Эля посмотрела, как Митя убежал в сторону гостиницы, только вздохнула. Ну и как он будет играть после такой пробежки? Плохо? Или очень плохо?
Она заглянула в зал, в темноте жюри видно не было. На сцене пела девушка, пела хорошо, на американский лад, песню без начала и конца, без определенной мелодии. Оценки… Эля увидела, как подняли таблички с оценками, ведущий их озвучил – десять, десять, одиннадцать, десять, двенадцать… Максимум – двенадцать. Надо быть готовым, что придется стоять на сцене с улыбкой и смотреть, как тебе ставят оценку, как в школе… Троечку… Почему тройку? Может быть, вообще двойку. Или все же пятерку…
Эля, обычно достаточно уверенная в себе, сейчас почему-то испытывала непривычное волнение и страх. Не из-за того, что это большой международный конкурс, все равно – не Евровидение и не конкурс Чайковского. Волнение было неправильное, связанное с Митей, она это понимала.
Эля решила больше не смотреть выступления других конкурсантов, подошла к организатору, попросила, чтобы их выступление перенесли на несколько номеров позже, с большим трудом уговорила.
Она отошла подальше от зала, стала распеваться. Очень некстати сюда же в коридор завернула и Ольга Ивановна со своим ансамблем. Эля знала, что они выступают гораздо позже, после вокалистов. Но Ольга Ивановна привела детей заранее.
– А! – Ольга Ивановна увидела ее. – И мы тут как тут! А где же твой друг? Не выспался, не пришел еще? А не выспался – почему? – Ольга Ивановна зло засмеялась.
Эля постаралась пропустить мимо ушей колкий тон преподавательницы. Может быть, она так говорит, потому что ей не нравится погода в Юрмале, или вообще ничего не нравится, или она волнуется…
– Вообще, знаешь, Теплакова, мы-то ладно, нам просто в Европу поехать интересно, показать им, как надо детей учить классической музыке, хотя здесь это никому не нужно, фестиваль попсовым оказался, ты видишь, поют черт-те что. Ну а ты-то куда поперлась со своим голосом? И что Елена Самуиловна думала? Ей-то зачем это надо, эти дипломы? Тебе надо на оперные фестивали ездить, а не сюда. Все равно ничего не дадут, это раз. И… – Ольга Ивановна подумала. – И… – Ничего не придумав, она закричала на ученика: – Прокофьев, на стену не лезь! Кто мыть будет стену от твоих ботинок, а? Вот звери какие!..
– Кто? – ужаснулась Эля. Знали бы родители, что говорит Ольга Ивановна про их детей, не отпустили бы, наверное.
– Да вон, смотри! – Ольга Ивановна показала на ансамбль в национальных костюмах. – Иди, скажи им, чтобы так не гоготали. Я настраиваюсь на выступление, мне мешает.
Эля побыстрее отошла от нервной преподавательницы. Обернувшись, она с удивлением увидела, как та с милой улыбкой посылала воздушные поцелуи какому-то горцу, который выплясывал на месте, развернувшись прямо на нее.
Митя примчался так быстро, что они могли бы и не передвигать свой номер.
– Отдышись и пройдем разок, – попросила Эля.
– Сама отдышись! – буркнул Митя. – Да, батя… – схватил он телефон. – Да, успел. Хорошо… А в начале как тогда играть? Хорошо… Помню… Да… Ищи, есть трансляция в Интернете, ищи-ищи, найдешь, ты же у меня молодец…
– Митя, пожалуйста, можно, ты на секунду оторвешься от отца и вернешься ко мне, а потом ты будешь с ним всю оставшуюся жизнь. Можно так, а?
Митя непонимающими глазами смотрел на Элю.
– У тебя сегодня плохое настроение?
– Нормальное. Нам надо выступить. Подключись ко мне, пожалуйста, отключись от отца.
– Он мне всю партию разложил, ты не понимаешь, – усмехнулся Митя. – Вот и он говорит – она тебя не поним… – Мальчик осекся.
Эля улыбнулась. Ну вот и ответ. Хотя бы что-то становится понятным.
