Как-то пришел к нам в мастерскую старичок – передвигался еле-еле, совсем был слабенький, дряхлый, ужасно милый. На чудном, добром лице застыла гримаса боли. Представился:
– Семен Борисович Макарон. Да, да! Такая смешная фамилия! Да смейтесь вы, Леночка, на здоровье! Я бы и сам засмеялся!
Старичок пытался шутить, а глаза его были полны грусти. Спросил, нет ли у меня человека, умеющего делать уколы – у него больная супруга, прикована к постели.
– Я сама к вам приду! – предложила я.
Как всегда, мне нужны деньги и я хватаюсь за любую халтуру, любую подработку. Старый сталинский дом, большая квартира. Но такая непролазная грязь, что некуда приткнуть мою сумочку. В спальне на кровати очень грузная женщина. Лежит неподвижно, но на ее красивом лице горят, сверкают прекрасные, черные, полные жизни глаза.
– Белочка, я пришел! – радостно объявил Семен Борисович. – И я привел к тебе Леночку! Мы будем жить, пупсик! Слышишь, мы будем жить! И будем с тобой танцевать!
Белочка улыбнулась глазами – я вижу, что она все понимает, но речь после инсульта утеряна. Утеряно все, кроме живого блеска и интереса в умных глазах. Я взяла ее за руку и начала рассказывать ей про себя. По ее щеке покатилась слезинка.
С того самого дня я приходила к ним почти ежедневно – перестилала белье, протирала и подмывала Белочку, готовила обед, убирала квартиру и просто общалась со стариками. Семен Борисович ожил, у Белочки заблестели глаза. В доме стало чисто, свежо, пахло вкусной едой. Я стала для них членом семьи.
Кстати, у стариков был сын, ученый. Семен Борисович хвастался мне его статьями, говорил о нем с гордостью. Но бывает он у родителей крайне редко, а его жена – никогда. Я понимала стариковскую боль и никаких вопросов не задавала.
Иногда я видела, как муж разговаривал с женой, держа ее за руку. Рассказывал ей о событиях дня, о магазинах и ценах, о новостях в мире. Вспоминал милые истории из их жизни и просто говорил ей о своей любви. Он подолгу читал Белочке книги. Спит Семен Борисович там же, в комнате больной жены, на раскладушке, возле нее. А когда я предложила ему перейти в гостиную на диван, где ему было бы определенно удобнее, он отказался:
– Что вы, Леночка! Она же привыкла, что я всегда рядом! Обидится моя девочка и загрустит. Мы же всегда вместе, Леночка! И в горе, и в радости.
Семен Борисович был репрессирован, прошел ГУЛАГ, сидел по пятьдесят восьмой статье. Вот когда он мне рассказал про то, что ему довелось пережить, с моих глаз впервые спала пелена, и мне стало страшно. Эти рассказы не только потрясли меня – они меня изменили, и сильно.
Однажды пришел сын стариков – взять какую-то книгу. Отец суетился, предложил редкому гостю чай, но тот быстро нашел то, что искал, и тут же ушел. К матери он не зашел. Я села на табуретку и заплакала. Господи, как это получилось? Как получилось, что в этой семье, у этих родителей, выросло такое чудовище? Как? Не понимаю! И не могу объяснить.
Зашел мой любимый Семен Борисович, увидел меня, ревущую, вздохнул тяжело и – принялся меня успокаивать. Меня!
Через три года умерла Белочка, и Семен Борисович исчез. Я много раз приходила, подолгу звонила в дверь, стучала, названивала по телефону, обходила соседей – и ничего! Никто ничего не знал. Надеюсь, что сын забрал старика к себе, а не сдал его в дом престарелых.
А может быть, лучше бы сдал?
Семен Борисович и Белла Ефимовна преподали мне ярчайший урок безграничной любви, верности, терпения и преданности, спасибо им за это огромное!
