Порог между мирами (сборник) - Филип Дик 15 стр.


Все это время Билл в основном спал, но иногда он и его сестра разговаривали. Что мог сказать Билл? Что он мог знать?

На этот вопрос Эди ответила:

— Ну, он не так уж много знает. Он ничего не видит, но он думает. И я рассказываю ему, что происходит, поэтому он ничего не пропускает.

— Чем он интересуется? — спросил Стокстилл, закончив обследование. Большего с имеющимся у него скудным инструментом и доступными ему процедурами он сделать не мог. Слова ребенка подтвердились, это уже кое–что, но ни увидеть эмбрион, ни рассмотреть вопрос о его удалении он не мог. О последнем не могло быть и речи, какой бы желательной ни казалась операция.

Эди подумала и ответила:

— Ну, он… ему нравится слушать о еде.

— Еда! — завороженно сказал доктор Стокстилл.

— Да. Он не ест, вы понимаете. Ему нравится, когда я снова и снова рассказываю ему, что я ела на обед, потому что он питается через… Думаю, он каким–то образом ест. Он ведь должен есть, чтобы жить?

— Да, — согласился Стокстилл.

— Он получает пищу от меня, — сказала Эди, надевая и медленно застегивая блузку. — И он хочет знать, какая она. Ему особенно нравится, когда я ем яблоки или апельсины. И еще он любит слушать рассказы. Он всегда с удовольствием слушает рассказы о разных других местах, особенно о таких далеких, как Нью–Йорк. Моя мама рассказывала мне о Нью–Йорке, а я рассказала ему; он хочет попасть туда когда–нибудь и посмотреть, на что он похож, Нью–Йорк.

— Но Билл не может видеть.

— Зато я могу, — заметила Эди. — Это почти одно и то же.

— Наверное, ты хорошо заботишься о нем, — сказал глубоко растроганный Стокстилл.

Для девочки ситуация была нормальной; она жила таким образом всю свою жизнь и не знала другого существования. Нет ничего, в очередной раз понял доктор, что было бы «противно природе»; это логически невозможно. В известном смысле не существует никаких мутантов, никаких отклонений от нормы, кроме статистических. Вот и данная ситуация непривычна, но не стоит ужасаться. На самом деле она сможет сделать нас счастливыми. Жизнь хороша на все сто — а это одна из форм, которые она принимает. И нет в этом особенной боли, нет жестокости или страдания. На самом деле есть только забота и нежность.

— Я боюсь, — неожиданно сказала девочка, — что он может когда–нибудь умереть.

— Не думаю, — успокоил ее Стокстилл. — Скорее всего, он просто вырастет — и тут–то могут возникнуть сложности: он станет слишком тяжел для твоего тела.

— Что тогда будет? — Эди смотрела на доктора большими темными глазами. — Он родится?

— Нет, — сказал Стокстилл, — таким путем он наружу не выйдет, его придется удалять хирургически. Но он не выживет. Единственно возможный способ его существования — такой, как сейчас, внутри тебя. — Паразитический, подумал он, но вслух не произнес. — Будем беспокоиться об этом, когда наступит время, — сказал он, погладив ребенка по голове. — Если оно вообще наступит.

— Папа и мама не знают, — прошептала Эди.

— Я понимаю, — сказал Стокстилл.

— Я рассказывала им, но… — Эди засмеялась.

— Не беспокойся. Просто продолжай жить, как раньше. Это существо само позаботится о себе.

— Я рада, что у меня есть брат, — сказала Эди. — Благодаря ему я не одинока. Даже когда он спит, я могу чувствовать его и знаю, что он там. Как будто я ношу ребенка. Я не могу катать его в детской коляске, одевать его, но говорить с ним забавно. Например, я рассказываю ему о Милдред. Вы же знаете, — ребенок улыбнулся его неведению, — та девушка, которая все время возвращается к Филиппу и портит ему жизнь. Мы каждый вечер слушаем сателлит.

— Да, конечно.

Чтение Дейнджерфильдом книги Моэма. Жутко, думал доктор Стокстилл: паразит, набухающий в ее теле, в постоянной влажности и темноте, питающийся ее кровью, слышащий от нее неким невообразимым способом вторичный пересказ знаменитого романа, — это делает Билла Келлера частью нашей культуры. Он тоже ведет свое гротескное социальное существование. Бог знает, как он понимает эту историю, фантазирует ли о ней и о нашей жизни? Он мечтает о нас?

Нагнувшись, доктор Стокстилл поцеловал девочку в лоб.

— Все в порядке, — сказал он, ведя ее к двери, — сейчас ты можешь идти. Я минутку поговорю с твоими родителями. В приемной есть несколько очень старых настоящих довоенных журналов, которые ты можешь полистать, если хочешь.

