— Прости меня, Соня, пожалуйста, прости! — сказал он покаянно и, она могла подумать, униженно.
И подумал: ей хотелось его унижения.
Но Соне этого вовсе не хотелось. Она в какой‑то момент даже испугалась того, что сделала. В ней тоже крепко сидели впитанные с молоком матери принципы и понятия. Она изменилась, но вовсе не так круто, как ему в какой‑то момент показалось.
Уже в последний момент он уловил растерянность в ее взгляде, а вовсе не торжество. И Разумовский этому обрадовался. Еще не все потеряно. У него есть шанс. Надо только на время отступить, отойти на заранее подготовленные позиции.
По‑хорошему у него и не было этих подготовленных позиций, но сейчас Леонид спешно их строил…
— Мне не спится, — простодушно пояснил он, — то, что я так… поторопился, всего лишь опьянение… свободой. Наверное, я хотел убедиться в том, что и в самом деле свободен настолько, что могу почувствовать вожделение к женщине, которую любил… Люблю.
— Ты счел меня настолько доступной, что решил даже обойтись без прежнего ухаживания?
— Но ведь год назад мы с тобой все обговорили. — Он упорно притворялся, надеясь, будто не понимает, что теперь все изменилось.
И вдруг Соня расхохоталась, повергнув его в еще большее удивление.
— Неужели я произвожу впечатление такой дурочки?.. Погоди‑ка.
Она встала, подошла к стоявшему у стены небольшому саквояжу и вынула оттуда чудом сохранившийся документ. Если бы Жан Шастейль не относился так трепетно к документам, не берег их всеми средствами, вряд ли у них с Соней что‑то осталось бы. Она протянула Разумовскому бумагу:
— Читай.
— Что это? На французском языке. Ты вышла замуж за Григория Потемкина? За того самого?
— Леонид, не будьте таким наивным. Конечно же, нет.
— Но он тоже Григорий Потемкин.
— Правильно. Только «тот самый» — Григорий Александрович, а мой — Григорий Васильевич.
— Ну и где он теперь?
Она пожала плечами:
— Не знаю, может быть, в Австрии. Если еще жив.
Разумовский ошеломленно посмотрел на нее:
— У меня нет слов.
— Вот и хорошо, — рассудительно отозвалась Соня. — Значит, есть надежда, что уж теперь‑то я смогу уснуть.
И, не обращая внимания на его разочарованное лицо, опять легла в постель.
— Завтра, — пробормотала она, засыпая, — все разговоры завтра!
Разумовскому ничего не оставалось, как удалиться. Причем, уходя, он таки разбудил Мари, которая проводила его удивленным взглядом. Хотя этого Леонид не заметил.
Утро опять началось с шума и грохота. Опять что‑то носили, передвигали. Соня, проснувшись, еще некоторое время пыталась подремать, но тут к ней заглянула Мари и предложила:
— Ваше сиятельство, раз вы уже все равно не спите, давайте я помогу вам одеться и вы выйдете, чтобы посмотреть… Они меня не слушают. Мсье Шастейль привез такую ужасную ткань для портьер, что комната будет напоминать… публичный дом!
— А ты знаешь, что это такое?
Соня потянулась в кровати, подставляя себя заботливым рукам служанки.
— Знаю, приходилось видеть, — скупо проговорила Мари; в голосе ее прозвучала обида: госпожа напоминала ей о не самых светлых моментах ее жизни.
Соня вовсе не думала о чем‑то напоминать нарочно. Но ведь и в самом деле совсем недавно Мари была подручной Флоримона де Барраса — потомственный аристократ занимался тем, что похищал юных девушек и продавал их в публичные дома не только Франции, но и за ее пределы…
Еще один штрих в рассуждения Разумовского о подлинных и неподлинных аристократах.
— Послушай, — Соня подставила было руки под струю воды — Мари поливала ей из кувшина, — а откуда у Жана деньги? У нас благодаря щедрости командора де Мулена было немного золота, но хорошо бы его хватило на покупку еды до того, как придут подводы с бревнами. Неужели он занял деньги у Пабло Риччи? Да с ним мы и так не враз расплатимся.
— Не знаю, — пожала плечами Мари, — он ничего мне не говорил.
— Ну хорошо, — Соня промокнула лицо какой‑то белой тряпицей, — я сама разберусь, что откуда берется.
— Мадемуазель Софи, из дома сеньора Пабло нам прислали свежее молоко и хлеб — можно позавтракать. А потом я хочу попросить вашего позволения сходить на рынок. Что же, мы так и будем все время сидеть на шее доброго сеньора?
— Я и сама догадалась, — нахмурилась Соня, — могла бы и не упрекать меня в неблагодарности.
— Упрекать? — пролепетала испуганная Мари. — Да разве бы я посмела?
