– Мы усилим стражу! – воскликнул, мрачнея, Атрид Менелай. – Мы будем внимательны до предела...
– До предела чего, Менелай? – парировал Ахилл. – Наших нервов? И на сколько нас хватит? Ты сам видел, что творится с воинами. И самое страшное, что они уже этого не понимают... Нет, я говорю – довольно! В нарушении перемирия царь Приам не виноват, я в этом уверен...
– А если это не так? – с еле сдерживаемой злобой воскликнул Агамемнон. – А если царь Трои вероломно усыпил нашу осторожность и воспользовался перемирием, чтобы устроить нам западню?
– В таком случае, он всего лишь поступил не лучше нас, великий базилевс! – ответил Ахилл. – Или мы не собирались воспользоваться подземным ходом, о котором нам рассказал троянский перебежчик? Разве мы не хотели проникнуть в Трою под покровом ночи и напасть на троянцев внезапно, как на нас напали амазонки? Чем же мы лучше? Тем, что подземного хода на самом деле не оказалось? Или тем, что троянцы не знают об этом?
Базилевсы вновь зашумели. Они перекрикивали друг друга, вскакивали с мест.
– Ты хочешь, чтобы мы уступили троянцам и уехали, взяв то, что нам сунут в качестве выкупа, тогда как основные богатства останутся Приаму?! – закричал вождь абантов Иодамант. – Ты потому к этому ведешь, Ахилл, что твоя доля добычи и так достаточно велика, и при дележе выкупа ты тоже получишь больше других!
Ахилл резко обернулся к говорившему. Его лицо переменилось, и сидевшие впереди других невольно отстранились и подались назад – эта перемена, как они понимали, не сулила ничего хорошего.
– Я когда-нибудь требовал себе больше, чем другие, Иодамант? – крикнул мирмидонец. – Я брал больше добычи в бою, это верно, а кто тебе мешал брать столько же?! У меня – четыре корабля, и в них не нагрузить добра сверх того, что они смогут нести, вместе с моими воинами и рабами. А я думаю, мы возьмем с царя Приама такую дань, что не увезти будет и на всех кораблях Агамемнона, и на ваших кораблях, достойные цари, хотя у каждого из вас кораблей хотя бы по десятку! Мы возьмем с Трои больше, чем могли бы взять, разграбив ее. Когда мы взяли богатые Фивы, вспомните: половина домов сгорела, и погибло все добро, что там было, а почти половину уцелевших богатств воины поломали и втоптали в грязь, буйствуя на улицах павшего города...
– Вот-вот, этим мы последние лет пять и занимаемся! – вмешался невозмутимый Одиссей. – Троянцы сидят за своими стенами, вылезают два десятка раз за год, а мы разрушаем все окрестные города Троады, грабим их, даем воинам напиваться из захваченных погребов и напиваемся сами... Сейчас уже и городов в округе нет – воины шныряют по селениям пастухов, воруют оттуда женщин и таскают коз. И за нашими спинами бранят нас последними словами, потому что перестают уважать в нас своих вождей. Мы обещали им скорую победу и большую добычу. И что? Сколько еще мы сможем им это обещать?
– Как ты смеешь так говорить, Одиссей? – рявкнул Менелай, вскакивая.
Одиссей спокойно встал ему навстречу.
– Как я смею говорить правду? Вот еще новость! А с каких пор это у нас запрещено?
– Хватит! – крикнул Ахилл, видя, что Агамемнон готовится вновь заговорить и может завладеть вниманием собрашихся. – Хватит, цари! Мы собрались сюда не браниться и спорить. Мы говорим о перемирии. В конце концов, главное для нас – решить, кто его нарушил. Я говорю вам – никто. О нашей попытке взять Трою с помощью подземного хода никто не знает. Нападение амазонок произошло не по вине царя Приама.
– А Эней? – выкрикнул со своего места Аякс Теламонид.
– Эней нарушил запрет царя, я в этом не сомневаюсь, не то с ним было бы не пятьдесят воинов, а по меньшей мере пятьсот! – твердо сказал Ахилл. – И Энею хорошо попало – больше он не высунется... Я уверен, что царь Трои захочет возобновить переговоры, и мы сможем тогда увеличить наши требования. Я хочу, чтобы сегодняшнее сражение было последним в этой войне.
