– А остальное кто готовил?
– Алина.
– А она кто?
– Кухарка.
– Слово какое…
– А как бы ты сказал? Наш домашний повар? Попробуй вот это.
Митя осторожно взял рулетик.
– Вы часто так едите? – спросил он, оглядывая стол.
– Как?
– Ну… как в Новый год.
Эля засмеялась.
– Как родители едят, я не знаю, я их редко вижу. Приносятся – уносятся. Едят на бегу. А я стараюсь не обжираться, потому что танцевать тяжело, да и некрасиво, когда коровы на сцене – у нас есть парочка таких. И в классе все стали жиреть не по дням, а по часам, ты сам знаешь, у ваших такая же проблема. Кто-то в мире голодает, а кто-то обжирается и пухнет как на дрожжах.
Митя слушал Элю вполуха и смотрел на нее. Чуть-чуть убрать волосы, самой чуть передвинуться влево, чтобы голова попадала между ровной лаконичной балясиной, подпирающей крышу веранды, и кустом, пышно растущим прямо у крыльца. Зелень у него еще совсем молодая, светло-зеленая, листики резные, изящные. И вот так рисовать. Можно даже с этой чашкой в руке – белая чашка с матовым бледно-лиловым тюльпаном, низкая, широковатая, в Элиных изящных пальцах, кольцо с зеленым камушком не нужно, кольцо снять, можно браслет – тонкий, из тусклого золота, чтобы обвивал руку… И кусочек резного белого стульчика чтобы был виден из-за спины, самую малость. Небо идеальное – редко такое бывает в июне, лазурно-синее, это небо середины лета, когда верится, что осени не будет никогда, а зима была так давно, что кажется сном… И написать ее так, чтобы не очень четко все было, чуть как в грезе, в дымке, чтобы проступало лицо, как лик…
– Мить, Мить, вкусно? Ничего не говоришь…
Митя с удивлением посмотрел на свое пустое блюдце.
– Да… А что это было?
– Мое фирменное блюдо, моя бабушка так готовила.
– Здорово… Ну что, пошли репетировать?
– Предлагаю прогуляться.
– Прогуляться? – Митя вытаращил на нее глаза, как будто она предложила ему что-то совсем необычное. – Ты что? Я же не отдыхать приехал. Нет, нет, у нас и так мало времени. И мне надо засветло вернуться.
– Сейчас поздно темнеет, Митя.
– Батя сказал – до девяти чтобы был дома.
– Ты всегда точно выполняешь его приказы?
– Батя мне ничего не приказывает, – очень просто объяснил Митя. – Он говорит, значит, так мне нужно. Он мне всю жизнь посвятил, понимаешь?
Эля кивнула, хотя это было совершенно непонятно. Ведь Митя говорил, что его отец – талантливый скульптор. Но она решила с расспросами пока не лезть.
Они пошли к ней в комнату на второй этаж.
– Какая лестница! – покачал головой Митя. – Я в кино только такую видел. В американском фильме.
И больше ничего не рассматривал и ничего не сказал.
– Показать тебе дом? – все-таки спросила Элька.
– Потом, – пожал плечами Митя. – После репетиции. У вас в доме есть какие-то старинные вещи?
– Нет. Почему?
– А что ты хочешь показывать?
Эля растерялась.
– Ну просто… наш дом…
– Хорошо, потом.
В Элиной комнате Митя взял себе стул, сел спиной к окну, чтобы не отвлекаться на небо, на деревья, виднеющиеся во дворе. Красивый двор, красивый дом, красивая Эля. Почему только настроение качается, то радостно, то внезапно становится грустно и тревожно, и все как-то неловко, неудобно…
– Начинаем, Эля. – Митя заиграл вступление. – Ну, что ты? Пропустила такт.
– Мить… Подожди… Я хотела сказать… у нас песня очень неэмоциональная получается.
– Я плохо играю?
– Нет, но…
– Ты хорошо поешь.
– Да. Просто… мы как-то не вместе играем.
– Я не слышу, что мы расходимся. Давай репетировать.
– Давай, но гонять бесполезно. Мы должны услышать друг друга.
