– На вашем месте, – последовал кивок на пачку писем, – я бы сжег их… Не стоит хранить такие бумаги, потому что мало ли кто еще может пожелать извлечь из них выгоду.
Он поцеловал матери руку, коротко попрощался и ушел.
Глава 32 Суд
Пока Александр готовил ловушку для человека, который хотел его убить, и пытался разобраться со своими родственниками, Серж Мещерский, приняв всерьез его просьбу о посещении суда, целыми днями пропадал в особом присутствии сената.
Впоследствии, когда князь вспоминал об этом, ему казалось, что заседания шли никак не меньше полутора недель. На самом же деле суд проходил всего четыре дня, с 26 по 29 марта, и вызвал в обществе небывалое оживление.
С белым билетом для избранной публики Серж вошел 26 марта в подъезд, расположенный на Шпалерной улице. Тех, кто явился с коричневым билетом, пропускали через вход с Литейного проспекта, и там охрана прямо-таки свирепствовала. Коричневые билеты проверяли трижды: на входе, в аванзале и непосредственно у входа в зал заседаний. Что же до белобилетников, то их билеты проверяли всего два раза, с соответствующим почтением, и сразу же указывали их обладателям места, которые те могли занять. Серж оказался как раз напротив сенаторов и сословных представителей, которым надлежало вынести по этому делу приговор, и мог прекрасно видеть все происходящее.
Шум, гомон, шарканье ног, любопытствующие взоры, шуточки репортеров, для которых тоже выпросили места в зале… У входа для публики попроще громко рыдает дама, которую почему-то не пускает судебный пристав. Но вскоре все разъясняется, и дама проходит, торжествуя, и мысленно подбирает слова, какими она начнет описывать завистливым приятельницам суд над «этими животными»…
– Мещерский! И ты здесь?
Само собой, рядом оказываются знакомые, и среди них – сияющий кавалергард юный граф Р. с невестой. Невеста тоже пожелала видеть суд. Оба садятся и принимаются болтать, не умолкая, отпускать глупейшие замечания, хихикать, обмениваться влюбленными взглядами… Они назойливы, ужасны, просто невыносимы. Кроткий Серж, которого окружающая обстановка заставляет нервничать, ловит себя на вполне нигилистической мысли о том, что с удовольствием бы придушил кавалергарда, хоть ничего против него лично не имеет. Причем придушил бы вместе с невестой…
Но вот публика оживляется, и по ее оживлению князь понимает, что только что ввели подсудимых. Их шестеро – четверо мужчин и две женщины. Больше всего любопытство публики возбуждала веснушчатая блондинка, особа весьма кроткого вида и безупречных манер. Это была дочь бывшего петербургского губернатора, ныне убежденная революционерка, которая руководила убийством государя. Рядом с ней стоит ее сообщник, бородач, который возглавил несколько предыдущих покушений и попался еще до 1 марта. Третьим был изобретатель, делавший бомбы, молодой человек с задумчивым лицом не то философа, не то мечтателя. Четвертым – круглолицый безусый юноша-студент, который затравленно озирался по сторонам. Пятым оказался огромный, неуклюжий крестьянин, который на Екатерининском канале должен был метнуть одну из бомб. И, наконец, последней шла испуганная еврейка с огромными, вполлица, глазами – молодая женщина, которая вела хозяйство в квартире, где шли приготовления к цареубийству, и дружила с остальными обвиняемыми. Едва эти шестеро в окружении жандармов показались в зале, как началось нечто невообразимое.
– Мерзавцы! – очень громко произнес какой-то офицер в первых рядах. – И зачем таких судить? Только время зря тратить!
Публика хищно обрадовалась. Одни скопом стали на сторону офицера и тоже начали высказываться, другие с любопытством следили, чем дело кончится. Почтенный сенатор Фукс, которого назначили председателем, нервничал, стучал молотком, просил публику успокоиться, но его просьбы только разжигали толпу. Присутствующие дамы почему-то особенно нападали на двух женщин среди подсудимых, отпуская в их адрес самые оскорбительные, самые жестокие замечание.
– Боже! Как подумаешь, что это женщины…
– И не говорите! Какие-то чудовища!
– Неужели она себе никого получше найти не могла? Дворянка все же… – недоумевала какая-то дама. – Зачем же так опускаться?