– Ну и речи в устах великого Ахилла! – подал голос раненый Аякс Локрийский.
Ахилл повернулся в его сторону.
– Продолжи, Аякс! Скажи, что я струсил…
Базилевсы разом замолчали.
– Я... Разве я такое сказал? – выговорил, бледнея, вождь локрийцев.
– Я так тебя понял.
Ахилл обвел глазами молчаливый круг собравшихся. В свете факелов его фигура, облаченная в сверкающие доспехи, казалась невероятно громадной. Лицо, суровое и гневное, и этот столь знакомый ахейцам страшный блеск его глаз предвещали бурю, и всем стало не по себе.
– Ахилл, мы не безумцы, чтобы говорить тебе такое! – сказал Менелай.
– Ты спас нас всех от амазонок! – произнес Диомед, привставая и стискивая зубы, чтобы не вскрикнуть – он и так держался из последних сил.
– Я рад, что хотя бы кто-то это вспомнил! – жестко сказал Ахилл. – А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять. Одиссей сказал сейчас горькую правду. А я продолжу и скажу еще хуже... Мы здесь двенадцать лет. За эти годы мы одержали немало славных побед, завоевали много добычи, убили много врагов. И весь берег в курганах... под ними – прах наших друзей и братьев, наших лучших бойцов. А война давно перестала приносить нам славу, но стала нашим унижением! Чем, кроме грабежей и разбоя, мы здесь занимаемся? И наши воины, действительно, начинают ненавидеть нас, только пока не смеют открыто это высказывать.
– Смеют! – резко вставил Одиссей – Вон Терсит уже сегодня вопит на весь лагерь, что амазонки перерезали бы нас, как кур, не явись вовремя Ахилл.
– Я убью этого наглеца! – прохрипел Менелай.
– И появятся десять других! – возразил Ахилл. – Да и при чем тут Терсит? Он тоже говорит правду, только говорит ее слишком жестоко и насмешливо... Но сами себе мы втайне давно уже говорим куда более неприятные вещи. И каждый, каждый из нас, благородных царей, не смеет сказать главного, потому что мы привыкли больше всего бояться друг друга: а вдруг первого, сказавшего: «Довольно!» остальные назовут трусом?! И наша великая спесь возмущается против этого!
Что же – если так, это скажу я! Я, Ахилл, сын Пелея, вероятно, трус. Я давным-давно понимаю, что мы стали жертвами нашей гордости и слепого упрямства, давным-давно вижу, как много мы потеряли, упорствуя в них. Переговоры можно было начать несколько лет назад, вернее, продолжить те, что начинались и срывались из-за нашей же тяги к ссорам и гневу! Я виновнее всех вас: я мог бы добиться мира, но не делал этого... Вместо того я устраивал ссоры с базилевсами, чуть не подрался с Агамемноном из-за какой-то рабыни, лелеял свою гордость и упивался своей славой среди нашей общей беды! Это я, а не Гектор, убил Патрокла! И я никогда себе этого не прощу! Мы уже проиграли войну, понимаете вы или нет?! Но сейчас мы можем ее выиграть! Мы можем заставить троянцев уплатить любую дань, вернуть Менелаю его жену... Если мы оставим пустой гнев и нелепую злобу, мы этого добьемся и вернемся к нашим домам, к нашим родным победителями. Не в крови детей и женщин, не в грязи пепелища, не с мешками вытащенных из-под руин и снятых с мертвецов тряпок и блестящих побрякушек, а с настоящей и достойной добычей победителей!
Глава 9
Ахилл замолчал. Ему казалось, что сейчас шатер огласится шумом, что ему вновь станут возражать, быть может, он услышит чьи-то дерзкие слова. Он, Ахилл, назвал себя трусом! Теперь ему могут сказать все, что угодно, и придется смолчать... И только бы хватило воли вновь говорить и вновь убеждать их!
