Люба почувствовала легонький укол в сердце. Как-то неловко с Элькой получается…
– Слушай, – фальшиво сказала она, – может, привезешь ее сюда? Уху-то мы с тобой так и не поели… ей тоже вполне хватит, я много наварила.
– Эх, – грустно отозвался Денис из комнаты, – теперь уж не до ухи, мне бежать нужно, а Элька вообще на рыбу смотреть не может, ее почти от всего тошнит, только яичницу и «биг-маки» есть может. У нас там «Макдоналдсов» нету, в Болдине-то, вот она сейчас оторвется на дорожку!
Он подошел к Любе сзади и обнял ее:
– Слушай… то, что случилось, что-то значит только для тебя и меня, Элька тут ни при чем. С твоим сыном пускай она сама разбирается, ты совершенно правильно поступила, что не стала ему звонить. Я сначала разъярился, а потом подумал… Нет, все правильно. Никто ни к чему его принуждать не будет, а раз так, нам совершенно ни к чему тебе в родню навязываться. И вообще, мне завтра с утра в командировку с Иваном, значит, нужно сегодня домой успеть вернуться. Сейчас накормлю Эльку «биг-маками» – и вперед.
– Во сколько же автобус ваш? В Болдино часа четыре ехать, верно?
– Около того. Но мы не на автобусе, нас один знакомый привез. В семь поедет назад, ну и прихватит нас, так что где-то к десяти дома будем, если в пробке на проспекте Гагарина не застрянем.
Денис отстранился от Любы, прошел в коридор, сунул ноги в мягкие мокасины, снял с вешалки куртку, надел. Похлопал себя по карманам, как бы проверяя, все ли на месте, и Люба с ужасом подумала, что могла положить паспорт не в тот карман, и он это заметит и решит, что она нарочно рылась. А она вовсе даже не нарочно!
Хотя могла, конечно, положить паспорт, и не заглядывая в него… Получается, что нарочно!
Но Денис ничего не заметил. Повернулся к Любе, обнял:
– Слушай… я иногда бываю в городе. Можно буду тебе звонить? Я теоретически дня через три привезу Эльку на новое обследование. Может, повторим? Ты как?
Люба растерянно моргнула. Хотелось что-то услышать еще… мол, она ему нравится, как никто, он вообще от нее без ума… но, наверное, если бы не нравилась, он не коснулся бы ее, а так, как было… это ж помешательство какое-то!
– Молчишь? Не хочешь, что ли? Не понравился?
Денис начал отстраняться, но Люба схватилась за него обеими руками:
– Ты что?! Понравился, конечно, еще как! Но я не понимаю… не понимаю, почему…
– Что почему? – спросил он глухо, целуя ее волосы.
– Ну, что находят молодые красавцы в по… э-э… во взрослых женщинах.
Она чуть не ляпнула – «в пожилых», но рада была, что поймала слово на самом кончике языка. На самом деле ужасно звучит: «пожилая женщина». Такое же оскорбительное слово, как «старая» или «престарелая». Пожилая – значит, ты уже пожила, хватит, свое от жизни взяла. И тебе пора на свалку. Но кто, какая женщина, даже самая изморщиненная, с этим согласится?!
Нет, ну вот разве что самая изморщиненной… лет этак в восемьдесят девять, наверное, уже может показаться, что как бы пора…
Или даже это еще рано?
– Я не красавец, – хмыкнул Денис и перебил Любины мысли. – Поэтому за них за всех говорить не могу. А мне женщины, которые старше меня, всегда нравились. Казалось, они знают что-то такое… они наполненные, понимаешь? Нет, в буквальном смысле слова полные или толстые тетки меня не привлекают, а вот такие стройненькие, как ты, с таким как бы чуточку растерянным взглядом, которые как будто уже слишком много знают о жизни, но не ведают, что с этим знанием делать…
Денис запнулся, взглянул на Любу, которая слушала его с зачарованным видом, и захохотал:
– А сейчас ты похожа на десятиклассницу, которая опоздала на полчаса на урок и стоит перед директором, не зная, что ответить! Слушай, мне пора бежать, я не хочу обнаружить Эльку валяющейся в обмороке!
