– Клавдия Владимировна, – объявил дед.
Ну ничего себе! Снова тезка! Теперь уже – полная! Мы были в недоумении, сочли, что дед – предатель, и церемонную Клаву принять отказались – не понравилась нам эта женщина!
Но и им, этим «новым» и проходящим, думаю, приходилось нелегко.
Дед был избалован бабушкой, своей первой женой. А тетки те просто хотели устроить личную жизнь! За что их осуждать?
Но понимаю я это теперь, тогда понимать не желала.
С новой женой дед прожил лет пять. Она оказалась невредной теткой, и нам потом было стыдно за первое знакомство. Кстати, замуж она тогда вышла впервые! А через пять лет умерла.
Похоронив Клавдию Вторую, дед снова женился – теперь на женщине куда моложе себя. Он, правда, никогда не был дряхлым и ветхим – думаю, остро нуждался не только в уходе, но и просто в женском обществе.
Умер дед в девяносто с лишним лет – нелепо попал под машину. После его смерти «молодая» вынесла из дома все, что можно было снять, открутить и отвинтить.
Мама работала заведующей магазином – туда ее тоже устроил свекор, мой дед. Говорил, что Ниночке нужно устраивать личную жизнь.
Дважды она пыталась устроить свою жизнь, но не получалось. Снова – характер.
Думаю, что мой отец продолжал любить ее долгие годы.
Есть фотография – мой папа в полосатой шелковой пижаме, мама в красивой кофточке и моя худенькая бабушка Оля в темной косыночке на голове. Я хорошо помню эту косыночку, помню и низенькую калиточку, у которой они стояли.
Но, несмотря на чувства к бывшей жене, папа вскоре женился. И тоже на Нине, Нине Михайловне, полной маминой тезке. Так получились две Нины Завидковы, первая жена и вторая. Женщина она была славная, родила папе прекрасного сына.
Еще один жизненный урок, милостиво мне преподнесенный, – брак моего отца.
Жена отца прекрасно ко мне относилась – уже тогда я поняла, что отношения между отцом и ребенком из предыдущей семьи целиком зависят от его новой женщины. И я ей за все благодарна! Я никуда не делась – всегда была рядом, в той семье. Мама ревновала и пытала меня – что там и как?
С мамой всю жизнь у меня были большие противоречия и взаимные обиды. Тяжелые были у нас отношения. Больше всего на свете я боялась быть похожей на маму. Всегда думала: «Господи! Я бы никогда так не сделала! Никогда бы так не поступила с собственным ребенком!» Это было очень грустно, но это была, увы, отличная школа.
Мы так и не стали близки. Так и не поняли друг друга.
Только спустя много лет, в конце 90-х годов, уже зрелой женщиной, пережив один тяжелый, но прекрасный момент – о нем позже, – я простила свою мать, понимая, что человек она, по сути, глубоко несчастный и страдающий от самой себя. Слава богу, понимание этого пришло ко мне задолго до ее смерти. И это очень облегчило мою жизнь. Исчез, свалился камень с души – рассыпался в пыль, в известку, которой мы с бабушкой красили нашу мазанку. В моем далеком, но таком прекрасном и счастливом детстве.
Отец прожил прекрасную жизнь, а маме так и не удалось стать счастливой. Забегая далеко вперед, в 2012 год, скажу, что хоронили ее два человека – я и мой младший сын Даниэль. Вот такой печальный итог. Папа ушел вслед за ней. После ее похорон сказал мне:
– Лена, я следующий!
Чувствовал, наверное…
Семидесятые, юность, любовь
Моя первая большая любовь случилась еще в школе, в последних классах. Мальчика звали Сашей. Любовь у нас была сумасшедшая, как и положено первой любви.
После школы Саша собрался в армию. На проводы мама меня не пустила, ну, я и сбежала через окно, благо, жили мы на втором этаже.