Я приходила, точнее, приволакивалась с работы поздно, еле живая, с тяжеленными сумками. Дома три мужика. Всех надо кормить. Они висли на мне, искренне радовались, визжали от восторга и – ничего не делали! Ничего! В доме грязь, посуда не вымыта, белье не постирано. Я бросалась к плите, а мой муж объяснялся мне в любви. Я все терпела, не позволяла себе никаких упреков. В голове четко и навечно застряла мысль: я ему обязана! Он меня спас! Принял моего ребенка, как своего. Он прикрыл меня, обогрел, пожалел, заставил поверить в себя. И я жила с установкой «так надо, я должна». И продолжала тащить все на себе.
А еще я продолжала любить своего Сашу. Но ночам я ревела, страдала, ругала себя, кляла свою горькую женскую долю.
Саша мотался ко мне лет пять. Пять лет не давал мне успокоиться. Пять лет терзал и себя, и меня. Потом, слава богу, женился и ходить перестал. Я наконец выдохнула.
А вот жизнь его сложилась, увы, ужасно! Саша, красивый, талантливый, умный и добрый, спился. Как-то все не сложилось – попала в серьезную секту жена, там и пропала, в перестройку он потерял работу – обычная история, «почтовые ящики» закрывались, а бизнес получался не у всех. И этот блестящий и образованный мальчик пошел работать грузчиком на Белорусский вокзал.
Позже, выйдя замуж за Андре, своего французского мужа, я больше всего боялась, что встречу Сашу на перроне и поставлю перед ним свой чемодан. Ведь поезда во Францию уходили с Белорусского вокзала!
К счастью, бог миловал.
Я видела, как мой старший сын похож на родного отца, удивлялась их общим жестам, фразам, движениям, мимике.
Моя первая любовь не отпускала меня еще много лет. Я общалась с женой Сашиного брата, присылала ей фотографии сына в надежде, что Саша образумится, встрепенется и наконец захочет общаться с ребенком.
Через четырнадцать лет после нашей последней встречи я пришла на поминки по Сашиному брату в тот дом, где меня когда-то отвергли, не поняли, предали. Я тогда уже жила в Париже, была богата, успешна, ухожена и прекрасно одета. В моем парижском доме собирались сливки общества, и я порхала среди всего этого, как красивая бабочка.
Я хотела показать Сашиной матери, что справилась – не поддалась их уговорам, не сделала аборт, родила и вырастила прекрасного парня, красивого и воспитанного. Моя несостоявшаяся свекровь отвела глаза. Саша не знал, как ему быть. Сыночек мой все знал, но его это, слава богу, мало волновало – возраст такой.
Мы сидели за круглым столом, и я спросила:
– Лидия Ивановна, и как вам ваш внук?
– Мой внук? – искренне удивилась она. – А я ничего про это не знаю!
– Саша, – обратилась я к бывшему возлюбленному, – ты что, ничего не сказал своим?
Он молчал, опустив голову.
– Ну и семейка! – воскликнула я и залилась слезами.
Мне даже было жаль эту женщину – я уже давно все ей простила. Мне жаль Сашу, жаль своего мальчика. И очень жалко себя!
Вот и получился спектакль… Удался, что говорить… И был он для меня разрушительным. Похоже, переживала я это сильнее, чем все остальные участники постановки. Как я рыдала в тот вечер! Так я не рыдала, по-моему, ни разу в своей жизни. Кого я наказала? Себя? Никто не воспринял ту ситуацию так трагично, как я.
Никто не страдал и не плакал. Зачем я сделала это, к чему? Что и кому я доказала?
Знакомство с Андре
В то время я работала в гостинице Академии наук, в дипломатическом корпусе. Работа эта была очень удобной – три дня через два, и я все успевала! Через какое-то время я получила должность администратора – очень почетное, надо сказать, место в те годы.