– Иди умойся, Митя, пройдем номер и минут через десять нам уже на сцену.
– Ой… – Митя побледнел. – Да? А я еще не настроен… – Он выхватил телефон из кармана, хотел набрать отца.
– Митя… – Эля положила руку на его ладонь. Митя замер. – Я прошу тебя, сейчас нет времени. И… дай возможность отцу найти трансляцию, не звони ему сейчас.
– Точно! – радостно согласился Митя. – Я быстро, я сейчас.
– Не засни, не провались, не споткнись, не заблудись, не убеги в окно… – Вслед мальчику пробормотала Эля. – И главное, Митя, не звони отцу…
Удивительное ощущение – когда замирает зал, ты на сцене, ты чувствуешь невидимую связь с этими людьми, которые смотрят на тебя, слушают, дышат вместе с тобой. В темноте зала не видно лиц, но зрители – как единый живой организм, настроенный на тебя.
Голос звучал легко, Эля пела с удовольствием, Митя сел с виолончелью чуть ближе к ней, чем обычно, и Эле казалось, что она слышит его дыхание. Митя чуть-чуть отставал от нее, никак не попадал в тот искрящийся, бурный поток мелодии, который ощущала внутри и вокруг себя Эля и в котором неслась – вперед, все выше, выше, на ту высоту, где исчезают грудные ноты, где голос становится тонким, легким, совсем светлым, переливчатым и как лучом режет темноту зала, улетая в небо, в блекло-голубое балтийское небо, виднеющееся по краям зала, из-под огромной наклонной крыши.
Огромная сцена концертного зала Дзинтари сузилась для Эли до крохотного пятачка, выхваченного сейчас светом, и в этом свете стояла она, в своем тонком летящем платье, и Митя, старающийся выразить в музыке что-то свое, бегущий за ней, за ее голосом, и никак не догоняющий.
То, что было, было так коротко. Но это была вся жизнь. После этого уже ничего не будет. Потому что такая встреча бывает лишь раз. Невозможно еще раз так полюбить, невозможно отдать сердце еще кому-то, потому что оно уже отдано. А того, кому оно отдано, больше нет, его забрал океан. И тогда она сядет в лодку, поплывет в открытое море и будет там петь, голосом своим спасая того, без кого жить невозможно. Ведь, может быть, он еще не погиб, может быть, он плывет из последних сил, и, услышав ее голос, наберется сил, и найдет дорогу, выплывет, справится с жестокими, бессмысленными волнами, забравшими у нее ее самое дорогое, единственное.
– Браво! – крикнули несколько голосов, после того как Эля спела последнюю ноту – долгую, высокую, растаявшую в тишине зала.
Публика похлопала, ведущий, как обычно, объявил:
– Прошу оценки жюри!
Члены жюри стали поднимать оценки.
– Одиннадцать, одиннадцать, двенадцать, одиннадцать… – читал ведущий. – Гм… Прошу вас, уважаемый профессор Рушайтис… Ваша оценка…
– Моя оценка… – Председатель жюри взял микрофон и встал, чтобы его было видно в огромном зале. Луч света тут же выхватил его, и Эля, не сразу, не веря своим глазам, разглядела в нем вчерашнего «дядечку» из кафе, который советовал ей беречь голос и больше не петь на улице… – Моя оценка такая. Госпожа… м-м-м… – он посмотрел в бумаги, лежащие перед ним, – Теплакова, можно вас попросить спеть а капелла последний куплет, вот с того момента, когда у вас ритенуто, замедление, и – до самого конца. Как, другие члены жюри и зал не возражают?
Зрители согласно захлопали, остальные члены жюри кивнули.
– Можно всю песню еще раз! – улыбаясь и кутаясь в большой шарф, сказала известная певица в возрасте и махнула Эле.
Эля обернулась на Митю. Тот, ничего не понимая, растерянно хлопал глазами.
– Мне не играть? – спросил он тихо Элю.
– Нет, наверно.
– Хорошо. – Мальчик кивнул, встал, взял виолончель.
– Погоди, вместе уйдем, когда оценки все объявят, – шепнула ему Эля.
