Беда была в том, что в двух километрах от нашей деревни располагался совхоз – странный даже на вид, но при покупке дома мы об этом не задумались – было ни к чему. В чем странность? Да пили все поголовно! Трехэтажные кирпичные дома-бараки были полуразрушены, окна, серые от грязи, часто просто заколочены фанерой, свиньи валялись тут же, у подъездов бараков. Ну и частенько рядом с хавроньями, почти в обнимку, «отдыхала» в тех лужах и местная пьянь.
Племянник мой четырех лет, посмотрев на какую-то «сладкую парочку», выдал:
– А чтой-то их рожи на лица не похожи?
Ну и конечно, ребенок нахватал там столько фольклорных выражений и слов, что мы просто хватались за голову – что делать? Как его отдавать по осени в сад?
Однажды вышел конфуз – впрочем, вполне ожидаемый! Приехали гости – ну очень приличные люди! Сели обедать. И тут при полной тишине – все очень проголодались, только пришли из леса – Данечка наш пулеметной очередью, хорошим, упругим текстом выдал тираду сплошь из нецензурной лексики. Произнес он это с выражением, с возмущением даже – актер он известный.
Гости бедные наши опустили глаза и быстро, давясь, принялись хлебать грибной суп – вроде бы ничего не произошло. А мы вскочили и выбежали во двор – краснея не от стыда, от смеха.
Вот что оказалось – совхоз этот развалившийся находился точнехонько на сто первом километре от столицы. А кого ссылали за сто первый? Сидельцев, вокзальных путан, алкоголиков. Вот и мы попали туда. Да и вообще – мы попали! Каждую зиму нас грабили. Причем выносили сразу и все. Срезали люстры, занавески, вытаскивали холодильник, мебель, посуду, одеяла, подушки. К весне дом был девственно чист. Просто стерилен – только отмой и живи. Правда, без стола, стульев, кастрюль, подушек и одеял.
Вытаскивали и носильные вещи – идем, к примеру, мы с мамой в совхозный магазин или на почту, а там! Все бабоньки в наших платьях, брюках и кофточках.
Спрашиваем: «Где взяли? Откуда?» – «А Нинка продала!» Нинка – алкашка! У аптеки разложила товар на газетке и – нате вам, земляки! По дешевке, ну, чтоб на пузырь! «Ну, мы и брали, – смущенно оправдывались местные красавицы, – дешево ведь! И хорошие вещи».
Вещи и вправду были хорошие – присылала их мамина подруга из Америки, поэтому были они узнаваемы.
Местные быстро поняли, что нам можно нести все – от грибов, собранных в лесу, черники, малины, гороха с совхозного поля до самоваров и прялок, найденных на чердаках. Дальше пошла капуста (тоже ворованная, скорее всего у соседей), яйца, недозревшие кабачки, мелкая картошка (стыренная наверняка с колхозного поля). Это несли пьяницы – собирали на бутылку. Прочухались и «кулаки» – рачительные хозяева, которые выращивали птицу, скотину и прочее. Однажды приперли целого теленка, уже освежеванного. В шесть утра – видно, трубы горели. Свистят у калитки:
– Хозяйк! Открывай! Свежее мясо!
Тащили еще теплых индюков, курочек и баранов, корзины грибов в промышленных масштабах, ягоды на варенье, компот, заморозку. Стали отваживать – но не тут-то было! Несли с прежней упорностью и упертостью – а вдруг повезет?
Случались ситуации анекдотические. О которых говорят «и смех и грех». В ясный погожий денек слышу свист, выхожу на крыльцо. Обычное дело – отпетый алкаш, еле стоит у забора. Спрашиваю, что нужно. Отвечает:
– А ты подойди! – и подмигивает. Залихватски так отвечает, с мужским кокетством. Интригует. Подозреваю, что в ведре у него грибы. Боже, снова грибы…
– Не хочу, – говорю. – Ничего нам не надо!
Ухожу. Через минут пять снова свист. Выхожу на крыльцо.