Но все молчали. Вероятно, Агамемнон обдумывал, как ответить герою, и какие найти слова, чтобы они всех переубедили. Но ему было слишком трудно – в эти мгновения он почему-то видел белые, как молоко, ступени микенского дворца и крошечного мальчика, своего сына Ореста, смешно, вперевалку бежавшего ему навстречу по этим ступеням... Вот так он и побежит, когда корабли войдут в гавань... Так? О, боги, да нет же – Оресту сейчас четырнадцать... пятнадцать лет! Он уже почти мужчина...
– Могу я просить слова на вашем собрании?
Голос, прозвучавший в полной, непривычной тишине, вернул базилевсов к действительности. Они разом посмотрели на вход и увидели... Они увидели в первый момент лишь фигуру воина в доспехах и шлеме и тут же поняли, что на нем не ахейские доспехи!
– Кто это? – приходя в себя, воскликнул Агамемнон – Кто просит слова у нас?
– Я, Пентесилея, дочь Ариции, царица амазонок.
Ахилл ахнул так громко, что его не могли не услышать. Но вскрикнули и многие другие базилевсы и воины. Такого никто не ожидал. Между тем амазонка вошла в шатер и остановилась в середине круга. Она была в своем боевом облачении, которое, неизвестно когда и как, сумела привести почти в идеальный порядок. Начищенные пластины нагрудника сверкали, сдвинутый на затылок шлем отражал свет факелов. Она была без оружия, только рукоять памятного Ахиллу ножа по-прежнему торчала из ножен на ремнях сандалии.
– Как ты попала сюда и как сюда прошла?! – выдохнул Атрид старший.
– Ты – царь Агамемнон? – повернулась к нему Пентесилея и, по обычаю амазонок, вскинула правую руку ладонью вверх и затем приложила ко лбу. – Я приветствую тебя. Сюда я вошла потому, что пришла невооруженной и сказала твоим воинам, что иду с миром. И это, действительно, так. Я билась в поединке с Ахиллом, и он меня победил, однако отказался брать в плен и подарил мне свободу. И я пользуюсь этой свободой, чтобы исправить, хотя бы отчасти, причиненною мною зло.
– Ты – царь Агамемнон? – повернулась к нему Пентесилея и, по обычаю амазонок, вскинула правую руку ладонью вверх и затем приложила ко лбу. – Я приветствую тебя. Сюда я вошла потому, что пришла невооруженной и сказала твоим воинам, что иду с миром. И это, действительно, так. Я билась в поединке с Ахиллом, и он меня победил, однако отказался брать в плен и подарил мне свободу. И я пользуюсь этой свободой, чтобы исправить, хотя бы отчасти, причиненною мною зло.
– О чем ты? – глухо, не скрывая изумления, спросил верховный базилевс.
– Я напала на ваш лагерь и поставила под угрозу перемирие ахейцев с троянцами. Но вы все должны знать – это не была воля царя Приама. Возьми это, Атрид Агамемнон, и прочитай, чтобы слышали все!
Она вытащила из небольшой сумки, вшитой в ее пояс, кусок тонкого пергамента и подала царю. Агамемнон взял лист, развернул и прочел вслух:
«Благодарю тебя, достойная и могущественная царица Пентесилея, за предложение помощи! Но отказываюсь от нее и убеждаю тебя именем Артемиды, покровительницы амазонок, и светлого Аполлона, покровителя Трои, и всех Олимпийских богов, не вести своих отрядов к нашему осажденному городу. Сейчас между нами и данайцами заключено перемирие, которое может, наконец, завершить эту бесконечную войну. Мы уплатим дань, и они уедут. Вести войну мы больше не можем: в поединке с Ахиллом пал мой сын Гектор, главный защитник Трои, и без него ни о каких сражениях с войском Агамемнона не может быть и речи. Твое вмешательство лишь повредит нам. Еще раз приношу свою благодарность и верю, что смогу позвать тебя в Трою уже в мирное время. Царь Приам, волею богов повелитель Трои и Троады».
– Я думаю, ты не заподозришь меня в подделывании письма, царь!
