Ничего не получалось. Вика оставила попытки. Села, оглядела его с сожалением.
— Паренек, это тебя лечить надо, я-то здорова.
— Я вполне здоров, — выдавил он.
— Кто тебе сказал? — принялась она одеваться. — Ты самый обычный импотент.
Кронид не знал такого определения, но притчу о врачевании импотенции припомнил сразу, восстанавливая в памяти точки и позвонки для массирования.
— Нет, я здоров, — упрямо подтвердил Кронид.
— А что такое импотент, не знаешь, — настаивала Вика. — Хочешь, я вылечу тебя?
— Спасибо вам, — ответил он тихо. — Я не знал, что болен этим. А сам я не смогу. Я просто не знаю что это.
— Болен, болен, — добивала она его. — С такой штукой… За это убивают. У наших пресытившихся умников в два раза меньше эта штука, но сколько техники! Ты ведь богом стать можешь, тебя любая красавица с руками оторвет!
— Простите, — совсем запутался Кронид. Его беспомощность совсем лишила Вику желания соблазнять его.
— Ладно, обольститель, давай лучше чай пить. Ты, собственно говоря, как сюда попал?
Они мирно ели уху, пили чай, сидя друг против друга на разных ложах, мирно разговаривали о самых разных вещах, и Вика тактично ни разу не коснулась животрепещущей темы. В разговоре Кронид обрел уверенность, теперь Вика смущалась от незнания многих вещей, от его осведомленности и разумных выводов. Спать они легли также друг против друга, а утром Вика ушла, кликнув собаку, обещав заняться его лечением через неделю. Непонятный юноша запал ей в душу. Непонятный и непохожий на тех, кого она знала. Вообще ни на кого.
Она появилась ровно через неделю. Томление Кронида ушло, появилось неизвестное доселе чувство. Вика сразу взялась за его лечение, и он поддался немедленно, лишь направлял ее руки, объяснял значение точек на теле. Она не раздевалась донага, как в первый раз, и Кронид не чувствовал неловкости.
— Как теперь? — спросил он Вику, когда она выполнила все манипуляции под его руководством и попросила Кронида встать.
— Пока никак, — кратко ответила она.
— А как ты определяешь это? — спрашивал Кронид. — Я просто улавливаю ток крови, слышу движение излеченных клеток. Ведь все болезни от смятенности души и переживаний. Так учил меня дедушка Пармен, и он прав.
— Я не чувствую, я вижу, — вздохнула Вика, занятая мысленно не душой, а телом. — Ладно, попробуем еще через неделю. Обидно просто, такое добро зря пропадает…
— Разреши я помогу тебе?
— В чем? — пробудилась ее надежда. Сейчас он станет искренним, расскажет ей, что с ним приключилось, и вместе они как-нибудь наладят то, ради чего она мотается сюда через перевал, забывая о многих интересных развлечениях.
Упрямая, она старалась довести любое дело до конца. — Так в чем состоит помощь?
Он указал на ее обнаженные руки. Мелкая сыпь разбросалась до самых локтей.
— А, это, — отмахнулась она. — Я была у терапевта. Ничего опасного. Видно, кислого съела, надо димедрольчику попить. А вообще давай попробуй, уйми мои муки хотя бы так.
Кронид точными движениями кончиков пальцев дотронулся до обеих сторон позвоночника, нажал, потом опустил их в углубление ключиц и после слегка помассировал руки.
— Вот и все.
Сыпь исчезла.
— Скажи-ка ты…
Она глубже вгляделась в его лицо. Что можно увидеть, если ничего не скрывается? Чистый лист бумаги вызывает желание что-то изобразить на нем, но иногда такого желания не возникает, приходит сомнение — а так ли хорош будет рисунок, как девственная чистота и сама невинность?
Они опять мирно беседовали и пили чай с лимонником. От ухи Вика отказалась.
В этот приход она захватила с собой множество вкусных вещей и потчевала Кронида. Он радовался им как ребенок, но не проявил зависти к тем, кто мог есть их каждый день. Даж днесь нам хлеб наш насущный — только и всего. Пармен приучил его радоваться тому, что есть, и обходиться малым. «Сытость, — говорил он, — будит леность, а леность — глупость».
От гусиного паштета он отказался:
— Всевышний не велел кушать мяса животных. Дедушка Пармен никогда его не пробовал.
— Гос-поди, — ответила она, уплетая паштет за обе щеки. — А нам, смертным, не повредит.
Он промолчал. Они уже спорили на эту тему, вернее, Кронид объяснял, почему нельзя есть мясо теплокровных, это она спорила, упрямо и обижающе, просто потому, что хотелось есть, а он, как тот долдон с амвона, нахватался библейских запретов и лишает себя радости.
— Вот поэтому у тебя твоя роскошная штуковина и бездействует, — уколола она, и Кронид почувствовал жгучий стыд.