– Хозяйк! – орет он. – А как тебя звать?
Снова кокетничает – завлекает.
– Никак, – злюсь я.
Мужик, однако, сдаваться не собирался:
– Ну хоть примерно!
Жили, конечно же, в деревне и настоящие трудяги. Врать не буду – немного. Подружились мы с семьей Иванкиных. Трудились там все – дети к труду приучены были совсем с малых лет. Чем могли – помогали. Трудились и родители, и бабушка. У хозяина Коли был трактор – им и вытаскивал он наши машины, застрявшие в раскисших после дождя лужах. Держали кур, корову, теленка, коз, уток, огромный огород, парники. Люба, хозяйка, делала творог и сыр. Продавали они и яйца, и огурцы, и картошку. Картошка у них была необыкновенная – настоящая синеглазка, белоснежная, рассыпчатая, крупитчатая. Интересно, куда она сейчас испарилась? Сортов-то полно, а синеглазку – настоящую, с фиолетовыми «глазками» и шершавенькой шкуркой – не купишь. Был и огромный погреб – просто остров сокровищ, стратегический запас для небольшого города. Салаты, маринады, компоты, варенья, грибы. В ящиках с песком бережно хранились свекла, морковка, картошка.
Иванкины говорили, что запасов хватает на целую зиму – в магазине покупают только хлеб и селедку. Даже колбасу и буженину делали сами.
У них мы покупали молоко для детей, куриные яйца с оранжевым желтком, творог, масло, овощи. Люба научила нас мариновать молодой чеснок. Маринад подкрашивали свеклой, и красовались наши трехлитровые банки на кухне. Красота это была невероятная – просто украшение интерьера, мечта. А уж зимой такая была закуска! Любин чеснок так понравился нашим друзьям, что полетел ее рецепт по странам и континентам – в Америку, Германию, Австралию и Израиль.
У Любочки был отец, дядя Вася. Легенда и «бестолковый словарь», как я его назвала. Дядя Вася был мелкий, худосочный, мудрый как змея. В этом прежде всего был убежден сам дядя Вася и убедил всю семью. Не дурак был и выпить. Но главное – пофилософствовать! Здесь дяде Васе не было равных. Сентенции выдавал «на гора» – и, кажется, сам удивлялся.
Понятное дело, речь его была щедро нафарширована матом. Так щедро и плотно, что непонятно, что было связкой – нормативная лексика или, наоборот, ненормативная.
Приходил дядя Вася к нам часто – он был единственным членом семьи Иванкиных, освобожденным от тяжелого физического труда – наверное, держали его за пророка. Садился на ступеньку крыльца. В дом заходить не спешил – стеснялся. Раскуривал самокрутку, неторопливо осматривал наше убогое хозяйство, наш, так сказать, «огород» и глубоко вздыхал.
– Что ж вы, девки, коровы такие ленивые?
Ну и дальше то, что в нынешние времена принято запикивать. Мы начинали вяло оправдываться:
– Не ленивые, нет, просто мы городские, к деревенскому труду не привыкшие.
– А к чему привыкшие? – недобро усмехался он. – Морды малевать и жопы наращивать? А! – еще вспоминал недобрый сосед. – Книжки почитывать!
Это – уже ко мне и к маме. Чтение дядя Вася не уважал – пустое занятие, глупое.
– Жизнь хочешь узнать? – щурил недобро он мутноватый от катаракты глаз. – А жизнь она, милая, здесь, на земле! – Он начинал энергично потрясать руками, давно отвыкшими от тяжелого крестьянского труда. – Жисть – она здесь! А не в книгах твоих! Там все… – тут он задумывался, – … тары-бары, сиськи-масиськи, уси-пуси, чтоб красивше все было! Тьфу, сопли одни! А живого там нет.
– А ты читал? – спрашивала я. – Хоть одну?
– Не читал и не буду! – строго отрезал он. – Я эту жизнь, – тут он снова потрясал руками, – через себя знаю! Через беды свои. Я только «Правду» читаю. Поняла?