Периодически я видела там одного французского журналиста. Узнала, что работает он в ИТАР-ТАСС и отлично говорит по-русски. Понимала, что он оказывает мне знаки внимания.
У него было очень необычное, очень породистое лицо, славная улыбка, хорошие манеры. Считалось, что он похож на Хемингуэя.
Позже, когда мы уже встречались, Андре сказал:
– Я думал, что ты самая счастливая женщина на свете! У тебя всегда была такая улыбка и такие лучистые глаза!
Что поделать, у меня всегда сияющее лицо, даже в те моменты, когда у меня ничего не ладится. В то время многое изменилось – наша семейная жизнь с Сережей практически распалась. Накопилось много того, что простить было уже не так просто и забыть не удавалось. Я устала быть благодарной. И, кажется, уже все сполна отработала.
Расставаясь, мой первый муж сказал мне, что благодарен за десять лет счастливой жизни. Эта история закончилась – странно, что вообще она тянулась долгие годы. Лучшие женские годы, кстати! Но мы расстались и остались друзьями – на всю долгую жизнь, по сей день.
Мы начинаем с Андре разговаривать. Я узнала, что он женат на русской женщине, в Париже у него своя фирма. Все сотрудники гостиницы обожали его за легкий нрав, за галантность и юмор.
Однажды совершенно случайно мы встретились с ним в галерее моей подруги, там собиралась московская богема.
Простое совпадение? Случайность? Или – судьба?
Между нами возникла симпатия. Ухаживал Андре ненавязчиво, элегантно и очень изящно. Я чувствовала, что начинаю влюбляться. А он – он истинный француз, наверное, это у них в крови – действовал осторожно и грамотно.
Завертелся роман. Зима, мороз, мы гуляли, держась за руки, по заиндевевшим московским улицам, грелись в подъездах, целовались и понимали, что не можем жить друг без друга.
Завертелся роман. Зима, мороз, мы гуляли, держась за руки, по заиндевевшим московским улицам, грелись в подъездах, целовались и понимали, что не можем жить друг без друга.
Ложка дегтя в нашей бочке сладчайшего меда – меня вызвали в первый отдел. Впрочем, этого и следовало ожидать – стукачей в гостиницах всегда достаточно. Любая связь с иностранцем, пусть даже невинная дружба, сразу же пресекалась и моментально каралась.
Я сказала, что мы любим друг друга.
– Но вы ведь замужем! – заметил мужчина в черном костюме.
– С мужем я не живу.
– Вы не разведены, – сухо ответил он, заглянув в бумажку. – И, кстати! – Он оживился. – Ваш… любовник! Он тоже женат!
Все это так. Я молча кивнула. Не объяснять же этому человеку с оловянными глазками и узкой щелью бесцветного рта, что на деле все совсем не так, что все иначе.
Конечно, с работы мне предложили уйти.
Выручила меня моя подруга Инна – предложила место в своей художественной галерее. Детей-то по-прежнему надо было кормить! Бывший муж не давал ни копейки, да я, собственно, и не ждала – денег у него нет и никогда не было.
Андре убеждает меня, что с женой у них давно нет отношений – известный сценарий! Но я, наивная, по неопытности во все это верила. Романились мы почти два года. Я видела, что он неухожен – брюки коротковаты, рубашки не отглажены – что там за жена? Разве это не ее прямые обязанности? Он по-прежнему был деликатен, не пытался взять меня нахрапом, ни на чем не настаивал, никуда не торопился. А какие слова он говорил! Словом, обольщал, опутывал, укутывал, убаюкивал, почти усыплял. Андре тонко чувствовал, чем меня можно прельстить. К тому же он был известным журналистом, сотрудничал с Третьяковкой и Русским музеем, дружил с Монтаном и Синьоре.
Бывший коммунист, из разочаровавшихся. У него такая судьба, что я, слушая его рассказы, в который раз удивлялась: я, такая обычная, такая понятная, заурядная, я, с такой стандартной судьбой, – и он! Мой Андре!
Он дружил с Аджубеем, брал интервью у Гагарина.
– Что больше всего вас удивило в Париже? – спросил он у первого космонавта.
– Скоростной лифт на Монпарнасе! Я почувствовал себя в ракете! Мне показалось, что лифт отрывается от земли и летит вместе со мной! – рассмеялся Гагарин, сверкая своей лучезарной улыбкой.
Андре был хорошо знаком с Франсуазой Саган. Она всегда жила в гостиницах, ненавидя дом и быт. Андре пришел к ней в номер взять интервью, а она, задорно тряхнув головой, предложила ему прокатиться по городу. В машине сбросила туфли и вела ее босиком. Они встречались еще много раз, катались по городу – вернее, носились. Франсуаза обожала скорость и снова скидывала свои изящные туфельки. Андре бывал в доме у Луи Арагона и Эльзы Триоле.
Понятно, что я слушала его открыв рот.
Наша первая ночь с ним потрясла меня. Такого у меня еще не было! Не было столько нежности, столько страсти, столько любви…
«Вон оно как бывает!» – думала я и, конечно, никак не могла уснуть. За окном становилось чуть светлее, в воздухе дрожал, колебался блеклый рассвет, а я слушала дыхание своего любимого – рядом, совсем рядом, у моего плеча.
Андре был намного старше меня, но это меня не пугало, а искренне восхищало: такой опыт, такое понимание жизни!
В тот период моей такой непростой жизни мне очень помог один близкий мне человек. Назову его просто Друг – с большой буквы, что, кстати, и есть на самом деле. Мы дружим давно – тысячу лет. Он мне ближе, чем многие, ближе подружек. Он всегда на моей стороне, всегда поддерживает меня, хотя бывает все-таки, что и критикует. Мы ходили в театры, на закрытые просмотры, читали книги вслух. В парке Горького мы играли в шахматы – а играли там только на деньги, доска три рубля. Он быстро обыгрывал местных «спецов», и мы, заработав тридцатку, мчались в ресторан, где гуляли вовсю!
С Другом связан огромный пласт моей жизни. Сколько дал мне, сколько открыл, объяснил, показал. Как поддерживал меня – всегда, в самые трудные и тяжелые мои дни.
А я… я оживляла его жизнь – так он мне говорил. Он – книжный мальчик, генеральский и учительский сын. «Я осторожный теоретик, – объяснял он. – А ты, Ленка, практик! Ты – сама жизнь! Во всех ее проявлениях! И ты ничего не боишься».
Мой Друг, мой брат – ближе нет. На всю жизнь. Он поддержал меня тогда и еще не раз.
Мы с Андре стали жить вместе, и он сказал фразу, которая перевернула мое сознание: «Больше всего на свете я хочу от тебя сына!» Жили мы пока в квартире моего дяди – с Сережей, моим первым мужем, нам еще предстояло разделить квартиру. И вскоре я поняла, что жду ребенка – нашего общего с Андре сына. Решили, что рожать мы поедем в Париж. Контракт был оплачен, но как же меня мурыжили в ОВИРе! – я бесконечно долго ждала паспорт с визой. Все унижения, которым подвергались люди, желающие уехать в эмиграцию или за законным супругом, я прошла в полной мере. К слову, ехала я по гостевой визе!
Итак, рожать мне вот-вот, а паспорта нет. Наконец, после долгих мытарств, я его получила и тут же сдала на визу. Ее должны были поставить сразу, без промедления – во французском посольстве все были в курсе про клинику, про контракт и про билеты. Андре тоже держал руку на пульсе. Что же, решила я, будем ждать, осталось совсем немного. Но вечером накануне отъезда мне стало плохо. Я мужественно стояла у плиты и жарила курицу своим сыновьям. Но смерть и родины не знают годины, как говорила моя бабушка Оля.
