упаковке и три шоколадных батончика. Ртом он вцепился в эти губы. Они раскрылись. Гарри дотянулся и задрал подол выше. Рта не отрывал, стащил с нее трусики. Затем выпрямился и вставил ей, сильно стукнув о стенку лифта. Кончив, застегнул ширинку, нажал кнопку третьего этажа и стал ждать, отвернувшись от женщины. Дверь открылась, и он вышел. Лифт закрылся за ним и уехал.
Гарри дошел до квартиры, вставил ключ и открыл дверь. Его жена Рошель на кухне готовила ужин.
— Как прошло? — спросила она.
— То же говнище, — ответил он.
— Ужин через десять минут, — сказала она. Гарри зашел в ванную, разделся и встал под душ.
Работа изматывала. Шесть лет, а в банке ни дайма. Так тебя и ловят — дают столько, чтоб не умер, а на побег никогда не хватит.
Он хорошенько намылился, смыл и остался стоять под душем, чтобы очень горячая вода бежала по загривку. Так снимается усталость. Потом Гарри вытерся, надел халат, вышел на кухню и сел за стол. Рошель раскладывала еду. Тефтели с подливой. Они у нее хорошо получались.
— Послушай, — сказал он, — расскажи мне хорошую новость.
— Хорошую новость?
— Сама знаешь.
— Месячные?
— Да.
— Не было.
— Боже.
— Кофе еще не готов.
— Ты вечно забываешь.
— Ну да. Сама не понимаю отчего.
Рошель села, и они стали есть без кофе. Хорошие тефтели.
— Гарри, — сказала она. — Можно сделать аборт.
— Хорошо, — ответил он. — Если до этого дойдет, сделаем.
Назавтра вечером он сел в лифт и поехал один. Доехал до третьего этажа и вышел. Затем повернулся, снова шагнул в лифт и нажал кнопку. Спустился к подъезду, дошел до машины, сел в нее и стал ждать. Увидел, как женщина идет по дорожке — на сей раз без покупок. Гарри открыл дверцу.
Теперь на ней было красное платье, уже и короче желтого. Волосы она распустила, длинные. Почти до попы. Те же дурацкие серьги, а на губах больше намазано помадой. Когда она шагнула в кабину, Гарри вошел следом. Начали подниматься, и он опять нажал аварийную кнопку. И навалился на женщину, и впился губами в этот красный непристойный рот. И снова на ней не было колготок — лишь красные гольфы. Гарри стащил с женщины трусики и заправил. Они колотились во все четыре стены. Только теперь — дольше. Потом Гарри застегнул ширинку, отвернулся от женщины и нажал кнопку «3».
Когда он открыл дверь, Рошель пела. Голос у нее был ужасный, поэтому Гарри поскорее заскочил в душ. Вышел в халате, сел за стол.
— Боже, — сказал он, — сегодня уволили троих — даже Джима Бронсона.
— Какая жалость, — сказал Рошель.
На ужин были стейки с картошкой фри, салат и горячий чесночный хлеб. Недурно.
— Знаешь, сколько Джим проработал?
— Нет.
— Пять лет.
Рошель ничего не сказала.
— Пять лет, — повторил Гарри. — Им же плевать, у этой сволочи никакой жалости.
— Гарри, а сегодня про кофе я не забыла. Наливая, Рошель нагнулась и поцеловала его.
— Я исправляюсь, видишь?
— Я исправляюсь, видишь?
— Ага.
Она обошла стол и села.
— Месячные сегодня начались.
— Что? Правда?
— Да, Гарри.
— Это же здорово, здорово…
— Я не хочу ребенка, Гарри, пока ты не захочешь.
— Рошель, это ж надо отметить] Бутылкой хорошего вина! После ужина схожу.
— Я уже купила, Гарри.
Гарри встал и обошел стол. Остановился почти что у Рошели за спиной, одной рукой подцепил ее голову за подбородок, запрокинул и поцеловал.
— Я люблю тебя, малышка.
Они доели. Хороший был ужин. И бутылка вина хорошая…
Гарри вышел из машины, когда женщина шла по дорожке. Дождалась его, и они зашли в лифт вместе. Платье на ней было синее с белым, ситец в цветочек, белые туфли, белые носочки. Волосы снова забраны в узел, и курила она «Бенсон-и-Хеджес».
Гарри нажал аварийную кнопку.
— Одну минуточку, мистер!
Ее голос Гарри услышал во второй раз. Хрипловатый, но вовсе не плох.
— Да? — ответил Гарри. — Что такое?
— Давайте поднимемся ко мне.
— Ладно.
Нажала кнопку «4», поднялись, дверь открылась, и они прошли по коридору к квартире 404. Женщина отперла дверь.
— Миленько у вас, — сказал Гарри.