– Я слушаю, как ты поешь.
– Да, но ты играешь о своем.
– Я же играю за погибшего моряка, правильно?
– Конечно. А почему тогда ты играешь так тихонько, грустно?
– А что мне, веселиться, оттого что я погиб? И ты теперь с другим. То есть не ты, а та девушка…
– Почему с другим? – рассмеялась Эля. Все-таки мальчики – совсем иные. Где он это услышал в песне? Об этом ни слова… – Ну какой другой, если я сажусь в лодку, еду в океан искать любимого, пою о своем одиночестве…
– Неужели ты будешь одна? – искренне удивился Митя. – Такая… – Он осекся.
Чуть было не сказал «красивая». Нет, вот этого говорить не нужно. Батя сто раз ему говорил – ни одного комплимента, ни одного восторженного взгляда или слова. Митя никогда не ставит «лайки» под ее фотографиями, никогда не говорит ничего хорошего о ее внешности. Почему так надо, он не задумывался. Отец знает, что говорит. Он женщин знает, жизнь знает. Неискренне получается, конечно, но не быть же искренним с той, которая тебе так нравится! Ведь если она поймет это, она начнет вить из него веревки – это тоже объяснил ему отец, раз объяснил, два объяснил, три объяснил…
Митя отлично это усвоил. Хочешь себя потерять – будь искренним, отдайся женщине с потрохами. Хочешь чего-то добиться – иди по жизни один, гордый, независимый, всеми любимый, всем нужный, недоступный…
– Ладно, все, начинаем, хватит болтать! – резко сказал он.
– Нет, не ладно. И это не пустая болтовня. Послушай меня, пожалуйста. Тебе не нужно играть тихо и печально, понимаешь? У тебя должна душа рваться. Это очень эмоциональная тема, страстная песня.
– Мне батя так сказал играть… – объяснил Митя, не глядя на Элю.
– Он играет на виолончели? – удивилась Эля. – Ты не говорил.
– Нет. Не играет.
– А на чем он играет?
– Ни на чем. Просто он… необыкновенный человек, понимаешь? Все может, все понимает, все видит. Мой отец – особый человек, огромная личность, глыба, мощь. Он всё знает про всё.
– Так разве бывает?
– Бывает. Ты, если с ним поближе познакомишься, поймешь сама.
– Но, Митя… Мне мешает, когда ты так тихонько играешь, я это не так слышу…
Митя посмотрел на Элю. Какая же она красивая. Вся такая тонкая, высокая, грациозная, сидит так красиво, колени – словно слеплены Микеланджело, тонкая талия, высокая грудь… Он отвел глаза… Об этом лучше не думать, мешает сосредоточиться, крайне мешает, подчиняет, растворяет. А он – не должен растворяться в этой красоте! Иначе от него самого ничего не останется!
– Встань, пожалуйста, чуть подальше, – попросил Митя.
– А что? – Элька растерянно отступила на шаг.
– Мешаешь, громко поёшь, я себя не слышу, – холодно ответил Митя. – Отойди от меня. Совсем отойди, в другой угол комнаты.
Вот так. Он – сможет. Он – не поддастся на искушение. Он сможет честно посмотреть в глаза отцу и выдержать его взгляд сегодня вечером. Он не разнюнится и не понесется по этому горячему, волнующему, искрящемуся руслу, его не захлестнет, не перевернет, он не задохнется… Нет!!!
– Мить, ты не устал? – Эля села на низкий диванчик и отпила воды.
– Вставай, некогда рассиживаться. – Митя упрямо стал играть вступление.
– Я больше не могу петь. У меня голос устал.
– А я играю каждый день по четыре часа. В воскресенье – по шесть. Все каникулы буду играть по семь. Иначе не станешь большим музыкантом.
Эля с некоторым сомнением посмотрела на Митю. Как-то это звучит… Как заученное правило.
– Ты точно хочешь стать музыкантом?
– В смысле? – Митя непонимающе посмотрел на Элю. – Ты сомневаешься, что у меня получится? А ты разве не хочешь быть певицей?
– Нет, конечно. Это совершенно нереальная профессия. Очень шаткая.
