— Но я не так голодна, как он, — улыбнулась Соня.
— Как он мог оставить голодной женщину, не подумав…
— Успокойся, Мари. — Соня погладила служанку по голове. — Я и сама как раз думала об этом. Что поделаешь, для мужчин, видимо, главнее еды ничего нет на свете… Наверное, это последнее молоко?
— Еще одну кружку выпил мсье Жан.
— Рано утром нам привезут много молока из селения в долине, — отозвалась от плиты Анхела. — Если бы мы знали, что вы приедете, мы бы взяли больше… Зато мяса у нас хватит и на вас, и на нас, и еще на многих гостей, если они вдруг среди ночи захотят посетить наш дом.
— Знаешь что, Мари, это такая большая кружка, — медленно проговорила Соня, — мне одной ее не выпить. Давай я выпью половину, а половину ты.
— Нет, мадемуазель Софи, мне не хочется.
— Не спорь со мной, а то я тоже пить не буду! — нарочито рассердилась Соня.
— Я выпью, выпью!
Соня честно отпила половину молока — кстати, она и в самом деле не чувствовала себя такой уж голодной. В отличие от рабов Мустафа‑бей кормил своих пассажиров куда сытнее. И протянула кружку девушке.
Мари коснулась губами кружки, из которой отпила ее госпожа, точно какой‑нибудь святыни, и Соня отвернулась, посмеиваясь. Еще немного, и эта девчонка начнет ее обожествлять. Легко выглядеть таковой в глазах человека, лишенного в детстве самой обычной материнской ласки.
Когда Соня вернулась в гостиную, то от неожиданности даже застыла на пороге. Леонид Разумовский сидел за столом, одетый в яркую красную рубаху, черные бархатные брюки и затянутый в талии широким пестрым поясом в тон рубахе. На ногах его красовались сапоги, в которые брюки были вправлены. Рядом с ним стоял Пабло Риччи, страшно довольный собой.
— Теперь сеньор Леонид совсем не походит на раба, бежавшего с галеры, не так ли? — самодовольно поинтересовался он у Сони, как будто написал портрет Разумовского, а не всего лишь переодел его.
— Теперь бы еще побрить его, — проговорила Соня.
— Разве сеньор Леонид не носит бороду?
— Теперь носит, но вынужденно, понимаете?
— Понимаю. Бенито!
Вездесущий Бенито объявился, вопросительно поглядывая на хозяина.
— Отвести больного сеньора в комнату, куда мы поставили атласную кушетку? — попробовал догадаться он.
— Какую кушетку? Сеньор не болен, он не брит.
— Привести сюда Умберто? Он хорошо бреет.
— Хорошо? На прошлой неделе он порезал меня.
— Случайно. Он больше не будет.
— Не будет. В следующий раз он просто меня зарежет… Хорошо, веди его, и пусть прихватит свою бритву.
Между тем Разумовский полностью пришел в себя, обрел наконец осмысленное выражение и уже с интересом огляделся вокруг.
— Соня, что значит эта суматоха? — спросил он по‑русски.
— Приехала хозяйка дома, в котором, как ты видишь, нет ни мебели, ни каких‑либо съестных припасов. Сеньор Пабло любезно помогает мне, потому прошу и тебя проявить уважение, говорить на его языке.
— Но я плохо знаю испанский, — закапризничал тот, что совсем недавно был рабом на галере.
Теперь он стремительно набирал прежний снобизм, нисколько не поколебленный месяцами унижений.
Помявшись, он обратился к художнику:
— Вы говорите по‑французски?
— Говорю.
Лицо Пабло перестало излучать доброжелательность. Он как будто сразу подобрался, словно ожидая подвоха. Что‑то услышал в голосе Леонида или знает русский?
Но тут появились Мари и Анхела, стали накрывать на стол, а опять возникший в дверях Бенито без особых церемоний увлек Разумовского за собой.
— Аристократ, — сказала, как бы ни к кому не обращаясь, Соня.
— Но ведь вы тоже аристократка?
— О, с некоторых пор я поняла, что это слово вовсе не означает также верный, порядочный. И чуткий. Я поняла, есть люди плохие и хорошие, остальное — все то, что они сами и придумали.
— Наш падре не одобрил бы вашего вольнодумия, — усмехнулся Пабло.
— Вольнодумия? — изумилась Соня. — А мне казалось, что я всего лишь делюсь с вами результатами своего во многом печального опыта.