— Мне нравится. Принести вам что-нибудь выпить?
— Еще бы.
Она ушла в кухню.
— Меня зовут Нана, — сказала она.
— А меня Гарри, — сказал Гарри.
— Это я поняла, а как на самом деле?
— Смешная, — сказал Гарри.
Она вышла с двумя стаканами, Гарри сел с ней на кушетку, и они выпили.
— Я работаю в уцененном у «Зоди», — сказала Нана. — Продавщица у «Зоди».
— Это мило.
— Что тут, к чертям собачьим, милого?
— Мило не это, а то, что мы тут вместе.
— Правда, что ли?
— Нуда.
— Пойдем в спальню.
Гарри пошел за нею. Нана допила и поставила пустой стакан на комод. Зашла в чулан. Просторный он у нее. Запела, постепенно раздеваясь. Пела Нана лучше Рошели. Гари сидел на кровати и допивал. Нана вышла из чулана и растянулась на кровати. Совсем голая. Волосы на пизде у нее были гораздо темней, чем на голове.
— Ну? — спросила она.
— Ой, — сказал Гарри.
Снял ботинки, носки, снял рубашку, брюки, майку, трусы. Лег на кровать с нею рядом. Она повернула голову, и он ее поцеловал.
— Слушай, — сказал он, — а надо весь свет оставлять?
— Конечно нет.
Нана встала и выключила верхний свет и лампу на тумбочке. Гарри почувствовал у себя на губах ее рот. Язык протиснулся к нему, заскользил туда-обратно. Гарри вскарабкался на женщину. Она была очень мягкая — вроде водяного матраса. Он целовал и лизал ее груди, целовал ее в рот и в шею. И еще сколько-то времени ее целовал.
— Что такое? — спросила она.
— Не знаю, — ответил он.
— Не получается, да?
— Не-а.
Гарри встал и начал одеваться в темноте. Нана зажгла ночник на тумбочке.
— Ты что, лифтовый маньяк?
— Нет-нет…
— То есть у тебя только в лифтах получается, да?
— Нет, нет, ты вообще-то у меня первая. Сам не знаю, что на меня нашло.
— Но теперь-то я тут, — сказала Нана.
— Я знаю, — ответил он, натягивая брюки. Потом сел и принялся надевать носки и ботинки.
— Слушай, сукин ты сын…
— Да?
— Когда будешь готов и захочешь меня — поднимайся в квартиру, ясно тебе?
— Да, мне ясно. Гарри совсем оделся и снова встал.
— Никаких больше лифтов, ясно?
— Ясно.
— Если ты опять изнасилуешь меня в лифте, я вызову полицию, точно тебе говорю.
— Ладно, ладно.
Гарри вышел из спальни, миновал гостиную и вышел из квартиры. Подошел к лифту, нажал кнопку. Дверь открылась, и он шагнул в кабину. Лифт пошел вниз. Рядом стояла миниатюрная восточная женщина. Черные волосы. Черная юбка, белая блузка, колготки, крохотные ступни, туфли на высоком каблуке. Очень смуглая, помада еле видна. Просто крохотное тело — и поразительная, аппетитная задница. Глаза карие, глубокие, выглядят усталыми. Гарри протянул руку и нажал аварийную кнопку. Шагнул к женщине — и тут она закричала. Он сильно шлепнул ее по лицу, вытащил носовой платок и сунул ей в рот. Одной рукой перехватил ее за талию и, пока она свободной рукой царапала ему физиономию, задрал на ней юбку. Ему понравилось то, что он увидел.
Головняк
Марджи обычно принималась играть Шопена, когда садилось солнце. Она жила в большом доме, в стороне от дороги, и к закату бренди или скотч уже ударял ей в голову. В 43 фигура у нее была стройной, лицо — нежным. Муж умер молодым, пятью годами раньше, и жила она теперь вроде бы в одиночестве. Муж был врачом, ему везло на бирже, а деньги вкладывались так, что ее стабильный доход теперь составлял 2000 долларов в месяц. Добрая часть этих 2000 долларов шла на бренди или скотч.
После смерти мужа у нее было два любовника, но ни один роман ни к чему не привел, и оба оказались недолгими. Казалось, мужчинам недостает волшебства, они по большей части никуда не годились — ни в постели, ни духовно. Интересовались по преимуществу новыми автомобилями, спортом и телевидением. По крайней мере, Гарри — ее покойный муж — время от времени брал ее послушать какую-нибудь симфонию. Ей-богу, Мета[21] — очень скверный дирижер, но лучше, чем смотреть «Лаверн и Ширли»[22]. Марджи смирилась с тем, что ей придется существовать без зверя-самца. Жила себе спокойно — с пианино, бренди и скотчем. А когда садилось солнце, пианино ей требовалось позарез — и Шопен тоже требовался, и скотч и/или бренди. Наставал вечер, и она прикуривала одну сигарету от другой.