И опять совесть цапнула Любу за сердце, но та снова не дала ей воли. Вообще было не до совести, ее интересовало нечто более важное:
– Ты вернешься?
Денис коснулся ее уха:
– Ты разве плохо слышишь? Я же сказал: через три дня. И еще позвоню накануне, ладно?
– Конечно. Я буду ждать.
– Я тоже. И я приеду. Только мобильный мне свой дай, а то вдруг я позвоню, когда ты на работе будешь.
Она сказала, он записал на свой телефон, потом они поцеловались еще раз, так же жадно, как незадолго до этого – на кухне, и Денис вышел, улыбнулся прощально, сам прикрыл за собой дверь. Люба некоторое время прислушивалась к его шагам, потом все же заперла дверь и побежала к балкону, надеясь увидеть Дениса, когда он будет выходить из двора. Но то ли опоздала, то ли он обошел дом с другой стороны, во всяком случае, она его не увидела.
Несколько мгновений стояла посреди комнаты, совершенно не понимая, что теперь делать и как жить дальше в этом состоянии ошеломления, в котором она находилось. Вчера, сегодня – всех этих понятий для нее словно бы не существовало, одно будущее только и открывалось, только одно слово имело значение – «завтра». Завтра, и еще два завтра, а потом он приедет. «Может, повторим?»
Прошла в комнату, сдвинула покрывало и упала на кровать лицом вниз. Весь мир, со всеми его ароматами, сосредоточился для нее сейчас в этих смятых простынях. Наверное, так чувствует себя девица, только что лишившаяся невинности. Лежала, перебирая каждую складку и воскрешая воспоминания о каждой минуте, проведенной с Денисом. Случайно взгляд ее упал на палец, окольцованный перстнем с «камнем счастья».
По-прежнему тусклый желтый камень. Не светится! Одно из двух: или камень «неправильный», или то, что испытывает сейчас Люба, еще не счастье.
Но что тогда счастье, что?!
Звонок мобильного телефона вырвал ее из оцепенения.
Денис, это Денис!
Слетела с постели, ринулась в коридор, где была оставлена сумка, схватила мобильный… и разочарованно замерла, глядя на дисплей с надписью: «Валя Зюзина звонит». Вспомнила, как стояла недавно с телефоном Дениса, уставившись на фото Эльки. Со вздохом нажала на кнопку приема:
– Алло, Валь, привет, что-то случилось?
– Да что у меня может случиться, скажи лучше, как ты?
– Отлично!
– Ну да? А я думала, тебе «Скорую» вызывать понадобится.
Голос Вали звучит недоверчиво, и это понятно. Она же не знает, что «Скорую» Люба не вызывала – «Скорая» к ней сама прибыла, и это была самая лучшая в мире «Скорая»!
– Да нет, все обошлось. Адвокат помог, меня там надоумил один знакомый к адвокату пойти.
– Знакомый? – В голосе Вали прозвенел жадный интерес. Ого, ей только попадись на зубок! Если бы она только узнала!..
– Ну да, – стараясь говорить как можно более равнодушно, произнесла Люба. – Знакомый моего сына.
Разве это не правда? Денис – знакомый Женьки. Они даже фотографировались вместе…
Стоп! Вспомнила, где видела такую же фотографию!
Кое-как отвязавшись от Вали, которая была почему-то убеждена, что Люба в страшном стрессе, она пошла в Женькину комнату, где ничего не трогала, не меняла с момента отъезда сына, только пыль смахивала. Включила компьютер.
Пока он загружался, вспомнила тот вечер перед отъездом сына: Женька сбрасывал на флешки музыку, фотографии, электронные книжки, которые хотел взять с собой. Среди множества папок с фотографиями была одна, которая называлась «Spring». Что это значит, даже Люба знала – «весна» по-английски. Женька торопливо просматривал фотографии, и Люба, которая сидела тут же, чтобы продлить то недолгое время, которое оставалось до отъезда сына, спрашивала, кто изображен на том или ином снимке. И сейчас она отчетливо вспомнила, как Женька показал ей то самое фото, которое она видела в паспорте Дениса, и сказал ласково:
– Это одна чудесная девчонка, ну и всякие люди.
