Это губительное сомнение возникло у Джимми отчасти под влиянием того, что он увидел, как Эмиль Форстер учится маршировать и колоть штыком. Эмиль был одним из героев Джимми, Эмиль был во сто раз образованнее, чем он, и вдруг — Эмиль -пошел в солдаты!
Рота удалилась, печатая шаг, по направлению к ратуше на противоположной стороне площади, и там в подвальном помещении все сложили оружие. Когда Эмиль снова показался на улице, Джимми подошел к нему. Молодой рисовальщик ковров, конечно, очень обрадовался, увидев старого друга, и пригласил его вместе позавтракать. Идя с ним по улице, Джимми спросил, что все это значит.
— Это значит, что я принял решение,—отвечал Эмиль.
— Решили воевать против немецкого народа?
— Это может показаться вам странным, но я иду воевать ради их же блага. Бебель писал в своих мемуарах, что только путем военного поражения можно добиться демократического прогресса в странах, где царит самодержавие. Америка в силах нанести Германии такое поражение.
— Но вы же сами проповедовали совсем другое.
— Знаю. Иной раз я сам себе кажусь глупым. Но положение изменилось, и нечего закрывать глаза на факты.
Джимми молчал.
— Главную роль в перемене моих взглядов сыграла Россия,— продолжал Эмиль, отвечая на его немой вопрос.— Что толку добиваться социализма, а потом добровольно броситься под колеса военной машины, чтоб она раздавила нас? Хватит валять дурака, лора поумнеть! Какая теперь надежда спасти Россию?
— Но есть же в Германии социалисты...
— Ну, так, значит, у них не хватило сил, вот и все. Больше того, мы должны откровенно признать, что очень многие из них вообще не революционеры, а просто политиканы. Они не нашли в себе смелости пойти против толпы. В общем, не знаю, какие там были причины, но они и свою страну не спасли и Россию тоже. И пусть не ждут, что мы еще раз им поверим,— слишком дорого это обходится.
— Ну, хорошо,— возразил Джимми.— Выходит, мы сами делаем то, за что ругали их! Ведь это же так, если мы поддерживаем капиталистическое правительство!
— Одно дело — слепо поддерживать правительство, а другое дело—поддерживать его, зная, как оно использует нашу поддержку,— объяснил Эмиль.— Нам прекрасно известны недостатки нашего правительства, но мы знаем также, что народ может сменить его, когда большинство окажется к этому готовым. А в этом-то вся и суть! Я пришел к выводу, что если мы поколотим кайзера, то немцы дадут ему по шее, и только тогда можно будет начать разговаривать с ними человеческим языком.
IV
Некоторое время оба шли молча. Джимми старался вникнуть в то, что сказал Эмиль. Это было ново — не сама мысль, ее он слыхал и раньше,,— ново было то, что она исходила от немца. А что ваш отец думает на этот счет? — спросил он, наконец.
— Отец? Его ничем не проймешь! Я с ним прямо измучился. Мы с трудом избегаем ссор. Он старый человек, и новые идеи ему даются нелегко. Казалось бы, кто как не он должен понимать это: ведь его отец еще в старое время был революционером и сидел в тюрьме в Дрездене! Вы, наверно, мало знакомы с историей Германии?
— Да, маловато,— признался Джимми.
— Немецкий народ попробовал тогда добиться свободы, но восстание подавили при помощи войск, и тем, кто участвовал в революции, пришлось бежать из Германии. Некоторые приехали в Америку, в том числе и мой дед. И вот, понимаете, дети этих эмигрантов постепенно забыли обиды отцов и представляют себе Германию этакой идиллической страной, как она изображается в сказках и рождественских песнях. Они не знают новой Германии, Германии стальных и угольных королей, страны, где жестокость феодализма сочетается с современной деловитостью и наукой. Это же дикий зверь с мозгом инженера!
Эмиль впал в задумчивость.
— А знаете,— через несколько минут опять заговорил он,— война явилась для меня откровением. И вы не можете даже вообразить, какое это жуткое откровение! Так бывает, когда любишь женщину, а она на твоих глазах сходит с ума или превращается в дегенератку. Я ведь тоже верил в Германию с рождественской картинки, любил ее; я спорил и защищал ее, я просто не мог поверить тому, что писали о ней в газетах. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что немецкие генералы всячески старались уловить мою душу, они дотягивались до нас через океан и подчиняли себе мою волю. Возможно, что теперь я впал в другую крайность: теперь я больше не верю ничему немецкому. Вчера вечером отец упрекал меня за это — он пел старинную немецкую песню, там есть такие слова: если ты слышишь, что люди поют, можешь спокойно спать, потому что дурные люди не поют! А я напомнил ему, что нация, которая внушала нам это, с песнями захватила Бельгию.