— А потом мы пойдем домой обедать, — сказала довольная Эди, открыв дверь в приемную.

Джордж и Бонни встали, на их лицах отразилось беспокойство.

— Войдите, — пригласил их Стокстилл и закрыл за ними дверь. — Никакого рака я не обнаружил. — Он обращался в основном к Бонни, которую так хорошо знал. — Опухоль, конечно, вырастет, но насколько — не могу сказать. Я бы посоветовал вам не беспокоиться. Возможно, к тому времени, когда она начнет причинять неудобства, наша хирургия настолько продвинется вперед, что сможет справиться с этим.

Келлеры вздохнули с облегчением. Они заметно переволновались.

— Вы можете свозить ее в университетский госпиталь в Сан–Франциско, — сказал Стокстилл. — Там делают несложные хирургические операции, но, если честно, на вашем месте я не стал бы этого делать.

Лучше вам не знать всей правды, думал он. Вам будет тяжело столкнуться с ней лицом к лицу, особенно вам, Бонни. Из–за обстоятельств, связанных с зачатием: так просто почувствовать себя виновной.

— Эди — здоровый, жизнерадостный ребенок, — сказал доктор Стокстилл, — оставьте все как есть. У нее это с рождения.

— Да? — сказала Бонни. — А я раньше не понимала. Боюсь, я не слишком хорошая мать. Я так занята делами коммуны…

— Доктор, — прервал ее Джордж Келлер, — разрешите задать вам вопрос: Эди — особенный ребенок?

— Особенный? — Стокстилл осторожно взглянул на него.

— Думаю, вы понимаете, что я имею в виду.

— Вы хотите спросить, не мутант ли она?

Джордж побледнел, но сосредоточенное, непреклонное выражение его лица не изменилось: он ждал ответа. Стокстилл видел, что от этого человека общими рассуждениями не отделаешься.

Он сказал:

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду. Почему, собственно, возник такой вопрос? Разве она необычно ведет себя? Необычно выглядит?

— Она выглядит совершенно нормально, — сказала Бонни. В порыве огорчения она крепко схватила за руку мужа, вцепилась в его рукав. — Что за чушь! Она совершенно нормальна. Иди к черту, Джордж! Что это с тобой? Как можешь ты подозревать своего собственного ребенка? Тебе что, делать нечего?

— Существуют мутанты, которых не отличить от нормальных людей, — сказал Джордж Келлер. — Кроме того, я ведь вижу многих детей, я вижу всех наших детей и кое–что понимаю. Обычно подозрения оправдываются. От школы, как вы знаете, требуют отправлять любых детей–мутантов за пределы штата Калифорния для специального обучения. Поэтому…

— Я ухожу, — сказала Бонни. Она повернулась и пошла к двери. — Всего хорошего, доктор.

Стокстилл сказал:

— Подождите, Бонни.

— Мне не нравится этот разговор, — сказала Бонни, — в нем есть что–то болезненное. Вы оба больны. Доктор, если вы хоть как–нибудь намекнете, что она мутант, я никогда не буду с вами разговаривать. И с тобой тоже, Джордж. Честное слово.

Стокстилл сказал после некоторой паузы:

— Вы напрасно кипятитесь, Бонни. Я ни на что не намекаю, потому что здесь не на что намекать. У нее доброкачественная опухоль в брюшной полости — вот и все.

Он разозлился. Он чувствовал сильное желание швырнуть Бонни правду в лицо, она того заслуживала.

Но, подумал он, после того, как она почувствует себя виновной, после того, как она обвинит себя в том, что связалась с кем–то и зачала ненормального ребенка, она перенесет свое внимание на Эди. Она возненавидит ее. Она настоит на операции. Так бывает всегда. Этот ребенок — неявный укор родителям, воспоминание о том, что они сделали в прошлом или в первые моменты войны, когда каждый бежал своим собственным сумасшедшим путем, думая только о себе, едва успев понять, что произошло. Некоторые из нас убивали, чтобы выжить самим, некоторые просто бежали, некоторые вели себя по–дурацки… Бонни, без сомнения, была не в себе. Она дала себе волю. И такой же она осталась сейчас. Она поступит так снова, возможно, уже поступила. И совершенно сознательно.

Он снова задал себе вопрос: кто же отец ребенка?

Когда–нибудь я соберусь прямо спросить ее, решил он. Возможно, она сама не знает, и все случившееся в то время расплывается перед ней туманным пятном. Ужасные дни. Или для нее они оказались не столь ужасны? Может быть, это было прекрасно — она могла скинуть постромки, делать то, что хотела, ничего не боясь, потому что она, как и все мы, верила, что никто из нас не останется в живых.