И матком, матком – как из солонки присыпает, не скупясь.
– А в «Правде» – все правда? – подзуживала я соседа.
Дядя Вася вздыхал:
– Да не, все – вранье, в смысле зудеж один (разумеется, слово, которое я заменила эвфемизмом, было совсем другое)!
Унка, собака сестры, огромный, жемчужного цвета дог, имела привычку сбегать на волю. Забор наш был слабеньким, а Унка сильная. Подрывала, подкапывала землицу или просто сносила хлипкие доски и – гуляй! Мы понимали, что кобылица наша снова сбежала, по диким, нечеловеческим крикам – оторва эта мчалась в совхоз или на поле и гоняла животинку – гусей, курей, коз и баранов. Деревенские нас, понятно, быстро возненавидели. Зять бросался в погоню за собачонкой с хворостиной – гнал ее, как телку на дойку, – к дому, домой, а потом нам предстояли объяснения с местными – за помятого гуся или испуганного барашка требовали денежных компенсаций. Мы, конечно, платили. А травмированный баран и наседка продолжали спокойно жить дальше.
Дядя Вася смотрел на все это скептически и выдавал:
– Эх, Антанас! (Зятя звали Антон, но с легкой руки дяди Васи он надолго стал Антанасом.) Хворостиной твоей… только мух с задницы сгонять!
Однажды ждали маминого старинного друга, профессора, членкора.
Дядю Васю предупредили:
– Мата – ни-ни! Это мы давно к тебе привыкли, а профессор!.. Короче, держи себя в рамках.
– Да запросто! – с уверенностью отвечал дядя Вася. – Для меня это… (ерунда, пустяк)! Я что, слова своего не сдержу?
Даже обиделся. Настал день икс. Приехал гость. Представьте картину: на ступеньках сидят щупленький дядя Вася и крупный, фактурный профессор. Молча покуривают – мужики! Начинается разговор о политике – любимая тема Василия Петровича. А дальше было так. Дядя Вася наш, бедолага, силится что-то сказать – мыслей-то много, а высказать их, облечь, так сказать, в словесную форму не получается, нет. Не может – и все! Онемел наш дядя Вася прям на глазах. Застыл, аки жена Лота. Пыжился, нервничал, ерзал тощим задом, краснел, бледнел и вдруг – резко встал со словами:
– А пошли вы все на…!
Емко и коротко. И еще – привычно.
Ну и прочь со двора. Не получилось без мата. А ведь честно старался.
Главной темой в нашей семье был прогноз погоды. Мы замирали – не дай бог пропустить! Потому что если дожди – все, кранты, никто не приедет. А если уже приехал – обратно точно не уедет. Домик наш мы купили за сущие копейки, а вот машины пришлось поменять на внедорожники. И стоили они го-о-ораздо больше, чем дачка! Но о покупке мы ни разу не пожалели – столько было там смеха, столько веселья, столько гостей, столько банных, шашлычных и просто счастливых вечеров! Но через шесть лет избушку свою мы продали – надоело бесконечное воровство, неласковые соседи, жуткая дорога да и вообще – далековато.
Появился у нас семейный бизнес. В ту пору совместные предприятия росли как грибы. Наше было российско-немецким. Совместно с немецкими партнерами-кинодокументалистами мы снимали кино. Большой проект – бои под деревней Прохоровкой, главное танковое сражение Великой Отечественной. Выезжали на место, брали интервью у местных жителей. Работа была тяжелая, но интересная. Зять и мой муж руководили, мама была бухгалтером и заодно руководила зятьями. Сестра сидела дома – родился уже второй сын, к несчастью, не очень здоровый. Ну и я, все еще домохозяйка.
А жизнь между тем стремительно менялась. В Москве появились новые кафешки, кофейни, пиццерии и «Макдоналдсы».
Помню счастье, когда подруга моя героическая, любимая Ленка, отстояв огромную четырехчасовую очередь вокруг бульвара, принесла моему сыну какой-то бигмак и пирожок с вареньем. Теперь в нашем городе можно было просто зайти в кафе и выпить какой угодно кофе – эспрессо, капучино, латте.