— Ладно, я шучу.
— Умоляю, ваше сиятельство, не шутите так!
Губы у Мари дрогнули. Соня вздохнула.
— Долго ты еще будешь пугаться моего настроения? Как бы я ни сердилась на тебя, в каком настроении ни просыпалась, я никогда не прогоню тебя. Поверь, никогда.
Мари попыталась поцеловать ее руку, но Соня ловко увернулась и направилась в сторону кухни.
— А вот этого не надо.
Она присела около стола, наблюдая, как Мари наливает ей в кружку молоко.
— И обожди пока с рынком, — проговорила Соня, уплетая свежий хлеб и запивая его молоком. — Вначале выясним, откуда у нас появились деньги и сколько их, а потом мы с тобой посоветуемся, на что их тратить.
Мари сразу приободрилась. Она, заступив на службу к княжне, теперь все время побаивалась, что прогневает ее, но тихоней все же не была. И в глубине души она все же была девушкой гордой, хотя еще Флоримон смеялся над нею: «Мари, не по чину тебе гордость».
Откуда что и бралось, при том что сиротские приюты, насколько Соня была наслышана, гордыню в воспитанниках выжигали огнем. Но Мари была такой, какой была, и ее госпожа другой служанки себе и не хотела.
— Кстати, — встрепенулась Соня, — а наш галерный раб проснулся?
— Нет, еще спит.
— Тогда и не будем его будить. Пусть отсыпается. Оставь для него на столе крынку молока и ломоть хлеба. Пусть сам за собой поухаживает. У нас лишних людей нет.
Она вышла на крыльцо и остановилась в немом восхищении. Шел дождь. В феврале‑то! В это время родимый Петербург завален снегом, дует пронизывающий ветер, а здесь… Она даже не набросила на плечи чего‑нибудь потеплее, и все равно не продрогла.
Дождь казался теплым, небо не низким, а высоким, каким‑то весенним, и на востоке сквозь водяные струи румянилось солнце.
Вдалеке, ниже дома, в котором жила Соня, высились готические стены какого‑то собора. Даже отсюда, издалека, удивительно красивого. А за всеми домами и домишками открывалась широкая бирюзовая полоса моря.
— Любуетесь, Софи? — окликнул ее Жан Шастейль, только что вышедший из‑за угла дома с лопатой в руке. Он был весь мокрый и грязный, но не делал даже попытки спрятаться под навес. — Согласитесь, я выбрал красивое место и красивый дом.
— Соглашаюсь. Вот только прежний хозяин не оставил нам, похоже, ничего, что мы могли бы использовать для жизни здесь.
— Это от него не зависело. Дом у несчастного отобрали за долги. Я купил его на торгах. А до того по нему прошли кредиторы и забрали все, что могли, — деньги, полученные за дом, все равно не покрыли всех долгов…
— Кстати, Жан, а что вы делали этой лопатой?
— Вчера я выкапывал золотой кирпич, а сейчас пошел и подобрал рассыпанную землю. Привел все в порядок.
— Ничего не понимаю, — проговорила Соня, — какой золотой кирпич? Вы мне прежде ни о чем таком не говорили.
— Дело в том, что слитков, выданных вами на расходы, оказалось много. Кроме тех денег, что я привез, остался слиток, который не было смысла везти обратно. Вот я и закопал его в основание фундамента, на счастье. Ну, чтобы в этом доме всегда деньги водились. А случилось так, что он как раз нам понадобился. Не правда ли, я дальновидный парень?
Соня, расчувствовалась, расцеловала своего товарища в обе щеки.
— Вы прелесть, Жан, я вас обожаю!
Он так был потрясен ее порывом, что остался стоять посреди двора, постепенно приходя в себя. Кажется, он переоценил свою твердость в отношении этой необыкновенной женщины: разве получится навсегда остаться с ней лишь добрыми приятелями?
— Впредь, мадемуазель Софи, вам лучше этого не делать.
— Почему? — не поняла она. Теперь она уже знала: когда Жан сердится, всегда обращается к ней на вы.
— Потому, что это помешает мне быть вашим другом.
— Невинный поцелуй?
— Невинный поцелуй красивой женщины, адресованный мужчине‑ровеснику, трудно считать невинным, даже если он таковым задуман.
Он выпалил это, рассердившись не столько на нее, сколько на себя.
— Жан, прости, я не подумала, — признала она. — Если хочешь, я возьму его обратно.
— Что? — не понял Шастейль.
— Свой поцелуй, — скрывая улыбку, потупилась Соня.
— Озорница! — расхохотался Шастейль. — Кстати, как поживает наш спасенный?
— Отсыпается.
— Странный он. Если бы не знал тебя, мог бы подумать, что все русские такие.
— Отсыпается.