– Я прошу вас спеть еще раз! – доброжелательно, но, чуть повысив тон, повторил Эдмундас. – Пожалуйста, без инструмента! – раздраженно добавил он.
Эля запела. Теперь, когда ей не надо было придерживать себя из-за Мити, голос полетел еще легче, еще свободнее, она пела еще отчаяннее, потому что, не успев ничего осмыслить, чувствовала, что сейчас произошло что-то неправильное, что это разделит их, что их и без того некрепкая дружба только что пошатнулась, что Митя стоит сзади нее, держа виолончель, опустив голову, и переживает. Но она пела и пела, пытаясь музыкой уговорить его не уходить, не расстраиваться, не замыкаться, пытаясь сказать то, что не могла бы сказать словами. Она спела песню с половины и до конца.
Ей хлопали так, как будто только что не слышали это произведение целиком. Эля даже чуть растерялась.
– Двенадцать, – объявил ведущий. – Председатель жюри ставит двенадцать. Простите? – Он увидел, что другие члены жюри, переговариваясь, вновь подняли таблички. – Вы хотите переголосовать? Но у нас не положено…
– Давайте чуть нарушим правила, ради искусства. Как, зрители поддержат наше эмоциональное решение? – Эдмундас снова привстал и обернулся к залу. Все согласно захлопали.
– Ну что ж… – ведущий развел руками, улыбаясь. – Переголосуем тогда… Двенадцать, двенадцать, двенадцать… Все члены жюри единогласно поставили высший балл! Поздравляю! – обернулся он к Эле. – Вы у нас теперь фаворит фестиваля… Пока еще все высшие баллы никому не ставили…
Эля, еще раз поклонившись, сама взяла за руку уже совершенно стушевавшегося Митю и ушла со сцены.
Эля, еще раз поклонившись, сама взяла за руку уже совершенно стушевавшегося Митю и ушла со сцены.
За сценой Митя освободился от ее руки.
– Не надо, пожалуйста, – сказал он. – Я все понял.
– Митя…
– Я! Все! Понял! Без меня! Тебя попросили сыграть без меня!
– Да не без тебя, а без виолончели, Митя. Может быть, он просто инструмент этот не любит!
– Ага, да! Он… Слушай, а откуда я этого дядьку знаю? Он какой-то известный человек?
– Мы вчера его в Риге на улице видели. Помнишь? Он сидел рядом, когда мы играли…
– А-а-а… Я сразу понял! Ты договорилась с ним? Без меня? За моей спиной? Он приставал к тебе, да? К тебе все пристают, все!!! Батя меня предупреждал…
– Митя… – Эля почувствовала, что все волнение, которое ей удалось побороть, сейчас вернулось и собирается выйти слезами. – Замолчи немедленно. О чем я могла с ним договориться, когда я даже не знала, кто он.
– Правда? – Митя перестал кричать и доверчиво посмотрел на нее.
– Правда. Ты… ты такой хороший, когда ты такой вот… – Эля неожиданно для самой себя чуть прислонилась к Мите и провела рукой по его щеке. – Мне с тобой вместе лучше петь, чем без тебя.
Митя кивнул.
– Я старался тебя поддержать игрой. Я хотел быть тебе опорой. Музыкальной. Я нарочно чуть отставал, чтобы не подгонять тебя…
Эля вздохнула, но говорить ничего не стала. Митя не чувствовал во время игры ее ритма, не играл вместе с ней, он, как обычно, делал что-то свое. Но ведь он делал это искренне, он старался, за что его теперь ругать, тем более что ей дали высший балл в результате…
В их небольшую гримерку, где, кроме них, переодевались еще несколько конкурсантов, забежала девушка-распорядитель.
– Теплакова, вас зовут!
Митя вопросительно посмотрел на Элю.
– Мне идти с тобой?
– Пойдем, конечно, мы же вдвоем выступали.
Они пошли за девушкой в какую-то комнату, в конкурсе объявили перерыв.
– А! – обрадовался Эдмундас и протянул Эле руку. Увидев за ее спиной Митю, он нахмурился, но кивнул ему: – Привет!
– Здравствуйте! – широко улыбнулся Митя.