– Ты хочешь уверенности? Как у твоих родителей?
– Например, как у них. Папа тоже был певцом, потом занялся делом.
– Как ты это говоришь! – воскликнул Митя, мгновенно покраснев. – Делом! А музыка – не дело?
– Дело, – вздохнула Эля. – Давай отдохнем, пойдем в сад, я устала, правда, голос не выдерживает таких нагрузок. Рукам твоим тоже вредно, кстати. Нужно отдыхать.
Эля увидела в окно, что открываются ворота и въезжает родительская машина.
– О, вот, кстати, и родаки… Что-то рановато они. Наверно, на тебя посмотреть примчались. Отпускать меня с тобой в Латвию или не отпускать.
– Меня вот батя отпустил. – Митя поднял на Элю глаза. – Сказал, мне полезно будет.
– А сам как – хочешь ехать?
Митя пожал плечами и отвернулся, Эля не увидела выражения его глаз. Как понять, нравится она ему или нет? Если нравится, то он это никак не проявляет. Иногда она ловит его быстрый взгляд, иногда что-то проскальзывает в ночных письмах, точнее коротких вопросах-ответах, которыми они обмениваются.
«Спишь? – Нет. – И я – нет. Завтра рано в школу. – И мне. – Не видела тебя сегодня в школе. – Разминулись. – У меня новая песня, пою в субботу, придешь? – Нет. – Почему? – Занят. – Жаль…»
Иногда эти разговоры бывают веселее, иногда еще короче.
«Спокойной ночи. – Доброй ночи. Подожди. – Что? – Ничего. Я спать. – А что ты хотел сказать? – Ничего. Потом скажу. Важное скажу, но не сейчас».
Потом, перечитывая ночные разговоры, Эля удивлялась, где же это проскользнуло – ведь тогда, ночью, она точно чувствовала – что-то такое было, что-то, от чего начало стучать сердце, от чего радостно было засыпать и просыпаться завтра утром, ожидая чего-то очень хорошего от встречи с Митей… Но ничего такого в словах, оказывается, и не было! Как же, где это проскользнуло? В невидимом эфире, в тайных нитях, соединяющих людей, заставляющих их в одно и то же время писать друг другу. Открываешь контакт, и мгновенно вспыхивает его значок – взяли телефон одновременно, одновременно подумали друг о друге…
Потом, перечитывая ночные разговоры, Эля удивлялась, где же это проскользнуло – ведь тогда, ночью, она точно чувствовала – что-то такое было, что-то, от чего начало стучать сердце, от чего радостно было засыпать и просыпаться завтра утром, ожидая чего-то очень хорошего от встречи с Митей… Но ничего такого в словах, оказывается, и не было! Как же, где это проскользнуло? В невидимом эфире, в тайных нитях, соединяющих людей, заставляющих их в одно и то же время писать друг другу. Открываешь контакт, и мгновенно вспыхивает его значок – взяли телефон одновременно, одновременно подумали друг о друге…
– Я домой… – Митя стал убирать виолончель в футляр. – Скажешь мне, где остановка.
– Да ты что! Ни в коем случае! Будем обедать.
– Нет, я не буду. Я есть не хочу. Мне домой надо. Меня ждут.
Эля видела, что Митя отчего-то растерялся. И даже рассердился.
– Ты боишься встретиться с моими родителями?
– Нет. – Митя постарался как можно независимее пожать плечами. – Отчего бы это? Ничего я вообще не боюсь. Просто не хочу. Порепетировали и – всё. Я уезжаю.
– Хорошо, – сдалась Эля. – Как хочешь. Но только с родителями все равно придется поздороваться.
– А другого выхода нет? Только главный?
Эля внимательно посмотрела на Митю, чтобы убедиться, что он не шутит.
– Ведь в таких домах, как у вас, всегда есть какой-то черный ход. Для прислуги… – Митя осекся, как будто сказал что-то неприличное.
– Да, у нас есть прислуга, – спокойно пожала плечами Эля. – Потому что дом огромный, с ним не справишься. И мама работает семь дней в неделю. И действительно есть еще одни ворота, точнее, дверь. Вот ты даешь!