— Трудно вам придется, — пробормотал Риччи и, не дожидаясь Сониных расспросов, добавил: — Простите, мне нужно уйти ненадолго. Посмотреть, что там натворили мои слуги. За Бенито нужен глаз да глаз. Он такой шутник, просто хлебом не корми, дай что‑нибудь этакое учудить…
Вошедшему Жану Соня высказала свои мысли:
— Помнишь, перед отъездом ты говорил, будто испанцы люди отсталые и большинство из них даже не подозревают, что Земля вертится?
— Это так и есть, — ничуть не смутился Шастейль, кроме всего прочего, уверенный в превосходстве француз—ской нации над другими.
— Но о Пабло Риччи я бы такого не сказала. Правда, мы поговорили всего несколько минут.
— Пабло… Пабло учился в университете, он пробился к свету тяжким трудом и полученное наследство умножил праведным трудом.
— Праведный труд — писать, как он сам говорит, богатых дураков!
— Праведный труд — писать жизнь, как она есть, пусть даже и в портретах, — не согласился Жан.
Что ж, недаром они подружились с Пабло. Оба склонны философствовать и искать смысл там, где, возможно, его и нет.
Странный у нее сегодня день. Минуты, бурлящие событиями, философские размышления, не говоря уже о том невероятном приключении, в результате которого оказался на свободе ее бывший жених.
Как ей прикажете себя вести? Женщине, которая за год так изменилась, что порой сама себя не узнает. Но тут же она себя и успокоила: время покажет. Тем более что этого времени для размышлений у нее сейчас не было.
Нужно было проследить, чтобы Анхела и Мари сервировали стол как следует. Ах да, у нее пока нет ничего, даже приборов. Кажется, сегодня придется брать у Пабло все, что только можно, включая и их постельное белье. По крайней мере для себя и Жана. Разумовский привык без него обходиться…
Что это она говорит! Слышал бы Леонид… А в общем, невелика персона. Он уже начал поднимать голову и вести себя так, как будто все кругом ему что‑то должны. Включая Соню. Пока что особых благ он и не заработал. Все, что сделал, — так это выпил ее молоко, и Мари вынуждена была отдать госпоже свое.
Подумала так и рассмеялась. Как девчонка, которая сердится на ровесника, отобравшего у нее куклу. Нет, в детстве потерянная кукла — обида посильнее, чем какое‑то молоко.
Через некоторое время все четверо сидели за столом. Мари сесть вместе со всеми отказалась.
— Мне надо привыкать есть на кухне, — сказала она, — когда у вас, ваше сиятельство, будет свой дом, никто не поймет такого: служанка рядом с господами.
Пабло Риччи сел за стол, едва Соня ему это предложила.
— Не еда меня влечет, — признался он, — а возможность пообщаться со знатными людьми, которые только что пережили такое захватывающее приключение!
— Сеньор Леонид вряд ли считает свое освобождение приключением, — скрывая улыбку, произнесла Соня. — Для него это спасение, возрождение, возвращение к жизни, куда он вернуться уже не чаял.
— Зато теперь он слишком быстро к ней возвращается, — с долей осуждения пробормотал Жан, но так, чтобы Разумов—ский его не услышал.
За столом говорили в основном Жан и Пабло. Соня подбадривала обоих заинтересованными репликами. О том, что происходило с ним в рыбачьем поселке, в свое время он так и не успел ей рассказать.
Шастейль посмеивался над рыбаками, которые поначалу ему не доверяли, потому что жители поселка никогда не видели обычного врача и лечили себя сами просто вином, подогретым вином или вином с травами. В тяжелых случаях обращались к знахарке. Но часто не ходили, побаивались ее. Считали ведьмой, а знаться с такой, как известно, себе дороже. Но и не выдавали ее монахам, которые порой в поселок наведывались. Если бы знахарку сожгли, кто бы стал их лечить?
Пабло простодушно поведал сидящим за столом о своем внезапном обогащении и о том, как местные аристократы не хотят с ним общаться.
— Но зато, когда заказывают мне свои портреты, торгуются за каждый реал, а уж позируя, столько драгоценностей на себя навешивают, что у меня золотой краски вдвое уходит против любой другой. Конечно, мне далеко до Гойи,[2] и пишу я, как привык, как меня учили — возвышенные чувства, идеальная природа, но у меня и возлюбленная не герцогиня Альба, как у Франсиско, а простая маха… И знаете, я впервые понял, что люди правы: деньги идут к деньгам. Представьте, моя тетка, здоровая и моложавая, вдруг приказала долго жить. Муж у нее был процентщик, вот и старушка, можно сказать, на мешке с деньгами сидела. Кому все досталось? Мне. При том, что я вовсе не единственный ее наследник… Вот только титул купить у нас не так просто, как во Франции. Может, и мне туда с вами поехать? Как, Жан, в случае чего разрешишь мне у тебя дома пожить?