– Там две девчонки, – помнится, усмехнулась Люба, и сын рассеянно ответил:
– А вторая так себе. Не столь чудесная.
И принялся перебирать другие снимки.
Чудесная девчонка, значит… Что ж так получилось у тебя с этой девчонкой странно и нелепо, а, Женечка? Выходит, ты ее бросил, да? Разве не мог решить все дела по-людски? Или и впрямь не подозревал, что Элька беременна? Или боялся матери сказать – так, мол, и так, у меня была девушка и всякое может случиться? Конечно, Люба ужасно переживала бы, но если б сын решил жениться, загнала бы поглубже свои эмоции. Конечно, Америка, конечно, карьера, конечно, все их планы – это важно, но ведь если любовь? Любовь кажется человеку самым важным на свете!
Люба нашла фотографию, рассмотрела ее и выключила компьютер.
Это ей сейчас кажется, будто любовь – самое важное на свете. После того, как Денис ее трахнул или… если называть вещи своими именами, вы…
О господи ты боже мой!!! Она что, влюбилась в него, что ли?!
Люба покачала головой и, выключив свет во всей квартире, вернулась в свою комнату. За окном уже спустились сумерки. Сбросила халат и забралась в постель, потому что хотела продлить ощущение прикосновений Дениса. Закрыла глаза, но мешал свет из окна: внизу во дворе горел фонарь. Слезла с кровати, задернула шторы. Чего-то еще не хватало. Ах да… Ощупью, босиком пробежала на кухню, нашла бутылку мартини, влила в рот из горлышка, но не проглотила. Вот такого же вкуса был его поцелуй, когда все это началось на кухне. Люба погладила рукой клеенку на столе, а потом снова побежала в постель. Упала в ледяные простыни, которые нагрелись отнюдь не так быстро, как тогда, с Денисом, подтянула коленки к подбородку, зажмурилась, медленно втягивая в горло мартини, облизывая губы, вспоминая, вспоминая, вспоминая и тихо плача от небывалого, сотрясающего всю душу счастья.
Счастья… сейчас, наверное, «камень счастья» точно светится… но «неправильный камень» по-прежнему оставался тусклым. Впрочем, Люба не успела этому огорчиться – она заснула, мечтая увидеть во сне Дениса, однако он ей не приснился, а приснился ей домик – деревянный, красивый, словно пряничный теремок, домик, стоявший в глубине яблоневого сада в бело-розовом цвету. Люба очень хотела туда войти, но никак не могла найти калитку в заборе. Так и ходила туда-сюда, а яблони качали ветвями, словно манили к себе, и пахли мартини.
Черно-белое кино воспоминанийСледующий день – воскресенье – был так же бесконечен, как и предыдущий. И с чисткой курятника Ермолаев разделался, и дрова для бани нарубил, потом взялся вулканизировать запаску, зачистил дыру в камере, но оказалось, что аккумулятор сел. Он обрадовался, это же долгое дело: клеммы снимать, вытаскивать аккумулятор из машины, нести его в кухню на зарядку…
Вечер настал, и лунный свет заблестел на гладких Снегуркиных плечах. Виктор, проходя мимо, украдкой, торопливо погладил ее по ледяной головке.
По воскресеньям топили баню и мылись. Потом долго пили чай. Раньше Виктор с Любой сами над собой пошучивали: мол, в настоящих деревенских жителей превратились, и в бане моемся, и чай с блюдечка пьем, но нынче молчали, словно вдруг ощутили оба – одинаково остро! – как насильственны и бессмысленны эти их потуги оптимизма.
Виктор лениво жевал зеленую смородину, засыпанную сахаром: это было единственное «варенье», которое он любил, – как вдруг Женька, лениво перебиравший кнопки пульта, заорал:
– Смотрите! Мы совсем забыли!