Росли, как грибы, суши-бары – это вообще запредельно! Мы научились есть палочками. Сначала было непривычно, а потом – лучше японцев. И суши стали любимой едой русского человека. Поход в пиццерию для нас был как поход в ресторан. Для нас все ново, все необычно. Цены в магазинах высоченные, но есть всё. А мы и забыли, что сыры имеют названия – раньше было одно слово – «сыр».
Вот забавная история из тех лет. Удалось купить какие-то наггетсы из курицы, обвалянные в сухарях, ужасного оранжевого цвета. Положили красивую коробку в морозильник и ждем гостей из Америки. Приехала подруга, мы подали эти дурацкие наггетсы на парадном блюде. Она странно посмотрела, есть не торопилась. Мы растерянно переглядывались. Увидев наше замешательство, она объяснила, что это пища для ленивых и бедных. Какая нормальная хозяйка подаст это на стол? Даже на обычный, рядовой семейный обед?
– Домашнее же вкуснее, – смущенно говорит подруга. – Я лучше картошечки с килечкой? Не возражаете?
А мы удрученно молчали. Хотели как лучше, а получилось…
Многие тогда, в 90-х, рванули в бизнес. Бизнесменов у нас расплодилось, как комаров на болоте.
А выстояли единицы – те, у кого шкура потолще. Многие прогорели, «попали», сломались. Это казалось, что бизнес – легко. Ну, а на деле…
И снова «пострадавшие и даже потерпевшие». Много было трагедий.
Двухтысячные
Новое тысячелетие принесло долгожданное благополучие. Все складывалось неплохо – муж работал, сын поступил в институт, я по-прежнему вела хозяйство. Но в душу постепенно заползала тоска. Отчего? Я не понимала. Пыталась разобраться – нет, все ерунда. Претензии мои к жизни были, если разобраться, мелки, глуповаты и беспочвенны. Я это понимала. «Все хорошо, – повторяла я себе, как мантру, – все хорошо!» Только почему же так плохо? Мама здорова, подружки всегда рядом, денег на жизнь хватало. Но я часто застывала у окна и бессмысленно смотрела вдаль. Что меня так угнетало? Да, вырос ребенок, я уже не так остро ему нужна. Но это нормально! У него своя жизнь – и слава богу. У психологов есть такой термин – «синдром покинутого гнезда». Я все понимала.
Да, дел у меня поубавилось, и это тоже нормально. Подружка-оптимист смеялась и предлагала «заняться личной жизнью», имея в виду совсем не то, о чем вы, возможно, подумали. Речь шла о бассейне, фитнесе, встречах с подругами, посиделках в кафе. А чем плохи короткие путешествия «для замужних дам», например в Питер на пару дней. Или в Ригу. Ну, и магазины, конечно! Можно было, опять же, заняться каким-нибудь хобби – например, вышивать бисером, расписывать картинки по трафаретам или что-то мастерить, разрисовывать, склеивать, перешивать или вязать. Талант тут особенный не нужен, всему научат и обучат. Вперед!
Но вот незадача – неохота. Подружка-пессимист утверждала, что все от безделья. Работающие тетки не заморачиваются и от тоски не страдают. Но профессия у меня, увы, давно была утеряна, двадцать вычеркнутых лет – это не шутки. И я по-прежнему маялась, тосковала и пыталась найти себе дело. Вспоминала слова своей бабушки – дел у женщины должно быть много! Только тогда я начала понимать, что она имела в виду. Тогда, в юности, мне были совсем непонятны эти слова.
Дел у женщины должно быть много, чтобы не заскучала, не истомилась, не изгрызла себя. Чтобы в голову не лезли дурацкие мысли об отсутствии жизненного смысла, о неправильно, впустую прожитых годах. Вот тогда я поняла и еще поговорку – тоска не уморит, а с ног собьет. «Надо что-то делать», – твердила я себе, категорически не понимая что.