Пентесилея улыбнулась, и в ее надменной улыбке промелькнула усталость.
Между тем, несколько голов наклонились к кусочку пергамента, который держал Агамемнон, придирчиво его разглядывая.
– Это, несомненно, рука Приама, – заметил Одиссей.
– Да, – подтвердил и Менелай. – Я тоже узнаю его руку. Ну что же, кажется, он и вправду не нарушал перемирия, а Эней просто такой же наглец, как Парис. Должно быть, в их роду таких несколько...
– Я благодарю тебя, царица, за... за то, что ты помогла нам решить очень важный вопрос! – Агамемнон вовремя понял, что необходимо вернуть себе внимание всех. – Теперь мы можем продолжить переговоры с тро-янцами.
– Эвоэ! – крикнули разом несколько голосов и в смущении умолкли.
Ахилл повернулся к базилевсам и вскинул свой меч.
– Хвала великому Атриду Агамемнону! Слава его мудрости и доблести! – воскликнул он.
– Эвоэ!!! – загремел уже весь шатер.
И вдруг снаружи, из густой и, казалось бы, непроницаемой темноты, совсем близко, раздалось:
– Эвоэ! Перемирие не нарушено!
И чуть дальше:
– Эвоэ! Слава нашим базилевсам!
– Нас подслушивали! – темнея, воскликнул Менелай.
– Нет же! – осадил брата Атрид старший. – Это же наша стража... Они стояли почти у входа в шатер и, ясное дело, все слышали. Ну, а до остальных сейчас все это дойдет.
– Я могу идти? – спросила Пентесилея, обращаясь не к Агамемнону, а к Ахиллу, с которым стояла теперь лицом к лицу, но на достаточном расстоянии, чтобы смотреть ему в глаза, не запрокидывая голову.
– Я провожу тебя, царица, – ответил тот.
Никому не пришло в голову удерживать амазонку. Вдвоем они вышли из шатра Агамемнона, прошли мимо стражи и двинулись в молчании прочь от микенского лагеря, по направлению к лагерю мирмидонцев. За Ахиллом на некотором расстоянии последовал Антилох с зажженным факелом.
Из темноты сбоку вынырнула тень и проявилась в неровной полосе света, оказавшись спартанским воином Терситом.
– Дозволено ли мне будет спросить у великого Ахилла, отчего это мой богоподобный царь Менелай снова собирается меня убить? – спросил смутьян, сохраняя, однако, некоторое расстояние между собой и базилевсом.
– Так ты все-таки подслушивал, скотина? – без всякой злобы спросил Ахилл.
– И не я один, – кивнул Терсит. – Разговор-то был интересный... Зато это я закричал, между прочим: «Слава нашим базилевсам!» Да-да, я! Славить надутого индюка Агамемнона, уж прости меня, великий герой, мой поганый язык не повернулся, а кричать «Слава Ахиллу!» означало бы снова перессорить тебя со всеми этими прекраснейшими царями! Вот я и восславил их всех, хотя слава тут только твоя... А я-то, дурная моя башка, думал, что ты не слишком речист! Да никакой мудрец, ни в каком совете старейшин не сказал бы лучше тебя, богоравный!
– Замолчишь ли ты наконец, Терсит, или дать тебе затрещину, чтоб отучить от болтовни? – в смущении поглядывая на Пентесилею, воскликнул Ахилл.
– А вот этого не надо! – Терсит отскочил в темноту, но тут же вновь появился, выглядывая теперь из-за спины идущего с факелом Антилоха. – Не надо мне твоих затрещин...
Спартанец растворился в ночи, и некоторое время они шли молча.
– Я могу еще чем-то помочь тебе, Ахилл? – спросила Пентесилея.
Герой удивленно посмотрел на нее.
– Так ты пришла на собрание, чтобы мне помочь?
– Конечно, – она говорила прежним, совершенно бесстрастным тоном – Я едва не разрушила вашего перемирия и должна была как-то это исправить.
– И тебе это удалось.
– Это удалось тебе! – Она говорила, глядя на него снизу вверх, потому что они шли теперь совсем рядом. – Я плохо понимаю спартанский диалект, но речь этого болтливого воина поняла хорошо. Он прав. Так, как ты сказал там, на собрании, не сказал бы никто.