— Ну съешь, а? — испытывала Вика. — А потом в теплую постельку рядышком, и ка-ак свершится чудо!
— Чудес не бывает, — прятал глаза Кронид. Они уже укладывались вместе, оба голые, она прижималась к нему, обцеловывала с головы до ног, восхищаясь его телом и запахом младенца. «И ты меня целуй, куда хочешь целуй», — страстно шептала она, но губы его были сухими, он тыкался как щенок во все места, смущался, и она сама прекращала эти опыты.
— Ты хоть что-нибудь чувствуешь? — спрашивала она, вскакивая, как всегда в таких случаях, возбужденная и взвинченная.
Честный Кронид отвечал, как думал:
— Я тебя не понимаю. Не знаю, чего тебе надо. Дедушка Пармен говорил, что…
— Заладил! — обрывала она. — Положить бы твоего деда рядом с тобой, чтобы подсказывал, что бабе надо.
И все же она не решалась сказать напрямую, грубым определяющим словом убить в Кронидс то, что особенно прельщало ее в нем. Старая, как бабушкин капор, наивность, утраченная ныне совсем. Вечно юная и недосягаемая. Старое — это надежно забытое новое…
Попытки продолжались. Всю ночь она теребила Кронида, вскакивала взвинченная и уходила в туманную морось с мешками под глазами, злющая и решительная.
Третьей встречи Кронид дожидался по-особенному. Всю неделю он прожил в неизъяснимой тоске, даже любимые книги читал рассеянно. О своей находке в завале он ничего не сказал, к ее приходу уносил в тайник очередной фолиант, зато терпеливо объяснял ей ведические заповеди, дающие человеку раскрепощение и естество, тогда как другие религии накладывали запреты, сковывая волю человека, откуда появились ложь, стыд, лицемерие.
— Чепуха, — не верила она. — Обычный виртуальный расклад. Просто ты умеешь созерцать предметы, раздвигаешь границы их сущности. Когда я заберу тебя в город, покажу, что можно сделать с твоим воображением с помощью сенсорной установки. Будет тебе и Бог, и сам ты во всех измерениях и пространствах. Все религии придуманы для дурачков. Когда человеку не хватает знаний, он цепляется за таинства, в которых, кстати, ничего не смыслит и проповедует другим, как попка-попугай. Ты и сам это знаешь. Надо победить пространственный барьер, только и всего. Давай лучше о другом…
Другое упрямо сближалось с этим самым барьером, который Кронид никак не мог переступить. Он рад бы выполнить ее желание, она исподволь вплотную взялась за него, но Вика оставалась разочарованной со своими трудолюбивыми ручками и упрямым желанием.
— А я, кажется, влюбилась в тебя, — сказала она задумчиво. Они прощались до следующего раза. — Поцелуй меня…
С этого поцелуя у него стали подрагивать мышцы живота, нарушился их привычный разумный ритм. Был май — месяц, когда природа оживала, и хотя дождь лил с утра до вечера, жизнь брала свое: разрасталась листва, мокрые птицы дрались за сухие дупла, Кронид с нетерпением дожидался Вику.
— Привет, — простецки бросила она, появившись в дверях землянки. Смотрела непривычно, и, застигнутый врасплох, Кронид испытал тревогу. Он ждал ее только завтра.
— Почему ты так смотришь? — забыл он поздороваться.
— Потому что, милый мой, живешь ты в скверном месте. В очень поганом, — подчеркнула она. — Собирайся, пошли в город.
— Я не готов, — стал заикаться Кронид от волнения.
— Готовься, — как приговор. — Я говорила со Святославом Павловичем, он знает о тебе, и он рассказал об этом месте еще те штучки. Собирайся, — напомнила она и села у стола, не раздеваясь, лишь нервно стянула перчатки.
— Но мне хорошо здесь, вольно. И место хорошее, зеленое. Почему надо уходить?
— Потому что ты придурок. Все на свете знаешь, а элементарной гадости не различил, — диктовала Вика. — А знаешь ли ты, что здесь было раньше?
— Я догадался, — уверил он спокойно. — Лагерь заключенных. Потом его закрыли, когда Сталин умер. Не стало ведь лагеря?
— Не стало! — передразнила она. — Ты где рыбу ловишь? В озере? В круглом таком, да?
— Там, — не понимал раздражения Вики Кронид.
— Да оно Кровавым называется!
— Нехорошее название, — пробормотал Кронид. — Но рыба…
— Кретин! Законченный кретин!
— Обожди. Зачем ты ругаешься? Я ничего плохого не сделан, и ты раньше ничего не знала об озере, не возмущалась…
— Кретин! Законченный кретин!