– Послушай, Эля… – Эдмундас взял ее за руку выше локтя и отмахнулся от фотографа, который бежал по коридору, увидел их с Элей в открытую дверь и тут же стал щелкать. – Отойдем чуть в сторону, не буду устраивать пресс-конференцию… Мальчик, закрой, пожалуйста, дверь.
– С той стороны? – горько пошутил Митя.
– Можешь с этой. Но закрой и стой спокойно. Эля, послушай меня. Ты победила, ты будешь петь на гала-концерте завтра, сегодня подготовишь попозже вечером дуэт со звездой, будет кто-то из наших звезд, и свою песню тоже споешь… Одна. Ясно?
Эля увидела в большое зеркало, как Митя, слышавший все, вытянулся и замер.
– Одна?
– Да. Только одна.
– Но… Мы приехали вдвоем… У нас дуэт…
– У вас нет никакого дуэта. Каждый за себя. Особенно он. Послушай меня, у тебя большой голос. Тебе надо учиться. В Москве, в Вене, в Милане, где-то еще, хочешь, приезжай в Ригу, ко мне поступишь без экзаменов… – Эдмундас заметил Митино выражение на лице. – Иди-ка сюда поближе, подходи!
Митя неохотно подошел к ним.
– Что ты сейчас показывал мне лицом? Что ты… – Эдмундас не нашел слова и показал, как Митя ухмылялся, передразнив его. – Твоя партнерша – талант. А ты – нет. Понимаешь? Ты плохо играешь.
Эля ахнула, а Митя стал наливаться краской, хотел уйти.
– Подожди! – Эдмундас силком задержал мальчика.
Тот не решился вырваться.
– Возможно, это не твой инструмент. Если ты любишь музыку, ты можешь стать теоретиком… Не знаю. Возможно, дирижером, если в состоянии охватить целое. Но ты не исполнитель! Не виолончелист. Ты – плохо – играешь, я ведь слышал вас на улице вчера, долго слушал.
– Я… – забормотал Митя. – У меня просто сейчас техника новая… У меня есть еще… Это все не то… Давайте я вам сыграю Моцарта… Это вообще не мой уровень… Я здесь только подыгрываю… Батя говорил…
– Да о чем ты! Какой уровень! Ее вот попроси чижик-пыжик спеть, она споет так, что все плакать от счастья будут. Давление у всех в норму придет, гемоглобин повысится. А ты – Моцарта… Ну, сыграй Моцарта, сыграй!
– Прямо здесь?
– Да, прямо здесь.
– Эдмундас, ваш кофе. – Девушка заглянула в гримерку с подносом, на котором дымился кофе и лежал скромный бутерброд.
– Спасибо, – кивнул ей профессор. – Играй, мальчик. Садись и играй. Докажи. Может быть, правда, ты не смог там открыться? Бывает, редко, конечно, что на большой сцене играть не могут, только в камерной обстановке… Но это же не гитара, не флейта, это – виолончель! Страстный инструмент, но весь в себе, в него надо вкладывать страсть, а он эту страсть поглощает, поглощает, накапливает и взрывает слушателя. Если, конечно, ты что-то вложил в него.
Эдмундас сел напротив Мити.
Митя дрожащими руками протер смычок, вытер ладони, лоб.
– Хозяин морей… – проговорил Митя.
– Это заметно! – усмехнулся Эдмундас.
– Произведение называется – «Хозяин морей»… – еще тише сказал Митя.
– Играй!
Эле было безумно жалко своего друга, она хотела сказать, что не нужно так издеваться над людьми, что Митя талантливый, что он ни в чем не виноват. Но увидела взгляд Эдмундаса – доброжелательный, внимательный, и ничего говорить не стала.
Митя начал играть. Он играл, как всегда – сдержанно, осторожно, как будто слушая что-то внутри себя – что-то печальное, даже угрюмое, небольшое, неяркое, безвыходное.
– Ну, ну!.. – подгонял его Эдмундас. – Та, та-та, та-ри-ра, и – вверх, и…! А! – Он махнул рукой. – Как вы говорите – что и требовалось подсказать.