О дочке губернатора было известно, что та находилась в связи с высоким, черноволосым бородачом, которому помогала организовывать все покушения. О нем говорили, что он крестьянин, но Мещерский заметил, что на крестьянина мужчина не походит ни капли. Для суда бородач надел корректный черный костюм и накрахмаленную рубашку. Губы его кривила ироническая улыбка – он то ли бравировал, то ли действительно не боялся расходившейся толпы, которая осыпала его со товарищи оскорблениями.
– Господа! – крикнул Фукс, выходя из себя. – Если не будет тишины, я прикажу очистить зал!
Граф Строганов, сидевший в числе судей, насмешливо улыбнулся. Однако угроза председателя оказала свое действие: зрители умолкли.
– Благодарю вас, сударь, – с достоинством произнесла блондинка.
И заседание суда началось.
Когда Серж пересказывал потом Александру события этих четырех дней, он не мог отделаться от ощущения некой театральности, печать которой лежала на всем происходящем. Здесь, в унылом казенном зале, решалась судьба шести человек, и судьи, в число коих были назначены пять сенаторов и трое сословных представителей, имели власть отправить подсудимых на виселицу, – но все эти люди словно играли роли, с большей или меньшей непринужденностью делая то, что от них ожидала публика. Председатель Фукс нервничал и иногда говорил так тихо, что его едва было слышно; граф Строганов, подперев щеку указательным пальцем, щурил глаза и изредка бросал вполголоса сидящим рядом сенаторам какие-то реплики; подсудимые пускались в длинные речи, объясняя точку зрения партии, к которой они принадлежали; защитники изворачивались и взывали о снисхождении, не забыв при этом сослаться на соответствующую статью какого-нибудь закона. Прокурор Муравьев, приятной наружности господин тридцати одного года от роду, о котором шла молва, что в детстве он прекрасно знал обвиняемую блондинку, много улыбался, много кланялся, но в формулировках был точен и безжалостен, а в ответах стремителен и находчив, так что присутствующая публика не раз аплодировала ему.
«Как он может? – думал огорошенный Серж. – Ведь в самом деле ее знал… Как можно судить человека, которого ты знаешь? Не понимаю…»
Но больше всего его беспокоили подсудимые. Князь, по правде говоря, ожидал увидеть отребье, которое должно получить заслуженную кару и о котором не стоит и жалеть, но перед ним были абсолютно приличные с виду люди, образованные, вежливые и даже внушающие уважение. Они действовали только от себя, не являлись орудием в чьих-либо руках и не надеялись на вознаграждение; они рисковали жизнью во имя светлого будущего и убили государя, потому что, по их представлению, тот тому самому будущему мешал, равно как и весь самодержавный строй. Программа их была простой, логичной и, с точки зрения логики, вроде бы неуязвимой, но Сержа было не так легко провести, и он беспокоился – именно потому, что не верил этой логике, этой обманчивой простоте. Мещерский помнил лицо Александра, вернувшегося с умирающим царем, помнил потеки крови государя на ступенях лестницы, которые долго потом не могли оттереть, и все его существо отвергало убийство как способ достижения чего бы то ни было, пусть даже такого светлого будущего, когда все, решительно все станут братьями и наступит золотой век. Молодой человек не верил, что обагренными кровью руками можно сделать что-то хорошее, и уж точно был уверен, что нельзя построить храм светлого будущего на чужой крови, потому что кровь призывает кровь, потому что убивать, в сущности, несложно, и если сегодня кажется, что светлому будущему мешает один человек, завтра выяснится, что мешающих уже сто, послезавтра – миллион, и от всех надо избавиться, потому что светлое будущее важнее любых жизней, оно вроде бы выше их.
В то время как в голове князя Мещерского проходили все эти мысли, мучительные, но неизбежные, в нескольких рядах от него репортер «Петербургской газеты», позевывая тайком, зарисовывал в тетрадь профили подсудимых и думал о том, скоро ли кончится нудная канитель, которую он вынужден терпеть исключительно ради денег и ради семьи, которую надо кормить.
Но канитель еще только начиналась, потому что у подсудимых стали по протоколу спрашивать их имена, звания и прочее. Бородач дерзил, а юноша с одутловатым лицом, елозивший на скамье подсудимых, отвечал еле слышно, и ему приходилось повторять ответы несколько раз. Затем был оглашен отказ бородачу, который требовал суда присяжных, и началось чтение обвинительного акта. Был этот акт, ввиду многочисленных противоправных действий обвиняемых, длинен, как дорога в рай раскаявшегося грешника. В нем в подробностях описывались обстоятельства цареубийства, перечислялись прошлые преступления подсудимых, в частности, несколько предыдущих покушений на жизнь государя, не обходилось вниманием и сопротивление здоровяка крестьянина при аресте, а также прочие отягчающие обстоятельства.