Бонни извлекла из этого максимум, понял он, как она всегда делает. Она получает от жизни все возможное в каждом непредвиденном случае. Хотел бы я быть тем, который… Он чувствовал зависть, наблюдая, как она идет по комнате к своему ребенку. Хорошенькая нарядная женщина, она была сейчас так же привлекательна, как и десять лет назад: ущерб, причиненный нам, безличные изменения, коснувшиеся нас, — ничто, казалось, не отразилось на ней.

Кузнечик, играющий на скрипке. Это была Бонни. В разрушительной тьме войны с ее бесконечной перетасовкой форм жизни Бонни играла на скрипочке, вытягивая мотивчик радости, бодрости и беззаботности. И никакая действительность не могла убедить ее стать благоразумной. Счастливчики — люди, подобные Бонни, они сильнее, чем любые перемены и разрушения. Это именно то, чего она избежала, — наступавших сил распада. Крыша упала на нас, а не на Бонни.

Он вспомнил карикатуру в «Панче»…

Бонни прервала его размышления:

— Доктор, вы уже познакомились с новым учителем, Хэлом Барнсом?

— Нет, — сказал он, — еще нет. Я видел его издалека.

— Вам он понравится. Он хочет играть на виолончели, которой у него, конечно, нет. — Она весело засмеялась, в ее глазах светилась радость жизни. — Разве это не трогательно?

— Очень, — согласился он.

— Не так ли и мы все? — спросила она. — Наши виолончели погибли. И что осталось? Ответьте мне.

— Господи, — сказал Стокстилл, — откуда мне знать. Не имею ни малейшего представления.

Бонни состроила гримаску:

— Ох, как вы честны.

— Она говорит мне то же самое, — сказал, слабо улыбаясь, Джордж Келлер. — Моя жена считает, что человечество — это раса навозных жуков–трудяг. Естественно, себя в их число она не включает.

— И не надо, — сказал Стокстилл, — надеюсь, что ей никогда и не придется.

Джордж раздраженно посмотрел на него, затем пожал плечами.

Она могла бы измениться, думал Стокстилл, если бы узнала правду о своей дочери. Да, могла бы. Требуется что–то подобное, какое–то необычное потрясение, неожиданное и беспрецедентное. Она могла бы даже решиться на самоубийство. Радость, жизненная сила могли превратиться в свою противоположность.

— Келлеры, — произнес он вслух, — представьте меня новому учителю как–нибудь на днях. Мне бы хотелось познакомиться с бывшим виолончелистом. Может быть, мы сможем сделать ему что–нибудь из корыта, натянув на него проволоку. Он может играть на нем…

— Смычком с лошадиным волосом, — сказала Бонни практично. — Смычок мы сделаем, это несложно. Что нам нужно, так это большое гулкое корыто, чтобы получались низкие ноты. Интересно, сможем ли мы найти его в старом бабушкином сундуке? Вполне может быть. Конечно, оно должно быть деревянным.

Джордж сказал:

— Можно разрезать пополам бочку.

Все рассмеялись. Эди Келлер присоединилась к ним, тоже смеясь, хотя она и не слышала, что сказал ее отец, вернее, подумал Стокстилл, муж ее матери.

— Может быть, мы сможем найти что–нибудь на берегу, — сказал Джордж. — Я заметил, что волны всегда выбрасывают множество деревянных обломков, особенно после шторма. Останки старых китайских судов, не иначе…

Келлеры весело распрощались с доктором Стокстиллом. Он стоял и наблюдал, как они идут, Эди между ними. Трое, думал он. Или, скажем, четверо… не следовало забывать о невидимом, но реальном существе внутри девочки.

Глубоко задумавшись, он закрыл дверь.

Эди могла бы быть моим ребенком, подумал он. Но этого не произошло, потому что семь лет назад Бонни была здесь, в Вест–Марине, а я — в моем офисе в Беркли. Но если бы я оказался рядом с ней в тот день…

Кто же был здесь тогда, спросил он себя, когда падали бомбы? Кто из нас был с ней в этот день? Он ощущал особое любопытство, думая об этом человеке, кем бы тот ни был. Интересно, как бы тот чувствовал себя, думал Стокстилл, если бы знал о своих… детях . Может быть, когда–нибудь я доберусь до него. Я не могу заставить себя рассказать Бонни, но, возможно, я расскажу ему.

10

Обитатели Вест–Марина, собравшиеся в Форестер–холле, взволнованно обсуждали болезнь человека на сателлите. Они перебивали друг друга, каждому хотелось высказаться. Началось чтение «Бремени страстей человеческих», но никто не слушал. Люди тревожно перешептывались, лица их помрачнели — они, как и Джун Рауб, гадали, что будет с ними, если их диск–жокей умрет.