— Обожди. Зачем ты ругаешься? Я ничего плохого не сделан, и ты раньше ничего не знала об озере, не возмущалась…
— Другие сделали! — вскочила она и снова села в волнении, собираясь с мыслями. — Это был самый ужасный лагерь в округе, наверное, во всем ГУЛАГе такого не было. Когда Сталин умер, сюда согнали более тридцати тысяч человек, потому что озеро это не замерзало в самый лютый холод. Их расстреливали этапами и трупы сбрасывали в озеро. А рыба твоя до сих пор питается мертвечиной, как из холодильника. Понял?
— Боже! — ужаснулся Кронид, схватившись за виски, а она добивала его жутким рассказом:
— А земля в лагере пропитана людской кровью, отчего трава вокруг такая зеленая. И сам ты импотент потому, что жрешь эту гадкую рыбу!
Бедный Кронид беззвучно рыдал, упав лицом на свое ложе. Она подошла к нему, стала оглаживать его голову.
— Успокойся, Кронид. Слезами горю не поможешь, но все поправимо. Будешь жить в городе, учиться пойдешь…
Он не отвечал, но по прекратившимся рыданиям Вика поняла, что он слушает ее.
— Ты согласен со мной? — спросила она, заглядывая сбоку в лицо Крониду, которое он усиленно прятал руками. — Ответь мне: ты согласен вернуться к людям?
Кронид приподнял голову и промолвил:
— Сейчас я не имею права уходить из этих мест.
— А кто тебе может запретить?
— Никто. Но есть долг перед умершими. Я обязан молиться по безвинно убиенным, и здесь упокоен мой друг Оками. В его смерти я виновен, — ответил Кронид.
— Сколько времени займет твоя панихида? — подумав, спросила Вика. Она твердо решила для себя забрать Кронида.
— Это не панихида. Это необходимость, чтобы люди прошли к Орию, иначе здесь будут жить болезнь и скверна.
— Кронид, кончай эти глупости! — наморщила лицо Вика. — Ты взрослый и умный человек, отлично разбираешься во многих вещах, зачем тебе забивать голову пустяками?
С минуту он не откликался, а когда повернул к ней голову, Вика ужаснулась. Его лицо изуродовал гнев, перемешанный с болью, как снег с грязью.
— Пустяки? Ты сказала, пустяки? Только что ты рассказала мне страшные вещи. Души этих людей витают здесь, им зябко и одиноко, а ты говоришь — пустяки!
— Завел панихиду! Да кому какое дело до того, что было и быльем поросло? Слава Богу, заразу не подхватил.
— Как же может человек без боли и ужаса говорить о безвинно убиенных? Как можно поминать имя Бога, не убоявшись?
— Да успокойся ты! — храбрилась она, хотя лицо Кронида внушало подлинный страх. — Успокойся. Я люблю тебя, глупого, ради тебя я здесь.
— Что ты знаешь об этом? — Теперь горечь сковала его лицо. — Любовь — это дух, но не оружие. Вооружаясь, человек ожесточается и попирает святость, разбивает зеркало души своей. Я не вижу тебя, уходи, — выдохся Кронид. — Мне надо побыть одному.
— Так ты идешь со мной или нет? — поднялась Вика.
— Нет, — твердо ответил Кронид.
— Придурок, — покрутила она пальцем у виска. — Скажу Бехтеренко, пусть ментов за тобой пришлет.
Взяла перчатки и вышла, хлопнув дверью.
— Импотент чертов, — донеслось снаружи.
2 — 12
Чисто рассчитавшись с законом, Сыроватов вознамерился отбыть на Камчатку, где, по слухам, начинали строить ветряную электростанцию и вообще там сулили райскую жизнь и не какую-то вшивую красную икру, а самый настоящий хлеб.
Его новый напарник Подгорецкий оказался сносным парнем. Вперед не забегал, на пятки не жал, почитал его за старшего и заглядывал в рот. Однако порой Сыроватову чудилось, что напарник вроде бы примеривается, какой зуб выбить первым.
Дорога на свободу пролегала опять через новую столицу, и Подгорецкий увязался следом.
— Ты, случайно, не того? — намекнул Сыроватов на голубизну. — Смотри, я не люблю этого. Головку сразу откручу.
— Что ты, брат? — бил себя в грудь Подгорецкий. — Ни-ни! Ты ж больного не оставишь? Я тебе пригожусь, оба сироты по жизни, друг за дружку будем держаться.
В новой столице вменялось получать паспорт, как в старые добрые времена. Дежурный по отделению милиции принял его бумаги и попросил обождать. Сыроватов воспринял милицейскую рутину спокойно, а Подгорецкий нетерпеливо заерзал.
— Чего ты? — повернулся к нему Иван. — Не бойсь, не обидят. Меня сам Новокшонов уверил.