– Почему твоя мать работает семь дней в неделю? – спросил Митя.
– В смысле? Как почему? Потому что это их дело, они этим живут.
– Я купил вчера ваш хлеб. Вкусный. Бате принес. Ему тоже понравился.
Митя не стал говорить, что дальше сказал отец по поводу занятия Элиных родителей, что ему это совсем не понравилось.
– Ты всегда так говоришь, как будто у тебя нет матери. Только об отце.
– Почему? – пожал плечами Митя. – Просто мы с ним друзья.
– А мы с тобой – друзья? – спросила Эля. Она бы, конечно, задала другой вопрос, но не решилась.
Митя искренне улыбнулся.
– Друзья, конечно. Если ты не против.
– У мальчиков с девочками разница пять-семь лет. Так что твоя невеста учится сейчас в третьем классе, имей в виду, – лукаво ответила Эля. – Или даже в первом.
– Я не собираюсь жениться! – твердо объявил Митя.
– Никогда?
– До сорока двух лет.
– Почему именно до сорока двух?
– Элька! Вы где? Наверху? – Она услышала веселый голос отца. – Спускайтесь! Мы рыбу привезли, сейчас Алина Константиновна пожарит. Сом шикарный, с усами! Спускайтесь, посмотрите, пока ему усы не обстригли! Эй, молодежь! Вы где там? – зычный баритон отца раскатывался по всему дому.
Митя побледнел.
– Я хочу уйти через заднюю дверь.
– Нет.
– Да.
– Почему?
– Я… Я не могу объяснить.
– Сбегаешь?
– Да. Считай так.
– А в Латвию поедешь?
– Да, наверно. Я пойду, покажешь мне куда?
– Ну, ты даешь! – Эля покачала головой. – Представляю, как я это буду родителям объяснять.
– Скажешь, что я трус?
Эля посмотрела на мальчика. Он стоял так близко, она видела родинку около уха – никогда раньше ее не замечала, каштановые растрепанные волосы приятно пахли – это точно был запах его волос, она его уже знала, наверно, моет голову каким-то особым шампунем, видела ссадину на подбородке (интересно, где он так ударился?), видела, как бьется венка на шее, могла бы провести по ней пальцем, чтобы она перестала биться, быстро, тревожно… Но она видела и то, что Митя был сейчас очень далеко от нее. Наверно, мыслями уже был дома, со своим отцом, который для него важнее всего и всех. А как иначе это все объяснишь?
– А если я передумаю ехать? – спросила она.
– Значит, не поедем. Только жалко, мать столько с визой и разрешением промаялась…
Непонятно, как с ним разговаривать. Непонятно, что он на самом деле думает и чего хочет. Непонятно, как он к ней относится. Непонятно на самом деле, почему он уходит.
– Ну, – Федор весело потер руки и пропел по-итальянски: – Sono il factotum! Della città! Della città! Показывай!
– Что? – вздохнула Эля.
– Не что, а кого! Виолончелиста своего. Ну-ка мы сейчас его на зубок попробуем…
– Он… он ушел, па.
– В смысле? – Федор оглянулся. – В смысле – ушел?
– Убежал, папа. На остановку пошел. Потом на электричку и домой.
– Почему?
– Братья по разуму, пап.
– Не понял.
– Мальчики – наши меньшие братья по разуму, не более того.
– Я тоже в каком-то смысле мальчик… – засмеялся Федор.
– Ты чем-то обидела его? – Лариса, слышавшая конец разговора, пристально смотрела на дочь.
– Ага, мам, рассказала поучительные истории про ранний секс, и ему стало так же плохо, как и тебе, когда я пыталась с тобой поговорить о своем, о девичьем.
– Эля!.. Федор, почему она так разговаривает со мной… – Лариса подошла к мужу и взяла его обеими руками за руку, как маленькая, словно ища защиты.
– Я очень одинока в нашей семье, – сказала Эля. – Я обедать не буду. Мне и без вашей рыбы тошно. Всё. Я наверху.
Эля ушла, не оглянувшись на родителей.