Ермолаев взглянул на экран. Бежал по серой дороге «МАЗ», и в окошке виднелось его собственное лицо – почему-то очень строгое, – и звучал женский голос, который рассказывал о нем, Викторе Ермолаеве, о том, как жизнь заставила его стать водителем, и он пытается пережить это тяжелое время с достоинством, а иногда даже думает, что нет худа без добра, может быть, и к лучшему, что судьба так повернулась…
– Пап, ты что?! – с ужасом воскликнула Таня. – Ты что, хочешь, чтобы мы всю жизнь здесь прожили? Ты говорил, это временно…
Виктор сконфуженно глянул на дочь. Он вроде бы не говорил Ирине ничего такого… А может, говорил? Он ведь ничего не соображал, когда она была рядом.
– Ну знаешь, может, папа и не говорил этого, а журналистка все придумала. Они же со-врут – недорого возьмут, – успокаивающе произнесла Люба, и Таня сразу перестала копить слезы и улыбнулась отцу, а Виктор с трудом подавил приступ ненависти к жене.
Что она знает, что понимает в людях?!
Тем временем на экране появилась Ирина. В ушах у Ермолаева зашумело, голова закружилась. Он ничего не понимал, о чем она говорит, но с новым волнением смотрел на милое лицо.
– Ой, какая хорошенькая! – с нотками зависти воскликнула Таня.
– Да, ничего так!.. – оценил Женька. – Интересно, какие у нее глаза, тут не разберешь. Какие, а, пап?
– Лиловые, – ляпнул Ермолаев, но тут же спохватился: – А может, и нет, я не присматривался.
– Лиловые, точно! – Таня приблизила лицо к экрану. – Правда же, мама?
– Вроде бы, – ровным голосом отозвалась Люба. – Не сиди так близко, зрение испортишь.
И тут Виктор услышал свой голос с экрана:
– В гараже у меня диковинный автомобиль стоит – «Опель Адам».
И не с экрана прозвучали – в сердце Виктора отозвались слова Ирины:
«Вот бы покататься…»
И вроде легче стало. Потому что теперь Ермолаев решился.
Передача закончилась, началась реклама. Ермолаев отвернулся от экрана и вдруг встретил задумчивый взгляд Любы. Она не произнесла ни слова, но смотрела так странно, словно выискивала в муже что-то новое…
«Догадалась! – суматошно мелькнуло в голове. – Но о чем? О чем догадываться? Не о чем. Все равно поеду! Отгул возьму! Положен мне отгул!»
Люба между тем опустила глаза, а когда подняла, лицо ее было спокойно.
– Чай остыл, – сказала она.
* * *– Алк, а где твои ногти? Ногти свои куда дела?!
Общий хохот.
В мясном павильоне пусто – в том смысле, что нет покупателей, поэтому продавщицы болтают о том о сем. Если бы сейчас появился хоть один, воцарилась бы тишина, перемежаемая сладкими окликами:
– Свининки свеженькой, парной…
– Говядинка на котлетки. Язычки – какие нежненькие!
– Телятинка парная, посмотрите, какая телятинка!
– А вот баранинка, совсем молоденькая!
И даже:
– А у меня крольчишечки, знаете, крольчишечки в сметане можно приготовить… Крольчишечек не надо?
Все с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Ну а как же… зато душевно! И все или почти все «парное». Этот эпитет рассчитан на полных лохов, потому что парное мясо на самом деле выглядит непрезентабельно, и это очень мягко сказано. Парное – на самом деле вовсе не суперсвежее, а именно исходящее живым паром убоины, еще не устоявшееся, как бы жидкое, переваливающееся из стороны в сторону, будто студень. К такому покупатель редко руку протянет! Оно должно хотя бы сутки вылежаться на холоде, оформиться, прежде чем приобретает пресловутый товарный вид. Неостывшее мясо на воздухе сразу некрасиво темнеет. Да и вообще парное в полном смысле слова мясо вовсе не столь уж вкусное, как можно думать. Именно поэтому, когда скотину на селе забивают и собирают по этому поводу стол, жарят по большей части кровь и ливер: свежие и то и другое особенно вкусные, ну очень, а мясо – оно должно в себя прийти, так сказать, выдохнуть. В продажу парное мясо пускают только тогда, когда уже совсем ничего другого у продавца нет. Такое тоже случается. С другой стороны, парное мясо продавать выгодней, оно ведь тяжелее. А в холодильнике примерно килограмма два с полтуши теряется. Кому-то покажется – ерунда, ведь говяжьи полтуши килограммов семьдесят весит, а вот такая ерунда каждый день очень даже чувствуется!