– Доказать, – поправила его Эля.
– Да, доказать! Тебе не надо играть, понимаешь? Ты – вялый, никакой, у тебя руки не те, в тебе нет огня. У тебя виолончель в руках – мертвая! Мерт-ва-я! – по слогам повторил профессор.
– Вы не виолончелист, – упрямо проговорил Митя. – Вы же учите петь, а не играть.
Эдмундас засмеялся.
– Хорошо, мальчик. Твоя уверенность приятна. Но советую тебе не терять время зря. Лучше учись чему-то другому. Если есть слух, и сила воли, и любовь к музыке – иди в дирижеры, попытай себя. Хотя без огня… не знаю…
– Я буду виолончелистом, – опустив глаза, сказал Митя. – Я буду виолончелистом.
– Почему? – развел руками Эдмундас. – Ну почему? Зачем? Кто так сказал? Господь бог? Господь бог так не сказал, уверяю тебя!
Митя, не глядя на Элю и на профессора, убрал виолончель в футляр. Эля видела, что у него дрожат руки и губы.
– Спасибо, – сдержанно сказала она Эдмундасу.
Тот лишь покачал головой и, улыбаясь, сложил из пальцев сердечко.
– Понимаю. Вот тебе моя визитка, девочка, здесь электронный адрес и всякие мои контакты. Я бы с удовольствием тебя учил, если бы ты приехала сюда к нам, в Латвию.
– Я не буду учиться пению, – сказала Эля. – Я не хочу быть певицей.
– Да что вы, с ума, что ли, оба сошли! – с досадой воскликнул Эдмундас. – Как знаете! Жду тебя завтра на гала-концерте. Трансляция телевизионная будет на всю Прибалтику и Скандинавские страны, так что постарайся. Спроси иди, когда у тебя репетиция со звездой. Выучишь ведь песню за один день?
– Выучу, – вздохнула Эля.
– Я не буду завтра одна петь, Мить… – сказала Эля, когда они, переодевшись, вышли из зала и побрели по улице. – Ой, холодно как стало. Пошли куда-нибудь поужинаем?
– У тебя остались деньги? Или отец деньги прислал?
– Как он может мне прислать деньги? Да нет, осталось что-то. И у тебя же есть деньги.
– Я – это я. Я могу и поголодать. Тебя накормлю, если надо.
– Хорошо, – засмеялась Эля. – Накорми. Надо, я умираю, хочу есть.
– Ты будешь завтра одна петь, хорошо? А я сниму тебя из зала. – Митя, чуть помедлив, обнял девушку, уже довольно ловко. – У тебя такое плечо… Даже под курткой чувствуется…
– Какое?
Митя смущенно пожал плечами. Какое… Такое, что, когда чувствуешь в своей ладони это плечо, ничего больше не надо. Не сразу вспомнишь, как тебя зовут. Не обидно, что тебе только что сказали, что ты напрасно сидишь часами в своей маленькой комнатке и пилишь, пилишь смычком, глядя, как осень сменяет лето, а зима – осень… Не хочется есть, не хочется слышать долгие отцовы нотации и смешки…
Хочется прижать к себе эту нежную, хрупкую девочку, близко, крепко, и идти, идти, по длинной чужой улице, и дальше, туда, где она кончается, переходит в дорожку между сосен, потом в тропинку, потом выходит к холодному морю и тянется бесконечно по побережью. И лишь бы она была рядом… И чувствовать, как в нем рождается, крепнет то мужское, о котором он только догадывается пока, о котором думать и хочется, и рано, и стыдно, но не думать невозможно, о котором ни с кем не поговоришь, и не надо говорить, когда, оказывается, все ясно. Ясно – когда рядом она.
Митя вздрогнул, услышал звонок. Нет, он не готов. Он не может сейчас говорить с отцом. Врать не хочется, а правду сказать невозможно. Отец звонил долго. Перестал. Позвонил снова. И снова. Эля вопросительно посмотрела на Митю. Тот нахмурился. Отец еще раз позвонил, Митя кивнул, как будто отец мог сейчас его видеть, и ответил как можно веселее: