Уже два дня на заводе нет работы. Это время не пропало даром — Джимми ходил по магазинам, уговаривая хозяев поместить у себя в витринах объявление о митинге. Был он и у старого шотландца в конторе по продаже недвижимости,— вот там, напротив. «Убирайся!» — сказал тот.
— И я решил, что и в самом деле мне лучше убраться подобру-поздорову,— рассказывал Джимми.
А потом, расхрабрившись, Джимми пошел в Лисвиллское отделение Первого национального банка. Какой-то джентльмен прохаживался по залу. Джимми подошел к нему и протянул один из плакатов с портретом кандидата. «Вы не поместите вот этот плакат у себя в окне?» Тот взглянул — сначала сердито, но потом улыбнулся. Видно, человек ничего себе, хороший. «Сомневаюсь, чтобы мои клиенты стали поддерживать вашу затею»,— сказал он.
Но тут Джимми взял его в оборот: пусть он купит несколько билетов, он узнает много полезного о социализме, и тот — представляете? — возьми да и выложи целый доллар!
— Потом оказалось, что это был Эштон Чалмерс, сам председатель правления банка!—заключил Джимми.— Знай я это тогда, я бы, верно, струсил.
О самом себе Джимми и в голову не пришло рассказывать — он просто старался чем-нибудь занять усталого кандидата, отвлечь его от тягостных размышлений о войне, нависшей над миром. А кандидат, слушая Джимми, чувствовал, как на глаза его навертываются слезы. Он смотрел на сидевшего перед ним худого, сутулого, низкорослого человека: одно плечо у него ниже другого, редкие рыжеватые усы мокры от кофе, зубы почернели, искрошились, а грязь и машинное масло так глубоко въелись в узловатые пальцы, что бесполезно пытаться отмыть их; костюм на нем изношен и потерял всякую форму, целлулоидный воротничок потрескался, а галстук висит, как тряпка. На улице таких людей не замечают, проходят мимо, даже не взглянув на них. А между тем кандидат видел в этом человеке одного из безвестных героев движения, которому предстоит преобразовать мир.
— Товарищ Хиггинс,— сказал кандидат,— а что, если мы сбежим, а?
Джимми уставился на него в изумлении.
— Как сбежим?
— Возьмем и сбежим — от комиссии, от митинга, вообще от всего.— И затем, увидев растерянное выражение на лице собеседника, прибавил:—Другими словами, давайте погуляем за городом.
— Что?!
— Природу я вижу, только когда еду в поезде — через окно. Иной раз месяцами не дышишь воздухом. А ведь я вырос в деревне. Вы — нет?
— Где только я не рос! — ответил Джимми.
Они поднялись, заплатили хозяину «буфетерии» по десять центов. Джимми, не устояв перед искушением, представил ему своего героя, чтобы доказать благочестивому католику, что кандидат социалистической партии отнюдь не похож на дьявола и у него нет даже рожек на лбу. Впрочем, кандидат привык, что его представляют именно из таких соображений. Он тут же произнес несколько теплых, непринужденных слов — наверное, уже в десятитысячный раз. Кончилось тем, что благочестивый католик обещал прийти вечером на митинг.
Они вышли из кафе и, чтобы не встретиться с кем-нибудь из членов комиссии, свернули с центральной улицы в переулок. Джимми повел своего героя по какой-то уличке, затем вдоль длинного заводского забора и дальше за Трансатлантическую железную дорогу, мимо фабрики ковров — огромного, четырехэтажного кирпичного здания. Потянулись деревянные лачуги, да и тех становилось все меньше,— начали попадаться пустыри с грудами золы тут и там, и, наконец, пошли фермы.
Ноги у кандидата были длинные, а у Джимми, увы, намного короче, так что ему приходилось чуть ли не бежать. Солнце палило нещадно, и воротничок у кандидата взмок от пота, стекавшего из-под соломенной шляпы. Он снял пиджак, перекинул его через руку и зашагал еще быстрее. Джимми шел рядом, не решаясь заговорить: он чувствовал, что кандидат весь ушел в нерадостные думы о мировом бедствии, о миллионах молодых людей, шагающих навстречу верной гибели. На плакатах, которые Джимми раздавал в Лисвилле, были приведены две строчки из стихотворения о кандидате, написанного любимым американским поэтом:
Так шагали они, наверно, около часа, и, наконец, началась настоящая деревня. Подошли к мосту через Ли; спутник Джимми остановился и стал смотреть вниз — на воду, а потом вдаль — куда, извиваясь, уходила река между зелеными шпалерами деревьев, на пастбища и пасущийся скот.
— Здорово, а? — сказал он.— Давайте спустимся вниз.
Они перелезли через забор и прошли немного берегом вдоль излучины, в сторону от дороги, пока она, наконец, не скрылась совсем из виду; выбрали место на отлогом берегу, уселись, отерли пот. Сидели, смотрели на воду. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она отличалась кристальной чистотой,— когда на реке через каждые десять миль стоит город с множеством фабрик, спускающих в нее отходы, подобное чудо не под силу даже природе-целительнице. Но река должна быть уж совсем грязной, чтобы не манить к себе в самый разгар лета, да еще когда пройдешь четыре мили. И кандидат спросил с озорным видом:
— Товарищ Хиггинс, купались вы когда-нибудь в таких вот лужах?
— Еще бы! — сказал Джимми.
— А где?
— Да везде... Я лет десять, до самой женитьбы, много шатался по дорогам.
— В таком случае,— сказал кандидат, продолжая улыбаться,— как насчет того, чтобы?...
— Идет!
Джимми был вне себя от благоговейного восторга: какая невероятная игра случая — настоящая дружба с героем всех его мечтаний! Раньше Джимми представлял себе этого человека неким бесплотным разумом, источником пролетарского вдохновения, каким-то сверхъестественным существом, которое появляется то там, то здесь и с ораторской трибуны потрясает тысячные толпы. И вдруг оказалось, что этот самый человек может весело плескаться в прохладной воде, словно мальчишка, прогулявший школу. Близкое знакомство, как говорит пословица, влечет за собой презрение, но у Джимми, наоборот, это близкое знакомство вызвало беспредельный восторг.
V
Обратно в город шли уже медленнее. Кандидат стал расспрашивать Джимми о его жизни, и Джимми рассказал свою биографию социалиста — не лидера, не «интеллигента», а простого, рядового члена партии. Отец Джимми был рабочий, лишившийся места; он умер еще до того, как Джимми появился на свет; мать умерла три года спустя — Джимми ее совсем не помнит. Не помнит он, и на каком языке говорили у них в доме, ни одного слова не удержалось у него в памяти. Городские власти взяли его под опеку и отдали на воспитание негритянке, у которой и так уже было на руках восемь несчастных, умирающих от голода детей. Кормила она их одной кашей на воде, и даже зимой они спали без одеяла. Трудно, конечно, поверить...
— Я знаю Америку,— заметил кандидат.
Девяти лет Джимми был отдан на хлеба к пильщику. Тот заставлял его работать по шестнадцати часов в сутки, да еще колотил впридачу; Джимми удрал от него и лет десять жил беспризорным в разных городах или бродяжничал по дорогам. Работа^ одно время в гараже, он научился немного обращению с машинами и, когда появился спрос на рабочие руки, получил место на заводе «Эмпайр». Потом он женился и навсегда осел в Лисвилле; с женой своей он встретился в доме терпимости. Она хотела покончить со своей прежней жизнью,— и они решили попытать счастья вместе.
— Я не всем рассказываю об этом,— сказал Джимми.— Не всякий, знаете ли, поймет. Но вы — другое дело.
— Спасибо.— Кандидат положил руку на плечо Джимми.— Ну, а как вы стали социалистом?
Оказалось — очень просто. На заводе работал один парень, который вечно «жевал одну и ту же жвачку». Джимми подтрунивал над ним — жизнь научила его относиться к людям подозрительно: он считал, что рабочий, занимающийся политикой, просто-напросто метит на то, чтобы самому носить белый воротничок и жить за счет других. Но парень не унимался; и вот однажды Джимми несколько месяцев просидел без работы, и семья стала голодать. Времени поразмыслить обо всем было у него достаточно, да и желания тоже. А тут еще этот самый парень зашел к нему со своими газетами. Джимми прочел, и вдруг его осенило: ведь правильно — борьба его товарищей-рабочих и положит конец их бедам.
— Давно это было? — спросил кандидат.
— Три года назад.
— И вы все так же... полны энтузиазма?
— Глубокая серьезность, прозвучавшая в тоне вопроса, изумила Джимми. Конечно, отвечал он, уж такой он человек: что бы там ни случилось, он все равно будет бороться за освобождение рабочих. Сам он, быть может, и не увидит наступления нового дня, но зато дети увидят. А ради детей он готов работать как черт.
Они уже шли по городу. Кандидат взял Джимми за локоть, стиснул его по-дружески.
— Товарищ Хиггинс, позвольте сказать вам, что эта наша маленькая прогулка принесла мне огромнейшую пользу и я вам очень благодарен.
— Мне? — изумился Джимми.
— Да, вам. Вы вселили в меня надежду и мужество — и как раз в такой момент, когда я был близок к отчаянию, понимаете? Приехал я утром и хотел вздремнуть хоть немного в гостинице — я не спал всю ночь. И не мог — от ужаса перед тем, что происходит. Написал с десяток телеграмм и пошел их отправить. И вдруг мне стало страшно вернуться в номер — вернуться и весь день пролежать без сна. Но теперь — теперь мне снова ясно: наше дело пустило глубокие корни в сердце народа.