— А где он сейчас? Тю-тю, — ответил напарник и прислушался, о чем говорил по телефону дежурный. Речь шла о Сыроватове. — Понял, да? Что-то не понравилось…
— Да ладно тебе, — окрысился Иван. — Я за собой греха не знаю, вчистую отмазан.
Как раз дежурный поманил к себе:
— Слушай, Сыроватов, топай в министерство, тут вот за углом, там тебя видеть хотят.
— Гражданин начальник, — плаксиво скривил губы Сыроватов. — Я же вчистую.
— Товарищ я тебе уже. Понял? Вежливо просили тебя показаться. Пропуск заказан. Было бы за что, спрашивать не стали бы, — ответил дежурный и забыл о существовании Сыроватова.
— Ничего себе уха, — озадачился он на улице. — Кому это опять понадобился грейдерист Ваня Сыроватов?
— Может, ноги сделаем? — предложил Подгорецкий.
— Спасибо, — тоном, каким говорят «нет», ответил Иван. — Однажды согласился на свою голову. Пошли, что ль?
— Давай так сделаем, — не спешил напарник. — Ты иди в это министерство, а я пока в гостинице устроюсь.
— Дело, — согласился Иван. — Бутылочку прикупи. С дороги за хорошее или плохое выпить повод будет.
В министерстве его ждали и проводили не куда-нибудь, а к самому министру Бехтеренко Святославу Павловичу, а тот даже навстречу ему поднялся, чем напрочь удивил Сыроватова.
— Здравствуй, Иван Алексеевич, садись, поговорим маленько. Все равно сегодня ехать некуда, поезд ушел на Хатангу, а гостиницу тебе с напарником заказали.
Вот так так… Едва с грейдера слез, большим людям понадобился.
— Ты один из немногих, кто знавал в лицо Пармена и отрока его Кронида, — начал Бехтеренко.
— Так то когда было? — приуныл Сыроватов. До того ему не хотелось говорить на эту тему: постыдное висение в воздухе, арест, пять лет подневольного труда, казацкие кулаки — все огорчения последних лет напрямую связаны с этими именами. — Рассказывал я уже об товарищах этих…
— Было и было, — отечески успокоил Бехтеренко. — Только хочу просить тебя о помощи, а меня самого большие люди просили.
— Ну вот, — развел руками Сыроватов. — Началось…
— Не спеши, — нажал голосом Бехтеренко. — Поможешь, прямо на Камчатку самолетом улетишь.
— А билетик за месячную получку?
— Бесплатно, — отсек купе поезда Бехтеренко. — И давай к делу. Кронид живет мирно за Ульдыкским перевалом и ни в какую не хочет возвращаться в город. Наведайся к нему, скажи, Луцевич и Судских просят вернуться. И только-то. А я тебе опытного напарника дам в провожатые.
— Есть напарник, — буркнул Иван, — и дорогу знаю.
— Подгорецкий, что ль? — прищурился Бехтеренко.
— А чем он плох?
— Я этого не сказал. Ты бы лучше отшил его, не компания тебе Подгорецкий.
— Нет, вы уж скажите, чем он вам не приглянулся? — настаивал Сыроватов. — Не плох, а компанию не води.
— Вернешься, расскажу. Лады? До перевала доставим, а дальше ножками. Сам понимаешь, с бензином напряженка.
В гостинице он рассказал Подгорецкому, который сгорал от нетерпения, о просьбе министра, заведомо зная, что напарнику лишние хождения не понравятся.
— А чего не сходить? — услышал он, к своему удивлению. — Ваня, оленем — хорошо, поездом — хорошо, а самолетом лучше! Большим людям надо помогать, в зачет идет.
— И ты согласен топать по слякоти?
— За милую душу! — подтвердил Подгорецкий.
— А министр на тебя что-то имеет, — решил проверить напарника Сыроватов. Ехидинка высунулась.
— Не понял? — сделал удивленный вид Подгорецкий. — Чем это я насолил власти? Расскажи уж, брат…
— Пока нечего. По возвращении, сказал.
— А, знаю, — будто потерял интерес к этому Подгорецкий. — Припрятан я кое-какие цацки, вот он и трясти меня собрался. Не тужи, брат Ваня, а за наводку спасибо, — похлопал его по спине Подгорецкий. — Сочтемся.
«Мерси, — подумал Иван. — Раз этот балбес согласен идти, мне сам Бог велел».
Тому и быть, что начертано.
От Ульдыкского перевала тропа уходила вниз в долину. Вполне утоптанная, она говорила о том, что упорные ноги находили ее не единожды, и вела тропа точь-в-точь по указанному маршруту.
— А скажи мне, Ваня, зачем этот пацан понадобился большим людям? — в очередной раз надоедал Подгорецкий.
— А я знаю? При нынешней власти вообще никто никому не нужен, а тут — нате вам — попросите мальчишку вернуться, — старался ничего не выбалтывать Сыроватов.