– Неслыханное по гнусности своей и бедственным последствиям преступление… Взрывы были произведены двумя брошенными снарядами, заключенными в жестяные оболочки, причем заряд каждого состоял приблизительно из 5 фунтов ударного состава и взрывчатого вещества, по-видимому, нитроглицерина… Конспиративная квартира, то есть такое помещение, в котором собирались злоумышленники и производились приготовления к преступлению 1 марта…
В этом месте кто-то из обвиняемых насмешливо фыркнул. Читающий даже не поднял глаз и монотонно продолжал бубнить. Серж вздохнул и покосился на профиль кавалергардовой невесты, который показался ему похожим на овечий. «И зачем жениться на девушке с таким профилем?» – с досадой подумал Мещерский.
– Когда же было приступлено к производству у него обыска, то он, выхватив из кармана револьвер, сделал шесть выстрелов в задержавших его полицейских чинов… Обезоруженный и вследствие описанного сопротивления связанный, неизвестный человек был доставлен в управление санкт-петербургского градоначальника…
Ага, сообразил Серж, стало быть, дошли уже до задержания здоровяка. Ну что ж…
– Был обнаружен подкоп под улицу Малую Садовую… Взрыв, от которого должна была образоваться среди улицы воронка до двух с половиной сажен в диаметре, а в соседних домах были бы вышиблены оконные рамы и могли бы обвалиться печи и потолки…. Проживали в меблированных комнатах, где дочь хозяина видела у них на столе сторублевые кредитные билеты…
Серж уже потерял нить повествования и только надеялся, что обвинительный акт когда-нибудь неминуемо подойдет к концу. Впрочем, дело двигалось быстрее, чем он думал.
– Все указания для совершения злодеяния были даны ею, она начертила на конверте план местности и каждому из участников указала на нем назначенный ему пункт…
Блондинка застыла на месте, словно речь шла вовсе не о ней, а о ком-то другом. Большой лоб, некрасивое, упрямое лицо… «Нет, она не фанатичка… Или фанатичка? До чего же это все противно…» Мещерскому вдруг захотелось уйти, и князь ушел бы, если бы ранее не дал слово другу.
– Партия «Народная воля» считает террор одним из средств предпринятой ею политической борьбы: во-первых, для охранения революционного движения; во-вторых, для того, чтобы доказать народу силу; в-третьих, как ответ на строгие репрессивные меры правительства…
Серж встряхнулся. Нет, это не выступление защиты или громогласного бородача, это все еще читают обвинительный акт.
– Служит делу народного освобождения и принадлежит к партии, которая считает уничтожение правителей одним из средств активной борьбы для достижения своих целей… Подав сигнал, обвиняемая вышла на Невский проспект и затем по Казанскому мосту обошла на противоположную сторону Екатерининского канала для того, чтобы оттуда наблюдать за действием метательных снарядов. Во время обоих взрывов она находилась на противоположной стороне Екатерининского канала и по совершении их удалилась…
Мещерский снова посмотрел на блондинку и увидел на ее лице полное безразличие. Сам Серж был кротким человеком, но тут он все же разозлился. Возле него кавалергардова невеста вздохнула и переместилась в кресле. Обвинитель, перечислив преступления блондинки, перешел уже ко второй подсудимой.
– После того как называвшийся мужем ее был, по выражению обвиняемой, «отозван по делу», она вместе с… который под чужим именем назывался также ее мужем…
Публика оживилась, в зале вспорхнул смешок, потом кто-то громко засмеялся, со всех сторон понеслись фривольные замечания. Молодая черноглазая женщина на скамье подсудимых съежилась и покраснела.
– Интересно, сколько у нее было мужей?
– А они ими менялись? Или у них все общее? Хи-хи!
Шутки становились все оскорбительнее, все развязнее, и председатель снова напомнил о том, что имеет право потребовать очистить зал.
– Шалишь, – пробормотал себе под нос скучавший репортер, – вам же нужно показать, что законность соблюдена… а для сего потребны свидетели…
Меж тем акт уже подходил к завершению.