— Здорово! — воскликнул Джимми. Он живо представил себе, как старик Герман Форстер отнесся к этой реплике.
Эмиль улыбнулся, правда довольно невесело.
— А он говорит: «Ты так рассуждаешь, потому что ты надел хаки!» Но я должен признаться, что мысли эти давно не выходят у меня из головы, а теперь как-то все назрело. Я получил повестку, и волей-неволей пришлось решать. И я решил: пойду! А раз идти, так лучше сразу.— Эмиль помолчал, потом, взглянув на Джимми, спросил: — Ну, а вы как?
Джимми — ясное дело — увиливал от призыва; таких, как он, называли «тыловыми лодырями». При других обстоятельствах он признался бы в этом Эмилю, и оба ухмыльнулись бы, только и всего. Но теперь Эмиль надел военную форму, Эмиль стал патриотом; так, может быть, не стоит уж очень-то ему доверяться? И Джимми ответил:
— До меня еще не добрались.— Потом прибавил: — Я уже не говорю наотрез «нет!», но все-таки я не готов к солдатчине. Если бы такой вот тип надо мной командовал, я наверняка бы не выдержал.
Эмиль рассмеялся.
— А вы совсем не допускаете мысли, что я хочу кое-чему научиться?
— Но разве обязательно при этом ругаться?
— Это уж у них так принято, и никто не обижается. Он прививает нам боевой дух, а нам как раз этого и недостает.
Это было настолько неожиданно, что Джимми просто растерялся.
— Поймите,— продолжал между тем Эмиль,— тот, кто действительно хочет воевать, даже рад этому. Правда удивительно, до чего меняются наши чувства? Как подумаешь, что [перед тобой враг и успех операции всецело зависит от дисциплины, так даже радуешься, что к тебе приставлен опытный командир, и ты можешь учиться у него тактике боя и всему прочему. Я понимаю, вам смешно слышать это от меня, но я просто влюбился в дисциплину!— Эмиль нервно хихикнул.— Наша армия создана не для игры — она сразу приступила к делу, будьте уверены! Там, в Европе, воюют уже три с половиной года, и они прислали сюда самых лучших своих людей учить нас. Мы буквально носом землю роем —так стараемся постичь эту науку, работаем, точно дьявол у нас за спиной!
V
Чудеса — слышать такие речи от Эмиля Форстера! Джимми даже не мог поверить, что это наяву, -с такой неожиданностью рушились все его представления. Вот, значит, как милитаристы совратили социалистов, заставили их тоже плясать под свою дудку4 Но сказать это Джимми не- осмелился, а только заметил, осторожно подбирая слова:
— А вы не боитесь, что мы привыкнем к войне, к дисциплине и ко всем ихним штучкам? А потом эти миллионеры возьмут да и скрутят нас в бараний рог?
— Стараться-то они наверняка будут, — отвечал Эмиль.— Я над этим и сам задумывался—для чего бы им иначе понадобилось всеобщее военное обучение? Придется дать им отпор, только я всего, и начать это надо теперь же, не откладывая в долгий ящик,— пусть знают, зачем мы идем на войну! Мы должны заявить народу, что воюем за победу демократии во всем мире. Если мы сумеем внушить это, тогда империалисты к нам не сунутся.
— Так-то оно так, но как это сделать? — вставил неуверенно Джимми.
— Но мы уже делаем это! — воскликнул Эмиль.— Мы изо дня в день бьем в одну точку! Как по-вашему, стачка в Лисвилле разве этого не подтверждает?
— Какая стачка?
— Да вы что, не слыхали про последнюю стачку на заводе «Эмпайр»?
— Понятия не имею.'
— Рабочие забастовали, и правительство присылало сюда арбитражную комиссию и обязало обе стороны принять ее решение. На этот раз сломили-таки старого Гренича, заставили его признать профсоюз и согласиться на восьмичасовой рабочий день.
— Вот это да! — поразился Джимми. Ведь за это самое он и агитировал тогда рабочих на заводском дворе, за это на него орал Лейси Гренич, за это его бросили и тюрьму— вшам на съедение. А теперь выиграть забастовку рабочим помогло само правительство! Впервые, буквально впервые за всю свою жизнь Джимми Хиггинс получил основание думать, что правительство — не только враг
и тюремщик народа.— Ну и как Гренич к этому отнесся? — спросил он.
— Ох, ужас! Рвал и метал, грозил все бросить, пускай, мол, правительство само управляет заводом. Но, как только узнал, что правительство ничего не имеет против, притих. И это еще не все, погодите! — Эмиль сунул руку во внутренний карман шинели и вытащил газетную вырезку.—Эштон Чалмерс был на какой-то конференции банкиров и произнес там на банкете речь. Вот почитайте.
и тюремщик народа.— Ну и как Гренич к этому отнесся? — спросил он.