Они уже шли по городу. Кандидат взял Джимми за локоть, стиснул его по-дружески.
— Товарищ Хиггинс, позвольте сказать вам, что эта наша маленькая прогулка принесла мне огромнейшую пользу и я вам очень благодарен.
— Мне? — изумился Джимми.
— Да, вам. Вы вселили в меня надежду и мужество — и как раз в такой момент, когда я был близок к отчаянию, понимаете? Приехал я утром и хотел вздремнуть хоть немного в гостинице — я не спал всю ночь. И не мог — от ужаса перед тем, что происходит. Написал с десяток телеграмм и пошел их отправить. И вдруг мне стало страшно вернуться в номер — вернуться и весь день пролежать без сна. Но теперь — теперь мне снова ясно: наше дело пустило глубокие корни в сердце народа.
Джимми так и затрепетал от волнения и смог только произнести:
— Я б хотел, чтобы так было каждое воскресенье.
— Я — тоже,— сказал кандидат.
VI
Они вышли на Мейн-стрит; неподалеку от них, запрудив весь тротуар и часть мостовой, стояла толпа.
— Что там такое? — спросил кандидат.
Джимми объяснил: здесь редакция «Геральда» — верно, какие-нибудь новости.
Кандидат прибавил шагу, и Джимми умолк — он почувствовал, что тяжелое бремя мирового бедствия вновь легло на плечи его великого друга. Они подошли вплотную к толпе. На стене висел бюллетень, но они находились еще слишком далеко, чтобы разобрать написанное.
— Что там такое? Что случилось? — спрашивали они стоявших рядом.
— Немцы собираются вступить в Бельгию. В Германии расстреляли социалистов.
— Что-о-о?—Рука кандидата стиснула плечо Джимми.
— Так написано.
— Боже мой! — Кандидат стал протискиваться сквозь толпу к бюллетеню, Джимми за ним. Бюллетень — несколько написанных на машинке слов — лаконично сообщал о том, что свыше ста виднейших германских социалистов казнены за попытку помешать мобилизации. Джимми и кандидат стояли, бессмысленно уставившись на бумагу, пока их не оттеснили. Выбравшись из толпы, они снова остановились: кандидат смотрел куда-то в пространство, а Джимми — на кандидата; и оба молчали.
Известие потрясло их так, словно дело шло о членах лисвиллской организации. И такое глубокое страдание было написано на лице кандидата, что Джимми принялся подыскивать слова утешения.
— Во всяком случае они сделали все, что могли,— сказал он тихо.
— Они герои! Они сделали навеки священным само слово «социалист»! — вдруг начал кандидат и пошел и пошел, словно говорил речь: вот что значит привычка всей жизни! — Их имена будут стоять первыми в почетном списке человечества. Что бы теперь ни случилось, товарищ Хиггинс, наше движение доказало кровью свою правоту. Будущее станет иным благодаря этому событию.
И он зашагал по улице, разговаривая скорее сам с собою, чем с Джимми. Он парил на крыльях своей мечты. А спутник его слушал в упоении, забыв про все на свете. Впоследствии Джимми вспоминал эту сцену как самое удивительное, необыкновенное событие в своей жизни и рассказывал о нем — одному раньше, другому позже,— но так или иначе непременно каждому знакомому социалисту.
Наконец, кандидат остановился
— Товарищ Хиггинс,— сказал он,— я пойду в гостиницу. Нужно дать еще несколько телеграмм. Вы объясните комиссии, что мне ни с кем не хотелось бы видеться до начала митинга. А дорогу я и сам найду.
Глава II ДЖИММИ ХИГГИНС СЛУШАЕТ РЕЧЬ
I
В театре все были в сборе: товарищ Мейбл Смит, товарищ Мейснер, товарищ Голдстайн, секретарь ССМЛ и три члена комиссии по встрече кандидата — товарищ Норвуд, молодой, подающий надежды адвокат, товарищ доктор Сервис и тозарищ Шульце из союза ковровщиков. Вдруг в зал влетел запыхавшийся Джимми.
— Слыхали?
— Что случилось?
— В Германии... расстреляно сто социалистов!
— Herr Gott![2] — вырвалось у товарища Шульце, и все головы, как по команде, повернулись в его сторону. Что должен Шульце переживать в этот момент!. Ведь родной его брат — редактор социалистической газеты в Лейпциге и подлежит мобилизации.— Где вы это узнали?