— С дорогой душой, — отозвался тот. — Да еще и стану рекомендовать тебя своим пациентам. Мол, знаменитый испанский художник приехал. Портреты, которые он пишет, со временем станут богатством почище иного клада.
Приятели рассмеялись.
— Кто знает, может, так и случится, — поддержала их разговор Соня, чем заслужила благодарную улыбку Риччи.
И только Разумовский за столом не проронил ни слова.
Глава тринадцатая
— Соня! Посмотри на себя, в кого ты превратилась! Где та тихая, нежная девушка? Где хрупкий цветок, который трепетал от невинного поцелуя?..
— Леонид, ты увлекся, — сухо сказала Соня, приподнимаясь на локте.
Пресловутые кушетки Риччи стояли теперь в трех комнатах, и один топчан — в комнате прислуги, примыкавшей к Сониной спальне. Только благодаря ее ненавязчивому отказу слуги Пабло Риччи не заставили мебелью все комнаты ее особняка. Пока, по ее мнению, хватало места, чтобы на этих скромных и не очень ложах почивали нынешние обитатели особняка мадам де Савари. Не запутаться бы в этих именах. Если бы Леонид поинтересовался, что за имя числится в документах, Соне пришлось бы рассказывать ему долгую, но увлекательную историю своей поездки в Париж, а потом и в Австрию, в которую, впрочем, княжна так и не доехала.
Если бы спросил, она бы сказала… Если бы да кабы! Пока что Леонид проник к ней в спальню, — видно, здорово устала Мари, если его шагов не услышала, — да еще и позволял себе читать нотации ее хозяйке.
И по какому, собственно, праву? Разбудил ее, поставил своим приходом в двусмысленное положение. Что подумают слуги или тот же Жан? Что она дала повод Разумовскому так себя с нею вести!
Соня не сделала и попытки подняться, прикрыться, вскрикнуть, смутиться, как случилось бы всего какой‑нибудь год назад. Этому, похоже, он и удивился. Думал застать ее врасплох. Представлял себе «ахи» и «охи», испуг и кокетство, а он бы успокаивал и говорил, что зашел всего лишь пожелать «спокойной ночи». Успокаивая, обнимать…
И вот вместо этого… Он оказался в растерянности. Да просто не знал, как себя с нею вести!
Правда, Соня в последний момент сжалилась. Не стала держать его навытяжку, как перед вышестоящим начальством. Указала на стул у кровати, на который он неловко и присел. Что ж, раз Леонид ее разбудил, придется вести беседу. Не станешь же звать служанку и вдвоем выгонять его из опочивальни.
— А скажите, граф, как вас угораздило сделаться рабом? Разве для того вы столь поспешно бежали из России, чтобы потом целыми днями сидеть на веслах? — Она взяла его руку и потрогала ладонь. — Это не рука аристократа, это рука крепостного, раба, кого угодно…
Он сердито вырвал руку и высокомерно проговорил:
— Это пройдет.
— Вот когда пройдет, тогда и поговорим. — Она зевнула в кулак. — Идите, господин подполковник — или вас лишили звания? — и не мешайте мне спать.
Это получилось у нее совсем грубо, но она и в самом деле злилась. Она, видите ли, не с теми людьми общается! С врачом, который купил себе титул графа. С художником из простолюдинов, который рисует богатых купцов. А кто такой Леонид Разумовский? Тоже граф, но во втором поколении. Тогда и Соне в свое время не надо было бы с ним общаться, потому что ее княжеский род уходит в такую глубину веков, что по сравнению с ним Разумовские — так, нувориши, да и только…
И потом, как выяснилось, Леонид совершенно лишен чувства благодарности. Или он считает, что Соня, рискуя собой, обязана была спасти его из рабства?
Он даже не поинтересовался, как это ей удалось. Совершенно посторонний человек, художник Пабло Риччи, и то больше самого спасенного вникал во все подробности. И все ахал восхищенно. Соне это было приятно. Правда, воспользоваться «звездочками» пришлось Мари, но идея‑то принадлежала Соне. И вряд ли у нее получилось бы хуже.
Пабло даже попросил у нее на время один сюрикен. И взял с нее слово, что Соня покажет, как им пользоваться.
Пользоваться. Вначале Соня тоже думала, что это просто. Но потом, еще в доме де Мулена, метнула раз, другой — «звездочки» лететь не хотели. Несколько дней билась. Терпела недовольство командора. И его крики: «Закручивай! Закручивай!»
Руку при метании нужно было держать особым образом. Чтобы сюрикен в воздухе несколько раз переворачивался.