Я страшно испугалась, позвонила своей подружке Тамаре – она гинеколог. Она тут же прилетела ко мне.
– Жди до завтра, – как мантру, повторяла она почти со слезами. – Рожать ты сегодня не будешь! Хоть одна у меня родит в Париже!
Я тоже почти плакала, хотя смотреть на Тому было смешно.
Свечки, уколы, массаж. Бедная Тома пыталась хоть как-то повлиять на процесс.
– Терпи! Лежи и не двигайся! – орала она.
– Я рожаю, – заявила я сквозь слезы и смех.
Тома отвезла меня в роддом – отступать больше было некуда. Но в роддом меня не приняли – паспорта-то нет, паспорт в посольстве! «Вы приезжая и хотите родить москвича!» – «раскусили» меня бдительные медики.
– Я – москвичка! – шептала я сквозь слезы. – Честное слово!
Мне не верили, я корчилась на кафельном полу и кричала, что рожаю.
Томка, отчаявшись их уговорить, достала наконец «топор войны» – пригрозила международным скандалом.
– Рожает она от француза, ну, вы все огребете! – заорала моя верная подруга.
Через пару часов я родила третьего сына.
Друг мой принес огромный букет чайных роз. Соседки по десятиместной палате разглядывали меня как диковину – такие цветы, такие подарки! И муж у нее иностранец! Муж привез кучу детской одежды, подарки врачам и сестрам роддома. В первый раз я увидела памперсы. В квартире все было готово – детская кроватка, глаженые пеленки, еда в холодильнике.
За все это спасибо друзьям, подругам и бывшему мужу Сереже.
А я начала готовиться к отъезду в Париж.
Итак, Париж
Мы уезжали в Париж, когда нашему сыну не было месяца. Соседка Надюшка собирала меня в дорогу.
– Сковородки будешь брать? – кричала она с кухни.
– Ничего не клади! – кричала я в ответ. – Ты что, свихнулась? В Париж – сковородки! Чокнутая ты, Надька!
– Ага! – Надя тайком запаковывала злополучную сковородку и шипела: – Как же! Учи меня жить!
Забегая вперед, скажу, что в Париже, распаковав багаж, мы обнаружили сковородки, кастрюли, полотенца, хозяйственное мыло – пять кусков, одеяла, подушки, шампунь. И даже макароны, которые тут же сварили и с удовольствием съели, как всегда, вспоминая нашу Надюшку добрым словом.
Но до Парижа еще предстояло добраться. За окном мелькали поля, леса, города и деревни. Старший сын, не отрываясь, смотрел на мелькающие пейзажи. Для него это первое путешествие, все интересно. Маленький Даниэль, ничего не ведая, сладко спал, причмокивая губами.
В поезде нам было совсем нечего есть. Как могло такое случиться? Со мной, с заправской хозяйкой? Виноватых не ищу. Хотя… Андре перед отъездом успокоил меня – в поезде есть вагон-ресторан! Конечно же, он там был! Но – за рубли! За наши, советские. А у меня были только франки и пачка печенья, которую я, естественно, отдала Димке. Что делать – терпим. А я-то кормящая мать!
Двадцать третьего декабря я вышла на платформу вокзала Гар-дю-Нор, в зимнем пальто, украшенном пышным песцом, в теплых сапогах и в вязаной шапке – толстенной, двойной. Мой младший сын в толстенном ватном одеяле, перевязанном атласной голубой лентой. А на улице между тем пятнадцать тепла. Я чувствовала себя эскимоской в национальном костюме, попавшей на Красную площадь с далекого Севера, – и прятала глаза.
Мимо меня сновали француженки в элегантных пальтишках, с косыночками из яркого шелка, в туфельках на тоненьких каблучках.
И я чуть не плакала…
В моем купе – половина моей московской квартиры. Выгружались мы часа два. Муж сначала смеялся, а позже я увидела раздражение и даже злость на его лице.