Джимми рассказал. Поднялся невероятный шум. Прибежали остальные, посыпались вопросы, возгласы. И опять можно было подумать, что преступление совершено непосредственно против лисвиллской организации — так близко к сердцу приняли все участь пострадавших. Правда, в Лиовилле, как и в любом городке с пивоваренным заводом, немцев-рабочих было, что и говорить, сколько угодно. Но не в этом дело: не будь в городе ни единого немца — точно такое же чувство владело бы этими людьми. Ведь социалисты всего мира — одно целое, интернационализм — душа движения. Стоило кандидату узнать, что Джимми социалист,- и он сразу стал его другом. И то же самое произошло бы при встрече социалиста с любым товарищем из Германии, Японии или из глубин Африки: тот мог не знать ни слова по-английски, кроме слова «социалист», и этого было бы вполне достаточно.
Долго никто не мог прийти в себя. Но, наконец, вспомнили об очередной неприятности: кандидат не приехал. И тут Джимми выпалил:
— Да ведь он же здесь!
— Где? Что? Как? — набросились все на него.
— Он приехал сегодня утром.
— Почему же вы нам не сообщили? — строго опросил товарищ доктор Сервис, член комиссии по встрече кандидата.
— Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал об этом,— сказал Джимми.
— Иначе говоря, он хотел, чтобы мы зря проехались до вокзала и обратно?
И в самом деле, ведь поезд-то давным-давно пришел! Джимми совершенно забыл и о поезде, и о комиссии, и теперь, по собственной неосмотрительности, не сумел даже скрыть свой проступок. Пришлось рассказать всю историю: как они с кандидатом весь день гуляли за городом, как они вместе купались, как увидели бюллетень и как вел себя кандидат и что говорил. Бедный Джимми ничуть не сомневался, что все присутствующие разделяют его восторг. И когда на очередном собрании организации товарищ доктор Сервис встретил в штыки какое-то предложение, которое Джимми отважился выдвинуть, маленький механик никак не мог взять в толк, в чем он провинился, что его вдруг так осадили. Ему не хватало знания людей — он не понимал, что преуспевающий врач, участвующий в социалистическом движении из чисто альтруистических побуждений, содействуя ему своим престижем и состоянием и тем самым нанося известный ущерб своим общественным и деловым интересам, имеет право на некоторое уважение не только со стороны разных там джимми хиггинсов, но и со стороны самого кандидата!
II
Казалось бы, Джимми должен был чувствовать себя вконец усталым. Но кто мог думать об усталости в такой день? Джимми тут же принялся помогать товарищу Мейбл раскладывать по креслам листовки — обращение их кандидата к избирателям. Затем пустился со всех ног на трамвай и потратил последние пять центов на билет: зато он приедет домой во-время — с женой он не оплошает так, как с комиссией, уж будьте покойны!
Но и Лиззи, как оказалось, добросовестно выполнила свои обязанности. Все трое детей уже были одеты в яркие ситцевые платьица, Лиззи целое утро стирала и гладила эти наряды, а потом и свое собственное платье — красное с зеленым, очень широкое, настоящий кринолин. Впрочем, оно было под стать самой хозяйке — широкобедрой и полногрудой. У Лиззи были большие карие глаза, темные пышные волосы; она становилась просто красавицей, стоило ей сбросить с себя затасканное домашнее платье,— и Джимми втайне гордился тем, что сумел выбрать себе такую жену. Не шутка найти и оценить хорошую женщину в том месте, где они встретились. Лиззи была чешка, на пять лет старше его; ее привезли в Америку еще ребенком. Прежняя ее фамилия — едва ли можно назвать ее «девичьей», принимая во внимание обстоятельства,— была Узер; но произносила она свое имя и фамилию — Элизабет Узер — на собственный лад и долгое время Джимми был уверен, что ее зовут Элиза Бетузер.
Джимми проглотил на ходу кусок хлеба, выпил чашку скверного чая, разместил своих наследников в коляске, и началось утомительное путешествие к центру города. У здания оперы Лиззи взяла на руки старшего, а Джимми — двух других, и они вошли. Держать детей на руках в такой жаркий вечер было все равно, что прижимать к себе сразу три печки; а проснись они, чего доброго, и начни реветь, родителям предстоял бы горестный выбор: либо выйти и пропустить что-нибудь интересное, либо терпеливо сносить негодующие взгляды сидящих рядом. В Бельгии социалисты устроили при народном доме ясли, но американцы пока не додумались до этого.
Зал был уже почти полон, а люди все входили и входили. Джимми занял места для себя и своего семейства и тут же, не без гордости, огляделся. Обращение к избирателям будущего члена конгресса, которое Джимми разложил по креслам, уже замелькало в руках участников митинга; знамена, которые он так старательно развешивал, красуются по стенам; на столике для оратора — графин с ледяной водой, а на председательском столе — букет цветов и молоточек. Стулья для членов кружка немецкой песни аккуратно расставлены в глубине сцены; большая часть их уже занята — виднеются темные плотные фигуры немцев, розовые пятна лиц.