Да что там, какая‑то маленькая «звездочка», например с загнутыми внутрь концами, могла использоваться как наконечник гарпуна. Бросил, зацепил и тащи. Интересно, знают местные воры о таком нехитром приспособлении? Или сюрикен с четырьмя гранями — у Сони пока такого нет, но если понадобится… С его помощью можно перерубить даже толстую веревку или вспороть какой‑нибудь тюк…
Глядя в ее глаза, Риччи тогда и сам завелся. Понял в момент ее возбуждение, с каким Соня представляла себе возможности этого хитрого оружия.
И это она еще не все ему рассказала. Например, о шляпе крестьянина. Это тайное оружие использовалось в Китае. Остро отточенное лезвие в виде полукруга крепилось к полям самой невинной на вид шляпы из рисовой соломы и при необходимости могло снести голову непрошеным гостям…
Правда, о занятиях с Жюстеном Соня редко вспоминала, потому что оказалась не слишком способной. А может, еще и потому, что на учебе всегда присутствовал Арно де Мулен и Соня стеснялась, когда он смотрел на нее такими внимательными глазами.
Жюстен советовал ей представлять, что командора рядом нет, но у Сони ничего не получалось. Несколько раз они все же ухитрились избежать присутствия старого рыцаря, когда его призывали какие‑то другие дела, и тогда дело шло куда быстрее. По крайней мере, по отзыву своего второго учителя, Соня научилась главному: использовать вес предполагаемого противника против него самого…
Разумовский почувствовал, что мыслями Соня от него сейчас далеко, и разозлился: когда‑то она таяла от одного его прикосновения, а сейчас, общаясь со всяким сбродом, потеряла аристократическую тонкость. Огрубела. Но тогда чего он с нею церемонится? Чего пытается, как прежде, осторожничать? Рука раба у него, видите ли! А какая рука у этого лекаришки, который вьется вокруг нее? Чего, скажите на милость, Софья его за собой таскает?
Сбежала из дома… Кстати, а почему она сбежала из дома? Почему бродит одна по свету, будто какой пилигрим? И это девушка из хорошей семьи!
Да и девушка ли она? Вряд ли ей удалось сохранить в неприкосновенности то, что делало ее такой привлекательной в глазах будущего мужа. Разве может непорочная девица лежать перед мужчиной в такой позе?!
Увлекшись мысленными обвинениями в адрес Сони, Леонид и не подумал о том, что сам не поинтересовался, как она попала за границу. На корабль. В Испанию, где у нее, оказывается, есть собственный особняк. Уж не нашла ли она во Франции золото, о котором грезила прежде?
Нет, не смогла бы. Всю жизнь сидеть сиднем подле маменьки, ничего не видеть и не знать, и вдруг совершить такое… Если князья Астаховы и были когда‑то богаты и знатны, то теперь от их знатности остался только пшик. Нечего Софье Николаевне изображать из себя неизвестно кого!
— Леонид, ты мешаешь мне спать, — опять сказала Соня неприятным, раздраженным голосом.
Это было последней каплей, которая переполнила чашу терпения Разумовского. Он на нее набросился.
То есть это он подумал, что набросился. На самом деле случилось невероятное. Соня вроде ему поддалась, вроде расслабилась, приняла как должное его право сильного, а когда он склонился над нею, вдруг согнула обе ноги и ударила ими его в грудь. От неожиданности Леонид отлетел к противоположной стене и ударился об нее спиной. Причем приложился как следует.
Когда он, невольно покряхтывая, поднялся, Соня стояла перед ним, одетая в юбку поверх какой‑то грубой нижней рубахи. Причем она так стояла… Разумовский даже не сразу подобрал слова, чтобы это объяснить… Опасно стояла. Как будто теперь ОНА собиралась на него напасть. А если и не напасть, то нападение достойно отразить. Причем поза у нее была расслабленная обманчиво, ему ли, военному, не чувствовать это!
Что‑то было в ней угрожающее, нерусское, с чем Разумовский прежде не встречался. Тем более в женщинах. И он был почти уверен, что, попытайся опять повторить свою попытку, получит такой отпор, после чего ему останется только встать — то есть он именно представил себя беспомощно лежащим на полу — и уйти куда глаза глядят.
Идти ему было некуда. За то время, что он провел в качестве галерного раба, Леонид научился смиряться перед неумолимыми обстоятельствами. Как оказалось, прежнее в нем не умерло, а всего лишь на время уснуло, а при первом случае тут же подняло голову, потому он повел себя так неразумно. Даже глупо. Всегда считался знатоком женщин, умел смотреть им в глаза, улавливать малейшие оттенки настроения, а тут… Не понять самого главного!