У Марджи было одно развлечение. В соседний дом въехала новая пара. Только едва ли они были парой. Он на 20 лет старше женщины, бородатый, могучий, свирепый и, судя по всему, полубезумный. Урод, а не мужчина, всегда либо навеселе, либо с похмелья. Женщина, с которой он жил, тоже была не подарок — хмурая, равнодушная. Спит на ходу. Оба как-то друг к другу привязаны, однако такое ощущение, будто они смертельные враги. Постоянно ссорятся. Первым Марджи обычно слышала женский голос, затем — вдруг и громко мужской, и мужчина при этом всегда орал непристойные гнусности. Иногда следом билось стекло. Хотя чаще было видно, как мужчина уезжает на своей древней колымаге, и в округе наступала тишина — дня на два, на три, до его возвращения. Дважды его забирала полиция, но он неизбежно возвращался.
Однажды Марджи увидела его снимок в газете — мужчина оказался поэтом Марксом Реноффски. О его творчестве она слыхала. На следующий день Марджи отправилась в книжный магазин и скупила все его книжки, какие были. После обеда она мешала его поэзию со своим бренди, а вечером, когда стемнело, забыла поиграть ноктюрны Шопена. По некоторым стихам о любви она поняла, что он живет со скульпторшей Карен Ривз. Марджи почему-то стало не так одиноко, как раньше.
Дом принадлежал Карен, вечеринки там шли одна за другой. Когда музыка и хохот звучали громче всего, Марджи неизменно наблюдала, как этот огромный бородатый Маркс Реноффски выходит из дому на задний двор. Он садился один с бутылкой пива в лунном свете. Тогда Марджи вспоминала его стихи о любви и жалела, что не знакома с ним.
В пятницу вечером, через пару недель после того, как Марджи купила его книги, до нее донеслась их громкая ссора. Маркс пил, и голос Карен звучал все пронзительней.
— Слушай. — Это был голос Маркса. — Когда я, блядь, захочу выпить, я, блядь, возьму и выпью!
— Большего урода я в жизни своей не знала! — Голос Карен.
Потом какая-то возня. Марджи выключила свет и прижала нос к оконному стеклу.
— Черт бы тебя побрал, — услышала она Маркса. — Ты на меня кидаешься, так сейчас получишь!
Маркс выскочил на крыльцо с пишущей машинкой. Не портативной — обычная модель, и Маркс тащил ее, ковыляя по ступенькам, несколько раз чуть не упал.
— Я выкину твою голову, — орала Карен. — Я выбрасываю твою голову!
— Валяй, — ответил Маркс- Прямо на помойку. Марджи увидела, как Маркс загрузил машинку в свой автомобильчик, а с крыльца вылетел крупный тяжелый предмет — очевидно, голова — и приземлился у Марджи на газоне. Отскочил и упокоился у большого куста роз. Маркс уехал. В доме Карен Ривз погас свет, и наступила тишина.
Когда наутро Марджи проснулась, на часах было 8.45. Она свершила туалет, поставила вариться два яйца и выпила кофе с капелькой бренди. Подошла к переднему окну. Большой глиняный предмет по-прежнему лежал под розовым кустом. Марджи вернулась в кухню, вытащила яйца, остудила их под холодной водой и почистила. Села есть с последней поэтической книжкой Маркса Реноффски — «Опять двадцать пять, я люблю себя». Открыла где-то на середине:
Марджи доела яйца, добавила две капельки бренди во вторую чашку кофе, выпила, надела брюки в зеленую полоску, желтый свитер и — так в 43 выглядела Кэтрин Хепберн — сунула ноги в красные сандалии, после чего вышла во двор. Машины Маркса на улице не было, а в доме Карен стояла тишина. Марджи подошла к розовому кусту. Лепная голова лежала под ним лицом вниз. Сердце Марджи забилось сильнее. Она подняла ногу и перекатила голову — с земли на нее глянуло лицо. Определенно Маркс Реноффски. Марджи подняла Маркса и, бережно прижимая к бледно-желтому свитеру, унесла в дом. Поставила его на пианино, затем смешала себе бренди с водой и, пока пила, сидела и смотрела на голову. Корявый Маркс и уродливый, но очень настоящий. Карен Ривз — хороший скульптор. Марджи была благодарна Карен Ривз. Она еще поразглядывала Маркса — по голове все было видно: доброту, ненависть, страх, безумие, любовь, лукавинку, но главное — любовь и лукавинку. В полдень, когда в эфир вышла станция КСУК с классикой, Марджи сделала погромче и принялась пить с подлинным наслаждением.