Через некоторое время Сашины родители собирались поехать к сыну на присягу, в Латвию, в Лиепаю. Мама снова не отпустила меня, но и в окно я выбраться уже не смогла – она меня караулила. Сашины родители уехали без меня, а я собралась на следующий день, когда успокоенная мама ушла на работу.
Где я взяла деньги на билет, не помню. Сменных вещей у меня с собой не было. На вокзале я купила любимому сигареты и почему-то абрикосы. В поезд села худенькая, глазастая и очень испуганная девочка, в руках у которой была авоська с немудреными подарками.
Мне повезло – моей попутчицей оказалась чудесная женщина, имени я ее не помню, увы, а вот название улице в Риге, где жила эта добрая женщина, я запомнила – Рупниецибас. Такие вот причуды памяти! Дорогой я рассказала ей про свою любовь, и она мне объяснила, что поезд в Лиепаю уходит очень рано утром, поэтому в Риге мне придется заночевать. И, конечно, забрала меня к себе.
Утром она проводила меня на вокзал, договорилась с проводником, чтобы те меня опекали, и я с ней попрощалась.
Проводники меня и вправду опекали, поили чаем, угощали печеньем. В Лиепае посадили меня на автобус, и я доехала до воинской части.
Саша бросился ко мне, мы не могли разжать рук. Итог той встречи – моя первая беременность.
Какими же глупыми, неопытными детьми мы были!
В Москве, осознав свою непростую ситуацию, первым делом я пошла к Сашиной матери. Лидия Ивановна, которая вроде бы хорошо ко мне относилась, выслушала меня и сухо, твердо сказала:
– Нет, Лена. Ребенка не будет! Это исключено! Врача найти помогу и денег дам.
Я ушла, и больше Сашина мать ни разу мне не позвонила.
А в моем доме зрел заговор, о котором я, естественно, ничего не подозревала. У мамы была подруга-почтальонша. И мои, и Сашины письма проходили перлюстрацию – как в первом отделе секретного учреждения. Из моего письма мама узнала и про мою беременность. И тогда было решено, что Сашины письма мне отдаваться не будут.
Ну, а раз любимый, узнав подобную новость, бросил, то уж куда этой дуре рожать! Так думала моя мама, так думала моя несостоявшаяся свекровь. Весь мир был против меня – маленькой, тоненькой, одинокой и глупой девочки, всеми силами борющейся за любовь и счастье.
Я снова была никому не нужна.
Поступление в институт откладывалось. Мама продолжала настаивать на аборте: «Ты никому не нужна с этим ребенком! Ни Саше, ни мне, ни его семье». А я, несмотря ни на что, твердо решила, что буду рожать!
Поддержала меня тетя Ася, соседка из бабушкиной и дедушкиной коммуналки: «Ох, девка! Рожай! Вот я залетела в шестнадцать лет и сделала аборт. А потом залетела только в сорок! И родила больного парнишку. Не стоял, не ходил и ложку не держал. Вот я его в детдом и сдала. Ох, лучше бы я родила в шестнадцать! И был бы у меня сейчас здоровый ребеночек, радость и помощь!»
А пока я сутки напролет рыдала, моя мать готовила аборт на дому.
В то время я работала на часовом заводе. Был у нас там и инструментальный ансамбль – модная штука по тем временам.
В инструментальном молодежном ансамбле, где я была солисткой, был гитарист Сережа, хороший парень, мой преданный друг. Сереже я рассказала про свои страдания и свою несчастную первую любовь, показала ему Сашины письма. Вообще, вся компания наша меня поддержала, как могла. А Сережа решил все быстро и просто. «Выходи за меня замуж! Я ни на что не рассчитываю, просто распишемся и «прикроем твой грех»», – смеялся он.
16 октября 1976 года я вышла замуж. А в мае должен был вернуться мой Саша. И я ждала этого мая, как… Не знаю, ждала ли я в жизни чего-нибудь больше, сильнее!