— Ох, ужас! Рвал и метал, грозил все бросить, пускай, мол, правительство само управляет заводом. Но, как только узнал, что правительство ничего не имеет против, притих. И это еще не все, погодите! — Эмиль сунул руку во внутренний карман шинели и вытащил газетную вырезку.—Эштон Чалмерс был на какой-то конференции банкиров и произнес там на банкете речь. Вот почитайте.
Джимми на ходу прочел несколько слов, которые были подчеркнуты красным карандашом: «Радует нас это или нет, но мы должны признать, что старый социальный порядок умер. Мы — на пороге новой эры, когда труд вступает в свои права. И если мы не хотим оказаться выброшенными за борт, мы должны отнестись к этому с полной серьезностью и сами помочь наступлению новой эры, ибо — так или иначе — она все равно воцарится, но с кровопролитием и разрушениями».
— Фу ты черт! — пробормотал Джимми.
— Для Лисвилла это был совершеннейший нокаут,— сказал Эмиль.— Если бы вы знали, что творилось тогда с газетами, как они расписали эту речь! Казалось, сам господь бог на небесах свихнулся, и священники с амвона возвещают об этом!
Внезапно Джимми осенило. Он схватил своего друга за локоть.
— Эмиль! А помните, как Эштон Чалмерс и старый Гренич явились к нам на митинг в оперный театр?
— Еще бы!
— Может, это так на него подействовало?
— Возможно!
— А ведь это я продал ему тогда билет!
Джимми весь затрепетал от восторга. Вот она — награда, которая изредка достается пропагандисту: о» борется среди насмешек и равнодушия, и вдруг словно луч света, врывается доказательство, что когда-то, каким-то образом мозг его вошел в контакт с мозгом другого человека и слова его попали в цель. Эштон Чалмерс послушал оратора из социалистов, а после ему захотелось самому почитать на эту тему, узнать побольше; он нанял силу великого мирового движения за экономическую справедливость и, отбросив шоры, перешагнув через классовые барьеры, сказал правду о том, что видит впереди. Когда Джимми прочел замечательные слова, произнесенные председателем травления банка, ему больше чем когда-либо захотелось воевать с немцами!
Глава XVII ДЖИММИ ХИГГИНС БОРЕТСЯ С ИСКУСИТЕЛЕМ
I
Впрочем, не все социалисты Лисвилла были заражены таким воинственным пылом, как Эмиль Форстер. Под вечер того же дня Джимми встретил на улице товарища Шнейдера, шествовавшего домой с пивоваренного завода, и не нашел в нем никаких перемен — та же цветущая тевтонская физиономия, тот же густой тевтонский бас, та же бурная тевтонская непримиримость. Стоило Джимми упомянуть про Эмиля, как Шнейдер словно с цепи сорвался: какой он к черту социалист, этот Форстер? Не мог дождаться, пока за ним придут,— сам побежал искать строевого сержанта! Непременно надо было выставляться напоказ перед народом, чтобы все городские бездельники видели, как он посреди площади корчит из себя дрессированную обезьяну!
Нет, горячился Шнейдер, пересыпая свою речь сочной руганью, он ни на дюйм не отступил от своей позиции! Пускай его хоть сейчас бросают за решетку, пускай ведут на расстрел, все равно никому не удастся сделать из него милитариста. Однако, припертый к стене, толстый пивовар признался, что он зарегистрировался на призывном пункте,— но в армию все равно его никакими силами не затащат! Джимми заметил, что его и так не возьмут, потому что у него жена и шестеро детей, но собеседник был слишком увлечен своей тирадой и не видел иронической усмешки Джимми. Шнейдер разглагольствовал так громко, что прохожие злобно поглядывали на него. Джимми, отнюдь не настроенный добровольно стать их жертвой, простился и пошел к Мейснерам.
Маленький упаковщик бутылок жил попрежнему в том же доме. Верх он сдавал одной польской семье, что-бы немного окупить все возраставшие расходы. Джимми, он встретил с распростертыми объятиями — радостно похлопал его по спине, откупорил ради такого случая бутылку пива. И забросал Джимми вопросами: где был? что делал? — а потом в свою очередь рассказал ему лисвиллские новости. Местная организация социалистов в целом сохранила непримиримое отношение к войне и продолжает свою пропаганду, несмотря на самую бешеную оппозицию. Рабочие до того отравлены «патриотическим ядом», что их почти не заставишь слушать; а радикалы— да что о них говорить? Они меченые: их почту перехватывают, на их митингах сидит не меньше полицейских шпиков, чем публики. Многих уже сцапали в армию — по мнению Мейснера, у приемных комиссий на этот счет есть особые указания.
— А кого взяли? — поинтересовался Джимми. Оказалось, что товарища Клоделя, ювелира,—ну, этот пошел, конечно, с охотой; товарища Кельна, стеклодува,— он. немец, но американский подданный, поэтому, его призвали, хоть он и протестовал; еще товарища Станкевича...