— Странный он. Если бы не знал тебя, мог бы подумать, что все русские такие.
— Какие — такие?
— Угрюмые. А что поделаешь, если зимы суровые, медведи по улицам бегают. Дикая страна… Кажется, он не просто твой соотечественник?
— Теперь могу признаться: год назад он был моим женихом.
— И упустил такую женщину! Теперь понятно, почему он сумрачный. Пожалела бы человека.
— Ты что мне советуешь? Друг называется.
— Я друг, но не эгоист же. Если не мне, выходит, и никому другому?
— Мы сейчас с тобой договоримся! — спохватилась Соня. — Давай лучше займемся своими хозяйственными делами… Итак, слиток ты выкопал и…
— Продал его Пабло Риччи.
— И он не поинтересовался, откуда это у тебя?
— Нет. Сказал только: «Будут еще, приноси».
— Будут еще! Можно подумать, ты его на дереве вырастил. Значит, так. Первое, что нам нужно, — нанять слугу. Посоветоваться с Пабло, может, у него есть кто на примете. Главное, чтобы был не слишком пройдоха и по‑своему честный.
— А просто честного ты не надеешься найти?
— Будем готовиться к худшему… Да и кухарка бы нам не помешала. Мари будет нужна мне.
— Найдем и кухарку.
— Что это ты все записываешь? Купил бумагу, перо подточил…
— Первым делом. Я должен оправдать надежды хозяйки дома, ничего не забыть, все учесть…
— Да, а ты не забыл, что сеньору Риччи мы еще должны за мебель?
— Я предложил ему заплатить, но он так удивился моему вопросу насчет денег. Мол, если кто и должен заплатить, так это он нам, потому что благодаря таким добрым, сговорчивым соседям он теперь может жить как нормальный человек… Он попросил разрешения у очаровательной сеньоры принести длинный обеденный стол, шесть стульев к нему, сундук с бельем…
— Хватит‑хватит! Скажи ему, пусть подождет. Я еще не видела всего дома и пока даже не представляю, где какие комнаты и вообще сколько их.
— Я же говорил, еще во Франции, когда вернулся: двенадцать комнат.
— Вот, и я хочу не спеша их все осмотреть… Кстати, здесь есть подвал?
— Подвал? Не знаю. Наверное, есть.
— Наверное. А я должна знать точно. Ты ведь не забыл, для чего мне нужен этот особняк?
— Забыл? О Матерь Божья, Софи, я же совсем забыл, что нам еще нужно соорудить тайник!
— Вот именно. А потом составить карту. Все, как и положено при захоронении клада.
Глава четырнадцатая
— Мари, — позвала Соня, — взгляни в амбаре: не сохранилось ли там хотя бы немного соломы?
— Есть солома, — откликнулся Жан, который в это время выгружал покупки, сделанные им в соседней лавке с помощью все того же Бенито. — А зачем она тебе нужна?
— Потом скажу, — отмахнулась Соня, увлекая за собой служанку. — Пойдем‑ка мы выберем себе для занятий подходящее место.
— Для каких занятий? — с замиранием в голосе спросила Мари.
— Для всяких, — отрезала Соня. — Тренироваться с мужчинами мне не хочется, так что для таких дел у меня будешь ты. Я поручила Жану, чтобы купил недорогого, но крепкого материала, — из него ты сошьешь такие большие мешки, которые мы соломой и набьем.
— Мешки?
— Мешки. Назови их по‑другому, матрацы.
— И будем на них спать?
— Падать, дуреха, падать. Помнишь, как учил Жюстен? Главное, во всякой защите отработать не столько умение нападать, сколько умение падать. И юбки для этого нам нужны такие же, как у мужчин штаны. Между ног сшитые, чтобы не мешали двигаться. Поняла?
— Поняла, — с радостью откликнулась Мари.
— Не видела, Леонид еще не проснулся?
— Проснулся, — отозвался тот, выходя их кухни с куском хлеба и кружкой молока.
Мари тут же сделала вид, что торопится по каким‑то своим делам, и скрылась с глаз. Она не то чтобы боялась Разумовского, но старалась держаться от него подальше. К тому же ей не хотелось стать свидетелем их разговора, из чего она сделает вывод… Такой, какого она бы делать не хотела.
— Как спалось?
Они говорили на русском языке, Разумовский сделал вид, что забыл ее просьбу — общаться на французском.
— Зачем идти со своим уставом в чужой монастырь? — говорила Соня.
Но он либо просто упрямился, либо не считал окружение Сони достойным каких‑то усилий. Хотя бы и в переходе на французский язык.
— Прекрасно. Кажется, впервые за полгода я по‑настоящему выспался. Сейчас окончу завтрак и могу пригласить вас, ваше сиятельство, на прогулку.