На деньги, скопленные на инструменты для нашего ВИА, мы с Сережей справили нашу невеселую свадьбу.
И тут мама совершила еще одну дикую вещь – накануне свадьбы пришла к Сашиной матери и рассказала, что я беременна от другого человека. А та даже и виду не подала, что знала о беременности! Ни слова об этом!
Я оценила.
Мама на нашу свадьбу не пришла, был только папа.
А вскоре мама получила квартиру, и я осталась в нашей с ней комнате полноправной хозяйкой.
Мы с Сережей обклеили шкафчик цветной бумагой, запаслись продуктами – крупами, мукой, картошкой – и начали вести хозяйство, делая вид, что мы муж и жена. Именно делая вид – мой молодой муж спал отдельно на раскладушке. И между нами по-прежнему ничего не было!
В апреле я родила здорового и красивого мальчика, так похожего на отца! Я беспрерывно плакала, разглядывая своего маленького сыночка.
И еще – я ждала мая! И ничем другим не жила! Я ждала любимого – считала часы и минуты.
Мама не встречала меня из родильного дома, пришел только Сережа и, конечно, подруги. В нашей тринадцатиметровой комнате мы зажили по-соседски дружно, мирно, но невесело. Сережа носился с моим Димкой – стирал, гладил, гулял, вставал по ночам.
В нашей коммуналке жили тринадцать соседей, не было ни горячей воды, ни ванной комнаты И было очень шумно – второй этаж, в окна страшно дуло – ветер просто гулял по комнате. Пришлось забить щели газетной бумагой, стало чуть теплей.
Как-то жили. А что у меня на душе – разве это кого-то волновало?
Домодедовский дядя Федя, у которого до замужества жила мама, к тому времени умер, а дом оставил ей в наследство. Туда мы и уехали на все лето.
И снова будни – череда обычных дней, одинаковых, словно близнецы.
Однажды в один из таких дней я варила обед, поглядывая в окно, и увидела, что по дороге идет Саша. Поняла, что он все знает – общих знакомых вагон! Знает, что я вышла замуж, знает, что родила. По его глазам я понимаю, что об остальном он не догадывается. Мы вцепились в друг друга и не могли оторваться.
В окно смотрела бабушка Оля, которая держала на руках нашего сына. Я бросила на нее взгляд и увидела, что она что-то бормочет. Молитву? Чтобы господь меня вразумил?
Саша хочет меня забрать.
– Куда? – спрашиваю я.
– К себе! – коротко отвечает он.
– Я не поеду к тебе и вообще… Никуда не поеду.
Мы, обнявшись, сидели на берегу речки и плакали. Два несчастных, одиноких ребенка, растерянных, беззащитных, не понимающих, что делать с этим огромным несчастьем. И что делать с нашим счастьем – с нашей любовью.
Чувствую спиной чей-то взгляд. Оборачиваюсь и вижу, что стоит Сережа. Мой верный муж. И мой верный и преданный друг.
– Поздно, – говорю я Саше.
Встала с земли, отряхнула юбку. Ничего нельзя изменить! И я медленно подошла к мужу, взяла его за руку, и мы пошли домой.
Дома села на стул – кружилась голова, ни одной мысли, ни одной. Пустота в сердце, в душе. Пустыня. Меня словно не было – растворили.
Сережа обнял меня за колени и пробормотал:
– Спасибо тебе, спасибо!
И заплакал навзрыд.
А мне показалось, что в этот момент я умерла. Саша приезжал еще много раз. Стоял под воротами дачки, караулил меня на улице, в магазине – да где угодно.
Я умоляла его оставить меня в покое, не мучить, у меня семья, муж, ребенок.
И в этот момент я поняла, что я снова беременна.
Сережа, разумеется, был счастлив. Он любил меня – я это знала и чувствовала. Но еще больше, чем меня, мне кажется, он любил моего старшего сына. И даже рождение второго сына, его кровного, не изменило ситуации. И это, кстати, все понимали – и я, и оба сына.