– Ну и что все это значит? – спросил Федор жену. – Какой ранний секс? Кого она имела в виду? Что она тебе говорила? И что с этим мальчиком? Наша дочь нашла оригинала? Больше никого подходящего не было? Может, пинком под зад его сразу, пока ничего нет еще?
– А кто тебе сказал, что ничего нет?
– В смысле? – Федор мгновенно стал наливаться кровью. – В смысле, Лара?! Это что… Так про что она… Я не понял… Лара!!!
– Федь, Федь… – Лариса примирительно обняла мужа. – В смысле она уже влюбилась, разве не видишь?
– Как влюбилась, так и отлюбится. Занять ее чем-то, пусть на вокальные фестивали ездит – в Питер, в Париж, куда хочет. На море скоро надо отправлять ее… С кем только, непонятно. Но надо. Уедет, за лето забудет.
– Не знаю… – покачала головой Лариса. – Не помню, чтобы Элька так себя вела и так переживала. Не уверена, что это может быстро пройти.
– И слышать ничего не хочу. Все. Надо, чтобы она за лето увидела как можно больше красивых мест, с людьми разными познакомилась… И вон из головы этого ипохондрика. Что это? Дочь кричит на нас, есть ничего не хочет, говорит все подряд, в комнате запирается… Я ее такой не знаю. Пойду поднимусь к ней, попробую выманить из комнаты. Нам все равно с тобой скоро ехать обратно, встреча же у нас с поставщиками вечером. И не отменишь. А ребенок – одинокий!
Родители переглянулись и одинаково развели руками. Надо же чем-то жертвовать. Выходит, они жертвуют своим собственным ребенком, у которого есть вообще все, о чем только можно мечтать. А девочка жалуется на одиночество.
…Митя ехал в электричке и смотрел в окно. Все вообще не так вышло. Он обещал отцу не разнюниваться, не поддаваться на «их богатство»… Но он как-то ничего не видел. Ну дом и дом, большой, красивый, если бы крыша у него была не фиолетовая, а коричневая, крыльцо не круглое, а строгое, окна повыше и пошире, вообще было бы здорово. В доме он не заметил никакого такого богатства, хотя ведь он по сторонам особо не смотрел. Охрана по углам не стоит, люстры хрустальные с потолка не свисают, лестница красивая, но не мраморная… Никакого кичащегося богатства нет. И вообще, это все дело десятое. Но сама Эля… Что-то в ней есть такое, что не дает возможности чувствовать себя с ней легко и просто, как с Тосей, скажем. Надо думать, что сказать, нельзя быть самим собой…
Митя взглянул на свое отражение в грязноватом стекле. А какой он настоящий? В старой застиранной матроске, в которой он часами сидит на стуле, обнимая коленями виолончель, с нитяным ободком в волосах, чтобы не спадали на глаза? Или в красивом черном концертном костюме, в котором он когда-то выйдет – обязательно выйдет, ему обещал отец! – на лучшие сцены мира? Он – какой?
Он пойдет пить дешевую водку с Деряевым и Тосей, будет ждать ощущения, жгучего, стыдного, которое возникает у него, когда его трогает Тося своими горячими беззастенчивыми пальчиками, закроет глаза и будет знать, что его любят – а как иначе, зачем тогда льнет, зачем трогает, зачем втайне ото всех подмигивает, ладно еще подмигивает, но ведь сама жмется, прислоняется, переходит ту грань, за которой уже нет стыда, нет запретов, за которой ему будет можно все, о чем даже думать страшно… Она ему это обещает, Митя отлично понимает, не маленький уже. Вот такой он – настоящий?
Или же с Элей, когда тревожно и волнительно от одного ее взгляда? Учащается пульс, становится нечем дышать, не видишь ничего, кроме нежных губ, светящихся глаз, волос, которые хочется потрогать, убедиться, какие они приятные на ощупь, кроме светлой чистой кожи, по ней тоже хочется провести ладонью, губами…
Митя встряхнул головой. О чем он думает! У него недоучена вторая часть сонатины, он никак не справляется в быстром темпе с гаммами, он и не начал еще разбирать произведения, которые будет играть на поступлении – взглянул на ноты и отложил подальше. Ну и наконец, у него ничего не выходит с Элиной песней.