Насчет телятинки тоже вранья много. Это сколько ж телят должно быть забито, чтобы чуть не на каждом прилавке оказалась телятина! Да еще каждый день! Изведут все будущее поголовье, не успеет подрасти. В лучшем случае то, что продается, – это всего лишь коровка молоденькая. Молодое говядо. Это слово Люба в какой-то книжке вычитала, которую вела, когда в типографии работала, и оно ей еще тогда очень понравилось необычностью своей, но откуда ей было знать, что оно так впору придется и пригодится в будущей работе? Говядо все же чуточку благородней звучит, чем говядина, верно?
– Ой, и правда, – раздался рядом звучный голос Вали. – А я и не заметила, что Алка ногти свои сняла. Все, больше не будешь наращивать?
Месяц назад Алла – она тоже продает в основном баранину – сделала себе гелевые ногти.
Ой, какие ж они были красивые! Розовенькие, с цветочками! Сначала Алла жаловалась, правда, что никак привыкнуть не может, так и хочется их вырвать с корнем. И неудобств масса возникла в жизни: невозможно ни застегивать цепочки, ни собирать сдачу-мелочь, ни хватать нашкодившую кошку за шкирку. И все же ее ногти очень даже производили впечатление! А теперь их нет. И у Аллы ногти, как у всех, коротко стриженные и подпиленные.
– Ой, да я б нарастила, – грустно опустив голову с большим горбатым носом (казалось, он тянет ее вниз), призналась Алла. – Но при нашей работе…
Все понимающе кивают. Работа… да!
В каждой работе есть своя форма кокетства. Стоять среди окровавленных кусков мяса в окровавленном халате – от этого любая женщина взвоет. Поэтому ищут, чем похвалиться. А форменные пилотки не любят в рынке, потому что они мешают продемонстрировать прическу или парик. Платье красивое завистливому взору товарок не предъявишь, ну, так в духах изощряются, духами пытаются забить этот запах неотвязный, прилипчивый, особенный, специфицкий, так сказать, – запах мяса, запах рынка. Драгоценностей в ушах и на шее навешано – ни в сказке сказать, ни пером описать. Перстни-кольца… Ногти, разукрашенные немыслимым лаком или, как были у Алки, нарощенные. Но на большинстве продавщических ручек все же перчатки. Или латексные, тонкие, которых не напасешься, потому что рвутся, или хлопчатые, которых тоже не напасешься, потому что кровавятся быстро, грязнятся, засаливаются и выглядят неопрятно. А мясо – товар чистый, это же еда, так что все должно быть чин чинарем. Но… между нами говоря, точно так же можно о мясе сказать, что это очень грязный товар. Гнилой! Именно гнилой, будь оно самое тебе парное-перепарное, самое свежее-пересвежее! И бизнес этот – гнилой. У тех, кто им занимается, ногти гниют. Называется эта болезнь кандидоз. А еще развивается дистрофия ногтей. А еще ножами острыми часто режешься. С рубщиками бывает – рубятся они… Опасная, короче, работа.
Вчера, когда Люба ходила маникюр делать, ей все казалось, что маникюрша на ее ногти подозрительно косится, хотя у нее руки пока в порядке. Но вот на что она точно посматривала без всякого удовольствия, это на Любины распаренные ноги. Зато теперь ножки у нее – закачаешься! Не страшно общаться с фетишистами.