Мы жили вроде бы неплохо. Сережа не обижал меня ни единым словом, был нежен, ласков, внимателен. Но он не работал. Точнее – работал не всегда. Он с удовольствием сидел дома, возился с мальчишками и ждал меня с работы.
Восьмидесятые
Денег не хватало. Муж приносил копейки, у нас двое детей, и на что жить, было непонятно. К тому же работу мне приходилось искать с таким графиком, чтобы побольше проводить времени с детьми.
Соседка Надюшка устроила меня в кожвендиспансер.
– Работы на пару часов, и все, ты свободна! Беги к своим пацанам!
Карьера в диспансере началась с вивария с кроликами. Потом пошла вверх – я стала работать в лаборатории. Дело было нехитрое – поставить подносы с анализами крови в специальный шкаф и включить программу. Плохой анализ был виден сразу, о чем тут же следовало доложить.
Дружила я с Верой Ивановной, врачом диспансера, принимавшей мазки, которые сдавали преподаватели, воспитатели детских садов и продавцы магазинов.
Утром звонок:
– Леночка! Я тут за сапогами застряла! Начни, дорогая, прием! Я примчусь через час, честное слово!
Выглядываю в коридор, как назло, народу полно! Боже, что делать? Да нет, я, конечно же, ловкая. Смелая. Наблюдательная. Сколько раз ассистировала Вере Ивановне! Но брать мазки самостоятельно, даже без пригляда врача? Да нет, не смогу! А очередь начинает бурчать, люди торопятся на работу. Поминутно заглядывают в дверь: «Девушка! Скоро?»
А Веры Ивановны нет! Ну что ж! Начинаю прием. Очень волнуюсь, а потому делаю все очень осторожно и аккуратно. Удивленные женщины горячо мне благодарны, говорят комплименты: «Руки у вас золотые!»
Можно выдохнуть. И тут… В кабинет зашел мужчина. Молодой, интересный, по выправке видно – военный. Я снова онемела от страха. Для того чтобы взять мазок у мужчины, петлю, ложку Фолькмана, нужно сначала прокалить на спиртовке, а потом притушить в дистиллированной воде, и после этого можно приступить. От ужаса и страха я долго держала петлю над спиртовкой. Та раскалилась до огненно-малинового цвета. Я тянула время. Мужчина смотрел на мои действия глазами, полными ужаса. Наконец я вытащила петлю, чтобы притушить ее в колбе с водой, но не успела – с глухим, но отчетливым стуком бедолага хлопнулся в обморок, со всей высоты своего немалого роста. И так лежал бездыханно, перекрывая дверной проход своим мощным туловищем.
И в это время распахнулась дверь, и на пороге возникла запыхавшаяся Вера Ивановна с обувной коробкой в руках. Повисла долгая пауза, потом раздался ее гробовой голос:
– У тебя что, Лена, труп? Что ты с ним сделала, Лена?
– По-моему, два трупа, – еле слышно ответила я, чувствуя, что вот-вот грохнусь рядом с пациентом.
Мужчину того я пару раз встречала на улице – шел он с женой и всегда отворачивался, делал вид, что мы незнакомы.
Следующая моя подработка была в типографии. Находилась она на Щипке, именно там гениальный Андрей Тарковский снимал свой фильм «Зеркало».
Прелесть моей работы заключалась в том, что она была ночная. Но – каждую ночь. В огромном цеху, где печатали брошюры и детские книги, стояли высоченные станки. Бумажные листы с четырех сторон обрубались, и обрезки падали на пол. К вечеру весь огромный цех был завален резаной бумагой. Что должна была делать уборщица? Смести весь этот мусор на середину цеха и собрать его в огромное полотно из брезентовой ткани, потом затянуть углы полотна и допереть этот мешок – килограммов сто тридцать – по лестнице вниз, а уж потом на улицу, на помойку. Цехов у меня было три да плюс три комнаты администрации. И все это – за семьдесят пять рублей! Повторяю – каждую ночь! В старинном здании типографии красивые ажурные винтовые лестницы, по которым я и тащу свой брезент с третьего этажа – лифт на ночь выключен.