— Увы, — покачала головой Соня. — Этого я себе позволить не могу. Слишком много дел.
— Понял. Мне намекают на то, что я бездельник.
— Ни на что я не намекаю, — рассердилась Соня, — а уж тем более не собираюсь привлекать тебя к своим хлопотам против твоего желания. Ходи, гуляй. Сеньор Пабло, наш сосед, обещал прислать толковую девушку, которая умеет готовить. Так что обед, я думаю, состоится вовремя. Господин граф де Вассе‑Шастейль только что вернулся со слугой Пабло из лавки и сейчас выгружает покупки. Может, тебе для чего‑нибудь нужны деньги? Например, купить себе кое‑какую одежду, кроме той, что вчера принес сеньор Риччи…
Она нарочно обозначила Жана полным титулом. Купил он его или не купил, какая разница. Сам Леонид, если имеет такое желание, пусть тягается с Жаном, кто больший аристократ.
— И где я могу взять деньги?
— У Жана. Он выдаст тебе столько, сколько нужно.
— Странно, что деньги твои, а хранятся у Жана. Ведь это твои деньги? Потому что если нет, то я не смогу брать их у человека, который мне едва знаком… А с тобой я расплачусь сразу, как только мы попадем туда, где есть российское посольство.
Соня с трудом сдерживала раздражение. Это называется: не имела баба хлопот, да купила порося! До сих пор у нее не было никаких трудностей в общении ни с Жаном, ни с Мари, ни даже с сеньором Пабло, с которым она знакома со вчерашнего вечера. Тогда почему так трудно ей с Разумов—ским, который слова в простоте не скажет? Словно он хочет какого‑то особого к себе отношения. Может, чтобы все его жалели? Ведь он так много страдал! А вместо этого все относятся к нему так, словно он бедный родственник, который здесь загостился!
Вообще‑то Соне было жалко Леонида. Прежде она представляла себе мужчин совсем по‑другому, как всегда, идиллически. А уж военных! Полагалось считать, что они все как один лихие вояки и не боятся ни Бога, ни черта. Как, скажите на милость, ухитрился попасть подполковник в такую переделку? Видимо, его Бог наказал.
Не за то ли, что, испугавшись монаршего гнева, он умчался за границу и бросил свою невесту на произвол судьбы? Он себя небось успокаивал: на матушку и брата. Да если бы она сама о себе не позаботилась…
То есть жизнь у Сони пока не слишком налажена. Но она все делает для того, чтобы это положение изменить.
— Скажи, — между тем с заминкой произнес Леонид, — а не могу я тебе чем‑нибудь помочь?
— Можешь, — обрадовалась она, потому что в этот момент как раз соображала, как ей самой это сделать, но если он предлагает помощь… — Скажи, ты не мог бы нарисовать план этого дома?
— Зачем он тебе? — изумился Леонид.
— Никто не сделает такую работу лучше тебя. Вас ведь учили чертить, обучая военному искусству?
— Учили, — медленно проговорил он, все еще ничего не понимая.
— Вот видишь! Возьми у Жана чернила и бумагу, и за дело. А мы пока с Мари пойдем в амбар — нам нужна солома. Иди за мной, дорогая.
Соня поскорее ушла, чтобы Леонид не задавал ей больше вопросов. Все‑таки какой он нудный! Радуйся жизни! Тебе бывшая невеста, можно сказать, во второй раз ее подарила. Так бы до глубокой старости и сидел прикованный к ножной петле…
Женщины нашли не то что комнату, огромный зал, и не где‑нибудь, а в бывшем винном погребе. Он оказался достаточно высоким и сухим, а если разместить на стенах факелы…
На одну из стен повесили матрац, набитый соломой, — Мари наскоро сшила для него чехол.
— В него мы будем метать наши «звездочки», — объявила Соня. — Вот здесь надо подмести, вынести мусор и остатки рассохшихся бочек — будет достаточно места для занятий фехтованием.
— Фехтованием?! — восторженно повторила Мари, она была счастлива.
Исполнялась самая заветная мечта. Да что там, об этом и мечтать было боязно. Теперь благодаря госпоже Мари научится защищать себя, защищать ее сиятельство, и ни один мужчина в мире не посмеет безнаказанно обидеть ее.
— Что вы здесь делаете? — привел их в чувство муж—ской голос.
Они обернулись, словно застигнутые врасплох проказники‑мальчишки.
Леонид стоял и смотрел на них, на повешенный на стене матрац.
— Разве он мешает тебе чертить план погреба? — нарочито равнодушно произнесла Соня, направляясь к выходу. — Мы с Мари уже уходим.
Служанка подхватила стоявший на полу канделябр и поспешила за хозяйкой. Кажется, та ничего не собиралась рассказывать своему бывшему жениху. И правильно делала.