В самые трудные моменты поддерживали мысли о близких. Дети, слава богу, и у меня, и у моих подруг получились хорошие. Проблемы с ними случались, не без этого. Но разве бывает иначе? Влюблялись, иногда выпивали, что-то скрывали от нас, родителей, заваливали зачеты, не слушались, считали себя умнее нас. А мы, что, были другими?
Возраст, правда, у людей из нашего окружения, как говорится, был критическим. И случалось разное – один «верный» муж покинул семью, другой завел ребеночка на стороне. У подружки случился страстный роман, в который она упала, как в пучину, из которой не выбраться – только захлебнуться от счастья. И наплевать на хорошего мужа, достаток, родню. Она была так отчаянно счастлива, что это, наверное, оправдывало всё.
Часто я думала – слава богу, для меня эта тема закрыта, мы пережили все это давно: роман, развод, раздел имущества. Слава богу, я тогда была здоровее и моложе!
В те годы сбылась наша давняя мечта – мы купили наконец дачу.
Откуда у меня такая тяга к земле, к природе – сама не пойму! Бабушка моя, намучившись на съемных дачах, совершенно без всяких удобств да еще и под приглядом хозяек, дачную жизнь не любила. Мама скорее человек городской. Муж – тоже. Ему на даче быстро становится скучно – пожарить шашлык, посидеть с друзьями, потрепаться о жизни и – в город! К цивилизации, к телефону, к работе. Ну а я обожаю проснуться утром под пение птиц, выйти на терраску и охватить взглядом лес, его густую и успокаивающую зелень. Посмотреть, как утром раскрылись бутоны. Срезать ветку сирени и поставить в кувшин на обеденный стол. Уединение – вот что для меня главное.
Мой компаньон – любимая собака Глаша. Мы вместе гуляем по лесу и не мешаем друг другу.
Домик наш был совсем небольшой, летний – три комнаты, кухня, терраска. Все маленькое, компактное и уютное. Участок в восемь соток, на нем елки, яблони, сирень и чубушник. А что еще нужно для счастья? Летом прохладно – дом крайний от леса.
Коротали с Глафирой дни с удовольствием и даже с энтузиазмом. Я расписывала старую мебель, оставленную прежними хозяевами: английский книжный шкаф, древний и тяжеленный комод – с места не сдвинуть, туалетный столик. Делала витражи на стеклянных дверях. Обтягивала новой тканью ветхие абажуры, обивала старые, но удобные диваны – грех их менять, натуральное дерево. Самое главное было – создать атмосферу старой дачи, из моего далекого детства. Той, которой у нас никогда не было и о которой я мечтала.
Мои фантазии садовника были очень скромны – только самое неприхотливое: флоксы, ромашки, вербена, садовые васильки.
Сидела я на даче в любую погоду, чем очень нервировала мужа: «Может, тебя забрать? На улице-то семь градусов – только начало мая!»
Нет, не забрать – нам с Глафирой тут хорошо. И плевать на погоду, сырость, дожди. Плевать на то, что надо растапливать печку и что из соседей – одни энтузиасты, вроде меня. Дача как-то вытягивала меня из тоски и уныния, давала силы жить. А сил после болезни было немного. Болезнь была долгой и очень жестокой. Впрочем, болезни всегда опустошают – ведь все силы уходят на борьбу. А после – бессилье, туман, ничего не остается. А жить как-то надо. Два года болезнь терзала, кусала и рвала на куски. Два года тупого отчаянья, душевной пустоты и почти безнадеги. Спас меня муж. Досталось ему – не приведи бог. Мне становилось легче просто от его присутствия. Он был рядом и все понимал – вот что главное.
Но не зря говорят: «Пришла беда – открывай ворота»! «Ворота» открылись, и посыпалось щедро: муж потерял бизнес. Хотите назвать «красиво» – пожалуйста: рейдерский захват. А на деле гораздо проще: отъем. Потерял в один день – это у нас бывает! Все просто, жаловаться некому.