И вот однажды брезент открылся и… Вся эта гора, эта огромная куча обрезков, медленно кружа и вращаясь, словно снежинки, падала и сыпалась вниз.
Я стояла на середине лестницы, зачарованно следя за полетом «снежинок», и отчетливо понимала, что я погибла! На часах шесть утра. Рабочий день начнется в восемь. Собрать весь этот ужас мне одной не под силу. Ни за что и никогда. И снежинки летели, кружили в тихом вальсе, застревали на светильниках, подоконниках, ажурной решетке, прилипали к кафельной плитке. А я все стояла и стояла. И плакала, и жалела себя. Несчастная я.
Потом, конечно, спохватилась – и бегом к тете Дусе, вахтерше. Та ошеломленно терла глаза, плохо меня понимая, и, наконец, побежала вслед за мной, по дороге кряхтя и ойкая:
– Что ж делать-то, девка? Уволют ведь нас!
Когда ее взору предстала вся картина, тетя Дуся, закрыв ладонью рот, принялась рыдать, но потом взяла себя в руки и велела:
– Беги за подмогой. Вдвоем нам не справиться!
И я побежала домой, за мужем. Мы оставили двоих маленьких детей одних и по дороге прихватили еще соседку Таню. Времени у нас почти не осталось, но успели все собрать, все вынести, и тут Танечка мне говорит:
– Лен! А ты что, убираешь три цеха? Да еще и администрацию?
Я кивнула:
– Ну да!
– И все это, – Танечкин голос звучал зловещим шепотом, – за одну ставку? За семьдесят пять рублей?
Я снова кивнула.
– Лена! – не своим голосом произнесла соседка. – Тебя обманули! Здесь три ставки, Лена! Три ставки по семьдесят пять! Тебе должны платить двести двадцать пять рублей! И ни копейкой меньше! Ты меня поняла?
Я плюхнулась на ступеньку и начала реветь. И за что мне все это? За что? К слову сказать, отпахала я там на ставку почти восемь месяцев.
Долго я приходила в себя. Все думала о той женщине, что меня приняла и показала весь фронт работы. Была она немолода, рассказывала, что у нее дочка, моя ровесница. Жалела меня.
Я же себя больше жалеть не могла – снова было совсем плохо с деньгами, снова надо было кормить детей. И я снова устраиваюсь на работу в мастерскую по ремонту тонометров.
Мы доливали ртуть, подкручивали, меняли резиновые шланги – словом, чинили и регулировали приборы. Очереди к нам выстраивались колоссальные – на весь город одна мастерская. И вот однажды мы услышали в коридоре шорох и волнение. Я вышла. Какая-то бойкая женщина шепнула мне, что в очереди сидит космонавт Алексей Леонов. Сам, представляете? «Сам» сидел тихо и скромно. Очередь загудела погромче и предложила герою пройти вперед. Космонавт вежливо отказался, продолжив ждать свою очередь. Войдя в кабинет, он внимательно посмотрел на меня и спросил:
– А дети у тебя есть, деточка?
– Двое! – радостно ответила я. – Мальчик и мальчик!
На следующий день Леонов снова зашел в комнатку, где я работала, и положил на стол коробку конфет и брошюру.
– Почитай, девочка, – сказал он, – давай-ка увольняйся! Со ртутью дела серьезные, не дай бог! А вдруг захочешь третьего родить?
Брошюру я прочла и с работы уволилась.
А родив третьего сына, вспомнила нашего космонавта еще тысячу раз – спасибо, Алексей Архипович! Большое спасибо за скромность, отсутствие звездности и просто обычную человечность! За то, что не пожалели своего драгоценного времени на меня, незнакомую, глупую девочку! Дай вам бог!