– Стремиться к ниспровержению существующего государственного строя путем политической борьбы, вернейшим средством которой должны были служить повторяемые, в случае неудачи, покушения на цареубийство… Плодами такой решимости явились последовательные покушения на жизнь Его Императорского Величества: 18 ноября 1879 года близ Александровска Екатеринославской губернии; 19-го того же ноября близ города Москвы, на линии Московско-Курской железной дороги и наконец 5 февраля 1880 года посредством взрыва в Зимнем дворце… От имени своей так называемой партии дерзостно заявляли о твердом намерении своем продолжать дело крови, бунта и цареубийства…
И наконец спасительное:
– По вышеозначенным обвинениям предаются суду Особого присутствия правительствующего Сената с участием сословных представителей[40].
В публике зашевелилась и заговорили. Председатель, понимая, что все порядком утомились, объявил в заседании перерыв.
– Ах, как это скучно, – капризно протянула невеста кавалергарда. – Я-то думала, будет веселее…
«Веселее?!» – оторопел Серж. Он в принципе не мог понять, как суд, который имеет все шансы окончиться смертным приговором, может казаться кому-то веселым.
А суд продолжался, и заседание плавно перетекло на другой день, потом на третий, на четвертый… Вызывали свидетелей, опрашивали экспертов, и защита упорно пыталась подловить последних на мелких неточностях, цепляясь к каждому слову. Допрашивали подсудимых, и тут особенно ярко выявилось разнообразие их характеров: студент вновь рассказал все, что ему было известно; здоровяк грубо, упорно все отрицал; хозяйка квартиры тоже пошла путем отрицания всех обвинений; остальные отделывались невразумительными краткими ответами. Граф Строганов иронически щурился, и по-прежнему из зала в адрес подсудимых то и дело доносились нелестные замечания, Фукс призывал к порядку. Когда дело дошло до речи обвинителя, прокурор Муравьев не упустил случая блеснуть:
– Господа сенаторы, господа сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершившихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи. Перед свежею, едва закрывшейся могилою нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача Отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного того великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия…
Но он, конечно, скромничал. И нашел все слова, которые были ему нужны, чтобы доказать вину обвиняемых и окончательно пригвоздить их к позорному столбу. Муравьев был великолепен, он держал внимание своей речью несколько часов, и публика внимала ему с благоговением.
– На нашу долю, – рокотал импозантный прокурор, – выпала печальная участь быть современниками и свидетелями преступления, подобного которому не знает история человечества. Великий царь-освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, государь, открывший своей обширной стране новые пути к развитию и благоденствию, человек, чья личная кротость и возвышенное благородство помыслов и деяний были хорошо известны всему цивилизованному миру, словом, тот, на ком в течение четверти столетия покоились все лучшие надежды русского народа, – пал мученическою смертью на улице своей столицы, среди белого дня, среди кипящей кругом жизни и верного престолу населения.
Муравьев продолжал дальше в том же духе, завораживая периодами, рассыпая эпитеты, привлекая на свою сторону все силы классического красноречия. И даже когда бородач, которому, по-видимому, надоели все эти витиеватые, обдуманные фразы, разразился хохотом, чтобы сбить с прокурора спесь, тот ни капли не смутился.
– Так и должно быть, дамы и господа, – заявил он, пожимая плечами. – Когда люди плачут – нелюди смеются.
– Браво! – крикнул чей-то бас, и зал разразился рукоплесканиями.
Бородач смолк и стиснул челюсти, но взгляд, который он бросил на прокурора, говорил о многом.
Прокурор вновь обрисовал все печальные события 1 марта и делал это настолько искусно, что иные дамы полезли за платками, чтобы утереть слезы.
– Государь пал не только как мученик жертвой жесточайшего по орудию своему цареубийства: он пал и как воин-герой на своем опасном царском посту, в борьбе за Бога, Россию, ее спокойствие и порядок, в смертельном бою с врагами права, порядка, нравственности, семьи – всего, чем крепко и свято человеческое общежитие, без чего не может жить человек… Когда пораженная Россия опомнилась и пришла в себя, ее естественною, первою мыслью было: кто же виновники страшного дела, на кого должны пасть народные проклятия и пролитая кровь, где же цареубийцы, опозорившие свою родную страну? И я считаю себя счастливым, что на этот грозный вопрос моей родины могу смело отвечать ее суду и слушающим меня согражданам. Вы хотите знать цареубийц? Вот они!