– Ты слышала? – быстро спросил он.
– Да. Я уже стояла у входа. Я никогда не думала, что так просто можно сказать о таких важных вещах.
– И ты не осуждаешь меня и не смеешься надо мной?
– За что?! – изумилась амазонка.
– Ты, рожденная воевать и побеждать, царица самого воинственного племени, одобряешь мой призыв заключить мир? – с усмешкой спросил герой.
Пентесилея тоже усмехнулась.
– Человек рождается не для войны. Если бы ты сумел сам родить человека, то тебе не нужно было бы это объяснять. Да, я не думала, что во время войны можно найти путь к миру. Все равно, как тропу в огне...
Они вновь замолчали. Впереди показались мирмидонские шатры.
– Ты уедешь сейчас или утром? – спросил Ахилл царицу.
Что-то неуловимое появилось и исчезло в ее взгляде. Несколько мгновений она колебалась, потом проговорила:
– Я ранена. Не заметила сразу, но потом почувствовала. Твое копье, пройдя через седло, достало меня наконечником. Рана на бедре, с внутренней стороны. Я ее промыла и зашила, но она довольно глубока и полностью закроется через сутки. Сейчас ехать верхом – значит разбередить ее. Ты будешь до конца великодушным и позволишь мне провести сутки в твоем шатре?
– Оставайся. Я поставлю стражу. На всякий случай.
– А ты сам? Ты куда-то уйдешь?
В ее голосе был почти вызов, как и в глазах, но Ахилл сделал вид, что не заметил этого.
– Мне нужно увидеть Гектора и рассказать, что здесь произошло, – сказал он, понижая голос, чтобы Антилох его не услышал. – К тому же мой шатер не так велик, как жилище Атрида, и ложе у меня одно.
– Я могу лечь на что угодно! – пожала она плечами. – Амазонки привыкли спать на любой постели.
– Но раненой амазонке лучше спать на постели настоящей. Мои рабыни приготовят тебе воду для мытья и пищу к ужину. Антилох!
Ахилл возвысил голос, и юноша тотчас его догнал. Базилевс велел ему поставить стражу у шатра и, пообещав царице прийти утром, отправился нав обычный вечерний обход лагеря.
А боль в сердце почему-то росла и росла. Он не знал ей названия и не понимал, отчего она не уходит. Что-то страшное сделала с ним женщина с синими жаркими глазами, что-то такое, от чего он не мог спастись. Она, проигравшая ему поединок, победила его в более опасном бою, и рана, нанесенная ею, заставила забыть о боли, причиняемой другими ранами, хотя они по-прежнему сильно болели...
Закончив обход, Ахилл не удержался и вернулся к своему шатру. Стража стояла вокруг него, зорко охраняя царицу амазонок, хотя никто не думал на нее нападать.
– Мы сделали все, как ты сказал, – тихо проговорила, подходя к нему, Брисеида и привычно поклонилась, когда базилевс обернулся к ней. – Она... Эта женщина останется здесь, господин мой?
Плохо скрытая тревога в голосе рабыни почти насмешила Ахилла. Даже невольница способна ревновать! А он? Отчего он не ревнует Пентесилею к Гектору? А ведь в самом деле, совсем не ревнует! Откуда же эта боль?
– Послезавтра она уедет, Брисеида. Это не моя женщина. И она не пленница, а гостья в моем лагере.
Он подошел ко входу в шатер и осторожно приоткрыл полог. Внутри горел небольшой масляный светильник – Ахилл приказал рабыням оставить в шатре свет. Пентесилея лежала на его постели, полуобнаженная – на ней осталась лишь кожаная набедренная повязка. Доспехи были сложены в ногах ложа. Черные волосы волнами закрывали спину и плечи амазонки. Сперва базилевсу показалось, что она спит, но легкое подрагивание спины и рук подсказали ему, что это не так, а вслушавшись, он уловил рыдания, слегка заглушенные подушкой, в которую Пентесилея уткнулась лицом.