— Вряд ли он так уж сильно болен! — воскликнул Кэс Стоун, крупнейший землевладелец округа. — Я никогда никому не рассказывал об этом, но у меня есть знакомый врач, очень хороший специалист по сердечным болезням. Он живет в Сан–Рафаэле. Я доставлю его к какому–нибудь передатчику, и он расспросит Дейнджерфильда подробнее. Он его вылечит.

— Но у Дейнджерфильда не осталось никаких лекарств, — сказала миссис Люлли, старейший член коммуны. — Я слышала, как он однажды говорил, что его покойная жена приняла все таблетки.

— У меня есть хинидин, — заявил аптекарь, — может быть, именно это ему и нужно. Но как переправить лекарство на сателлит?

Эрл Кольвиг, глава вест–маринской полиции, сказал:

— Насколько я знаю, военные в Шайенне собираются в этом году сделать еще одну попытку добраться до Дейнджерфильда.

— Привезите свой хинидин в Шайенн, — посоветовал Кэс Стоун аптекарю.

— В Шайенн? — дрожащим голосом переспросил аптекарь. — Через Сьерру больше нет дорог. Я никогда не доберусь туда.

Настолько спокойно, насколько могла, Джун Рауб сказала:

— Возможно, на самом деле он совсем не болен. Возможно, это просто ипохондрия от долгого одиночества и изоляции все эти годы. Что–то в том, как подробно он описывал симптомы болезни, наводит меня на такую мысль.

Но ее едва ли кто–нибудь слушал. Она заметила, что трое представителей Болинаса придвинулись ближе к приемнику, чтобы не пропустить передачу.

— Может быть, он и не умрет… — сказала она наполовину сама себе.

При этих словах оптик из Болинаса посмотрел на нее. Она увидела, что он испуган и шокирован, как будто осознание того, что человек с сателлита мог заболеть и умереть, оказалось для него непосильным. Он не волновался так из–за болезни собственной дочери, подумала Джун.

В дальней части холла наступила тишина, и Джун обернулась посмотреть, что там происходит. В дверь вкатилась блестящая платформа, утыканная механизмами. Хоппи Харрингтон прибыл.

— Ты знаешь, Хоппи! — воскликнул Кэс Стоун. — Дейнджерфильд сказал, что он плохо себя чувствует. Может быть, сердце…

Все замолчали, ожидая, что скажет фокомелус.

Хоппи проехал мимо них прямо к приемнику, остановился возле него и осторожно коснулся одним из своих экстензоров ручки настройки конденсатора. Представители Болинаса почтительно посторонились. Статические помехи усилились, затем ослабли, и голос Уолта Дейнджерфильда снова стал слышен ясно и громко. Чтение все еще продолжалось, и Хоппи, сидя среди своих механизмов, внимательно слушал. И он, и все остальные ничего не говорили, пока звук не ослабел, потому что сателлит вышел из зоны слышимости. Остались только статические помехи.

Совершенно неожиданно голосом, не отличимым от голоса Дейнджерфильда, фокомелус сказал:

— Ну, мои дорогие друзья, чем мы займемся сейчас?

Имитация была настолько совершенной, что некоторые из находящихся в зале открыли рты от изумления. Остальные зааплодировали, и Хоппи улыбнулся.

— Нельзя ли показать еще немного таких трюков, — воскликнул аптекарь, — мне они нравятся.

— Трюки, — сказал фокомелус, на этот раз точно имитируя жеманный дребезжащий голос аптекаря, — мне очень нравятся.

— Нет, — сказал Кэс Стоун, — я хотел бы послушать Дейнджерфильда. Давай, Хоппи, выдай что–нибудь.

Фокомелус развернул свой «мобиль» так, чтобы оказаться лицом к аудитории.

— Там–та–ра–рам, — весело сказал он низким спокойным голосом, который был так хорошо знаком всем.

У Джун Рауб перехватило дыхание: то, что делал фокомелус, было чудом. Она всегда приходила при этом в замешательство; если закрыть глаза, то можно действительно вообразить, что Дейнджерфильд все еще находится в контакте с ними. Она так и сделала… нарочно… притворяясь. Он не болен, не умирает, сказала она себе, слушай его. И словно в ответ на ее мысли, приветливый голос тихо сказал:

— У меня были небольшие боли в груди, но не стоит беспокоиться, друзья. Вероятнее всего, это расстройство желудка. Что мы принимаем в таком случае? Кто–нибудь помнит?

Один из слушателей воскликнул:

— Я помню: алкализ с минералкой!

— Там–та–ра–рам, — обрадовался теплый голос, — совершенно верно. Молодец. А сейчас разрешите мне дать вам совет, как хранить луковицы гладиолусов всю зиму, не боясь вредителей. Просто надо завернуть луковицы в алюминиевую фольгу.

Назад Дальше