— Станкевича? — ужаснулся Джимми.
— Да, да, его уже отправили.
— И он согласился?
— А его и не спрашивали. Приказали явиться, и точка.
Услышав это известие, Джимми почему-то особенно остро ощутил всю реальность войны. Почти всеми своими знаниями по части нынешнего мирового конфликта Джимми был обязан этому маленькому румынскому еврею. У стойки его табачной лавочки Джимми получил свои первые уроки географии. Там он узнал, что желтая страна — это Россия, зеленая — Германия, бледно-голубая — Бельгия и светло розовая — Франция; он увидел, что железнодорожные линии идут из зеленой страны в розовую, пересекая бледно голубую, и что большие крепости на границе бледно голубой страны обращены в сторону зеленой (последнее обстоятельство, кстати, Мейснер, Шнейдер и вое прочие выходцы из зеленой страны считали смертельным оскорблением, уликой преступления людей из бледно голубой). В памяти Джимми встало сухонькое, подвижное лицо товарища Станкевича, зазвучал его резкий голос, пытающийся утихомирить спорщиков: «Товарищи, так нельзя, так у нас ничего не получится. Давайте ответим в конце концов на вопрос: интернационалисты мы или нет?»
— Боже ты мой!—прошептал Джимми.— Какой ужас!
Он дошел до того, что согласен был признать: да, пожалуй, стоит наломать кайзеру бока и, пожалуй, правильно, когда такой убежденный парень, как Эмиль Форстер, идет на войну, чтоб разбить, немцев в пух и прах. Но схватить человека, всем сердцем ненавидящего войну, вытащить его из крохотной лавчонки, которую он с таким трудом создал, нацепить на него военную форму и заставить маршировать по команде — нет, вот когда видишь такое, только и начинаешь понимать, какая ужасная штука война!
II
— Это еще не все,— продолжал товарищ Мейснер,— товарища Геррити тоже взяли.
Джимми посмотрел на него с удавлением:
— Но ведь он женат!
— Ну и что ж? С этим не считаются. Жена должна числиться на иждивении мужа. А они этого не. знали: товарищ Эвелин служила, как прежде, стенографисткой,, и кто-нибудь наверняка донес, потому что призывная комиссия сорвала его с работы и аннулировала белый билет. Конечно, это только потому, что он был руководителем социалистической организации. Они на, все идут, лишь бы зажать нам рот.
— Ну, а что им, ответил Геррити?
— Отказался идти; тогда за ним прислали целый взвод и взяли силой. Его отправили в лагерь Шеридан и хотели надеть на него форму, а он ни в какую,— не буду, говорит, работать и не желаю вообще ничего делать для войны. Ну, они его под суд и приговорили на двадцать пять лет; он сидит в одиночке, на хлебе и воде, почти все время в железных наручниках.
— Э-эх! — вырвалось у Джимми.
— Товарищ Эвелин просто с ума сходит от горя. Последний раз не выдержала и расплакалась на собрании. Она ходила по церквам — теперь ведь повсюду женские швейные кружки и всякое такое в пользу Красного Креста — и вместе с товарищем Мэри Аллен произносила такие речи, что с женщинами там прямо обмороки делались. Один раз их арестовали, но выпустили — побоялись, что узнают газеты.
Товарищ Мейснер не мог предвидеть, как эта новость подействует на Джимми. Мейснер ничего не знал о той романтической истории, о сердечном потрясении, которое пережил в прошлом его друг. В памяти Джимми возникло очаровательное личико с кокетливыми ямочками, обрамленное пышными темными кудрями; мысль, что товарищ Эвелин Бэскервилл страдает, была для него невыносима.
— А где она'? — спросил Джимми. Он уже видел себя в роли пламенного агитатора, развернувшего кипучую деятельность: вот он вторгается в чинную религиозную атмосферу швейных кружков, храбро выдерживает гнев патриотически настроенных дам и идет в тюрьму вместе с товарищ Эвелин. И кто знает, быть может, настанет такой миг, когда его руки нежно и почтительно обовьются вокруг ее талии и в его братских объятиях она обретет утешение и покой.
Джимми обладал натурой мечтателя, идеалиста, для него достаточно было пожелать чего-нибудь, как он тут же принимал желаемое за действительное. Возбужденный образом прелестной стенографистки, он понесся на крыльях самой невероятной фантазии. Впервые он ощутил себя человеком, не связанным семьей: а вдруг товарищ Эвелин постигнет страшная беда — вдруг Геррити умрет от истощения или его пошлют на войну и там убьют., тогда его беспомощной вдове наверное понадобится кто-нибудь, кто сумеет оказать ей поддержку, утешит ее в своих братских объятиях.