Ее голос охрип и задрожал.
Отбросив искалеченную скамеечку в сторону, я тяжело сел на стул. Я не мог забыть, что Изабель обратилась ко мне с призывом, призывом, который глубоко тронул меня, хоть я его и отклонил. Теперь, лежащая на полу, она на мгновение показалась мне покинутой женщиной, блудницей. Я хотел встряхнуть ее, расспросить обо всем.
— Полагаю, этого Отто не знает.
— Нет, конечно. Я же еще жива.
Завеса волос делала ее голос приглушенным.
— И давно…
— Как только он приехал. Я влюбилась в него в ту же секунду, как увидела в мастерской Отто, ну или, может, в следующую. Молния вспыхнула, и все стало золотистым, как при конце света. О, ты не представляешь, какую одинокую дурацкую жизнь я вела! Я годами не видела никого, кроме этого чудовища Отто и его ужасных мальчишек. Знаю, я сама виновата. Я сама сделала свою жизнь несчастной и безотрадной, чтобы как-то наказать Отто и Лидию. Но когда пришел Дэвид, я узрела жизнь, мне словно ангел явился, Бог сошел с небес. Разве ты не видишь, как он прекрасен? Разве ты не можешь представить, что влюблен в него?
— Да, — сказал я, — как ни странно, могу. Но когда ты узнала, что он… соблазнил Флору… ты, конечно…
Изабель села и одернула пеньюар на коленях. Лицо ее стало более спокойным и мечтательно-задумчивым. Она подтолкнула полено в камин.
— Видишь ли, мне он первой достался, — тихо призналась она.
— Но…
— Он сблизился с Флорой только потому, что я пыталась порвать с ним. Он сделал это назло мне.
— Значит… он… любил тебя?
— Не знаю. Он хотел меня. И обнаружил, что может меня получить.
— Хочешь сказать, вы действительно?..
— О да, Эдмунд, всё. Всё, всё, всё. И если бы мы могли еще что-нибудь придумать, мы бы и это сделали. Отто с сестрой, а я с братом. О, у нас отлично выходило!
Она повернулась и взглянула на меня с ужасным, бесстыдным спокойствием. Ее лицо сияло смиренной, сломленной красотой.
— Ах, Изабель…
— Ты возмущен.
Я был возмущен, шокирован. А еще — я только что это понял, и понимание отрезвило меня — я ревновал. Я был вовне. Хотя, конечно, я не хотел бы быть внутри подобного круга ада.
— Но ты пыталась с этим покончить?
— Ну да. В доме умирала Лидия, практически в соседней комнате. Думаю, я чувствовала то же, что и Отто. Мы оба одновременно попытались порвать с… зависимостью. Меня тошнило от самой себя. Лидия ужасно страдала, а тут такое. Это было отвратительно. И конечно, я до смерти боялась, что Отто узнает. И до сих пор боюсь.
— Он ничего не знает?
— Да. У него в голове одна Эльза. Это его первые настоящие отношения с женщиной за долгие годы, а может, и вообще в жизни. Со мной ему никогда не было особенно хорошо. Эти двое — дар богов для нас обоих.
Мне были отвратительны ее слова.
— Но, Изабель… если честно, я ужасно возмущен. Это же… чисто физические отношения…
— Ах, Эдмунд, Эдмунд, Эдмунд, — устало произнесла она.
И встала, медленно, тяжело, как тучная старая женщина. Я тоже поднялся.
— Но что ты будешь делать дальше? — спросил я ее.
— Не знаю. Просто плыть по течению. Мы оба под каблуком у этих подменышей.
— Хочешь сказать, ты… восстановишь отношения с этим парнем… после Флоры?..
Я вспомнил, что говорил Отто о мечтательной отёнской Еве, корне всего зла. Изабель, похоже, просто не осознавала, что делает.
— Вероятно, ты меня не понял, Эдмунд, — сказала Изабель. — Я влюблена. Согласна, это своего рода безумие, но, по крайней мере, хорошо знакомое. Или ты об этом ничего не знаешь? Со стрелой в боку далеко не уйдешь, но не бежать — боль еще худшая.
— Ты бредишь, — сказал я. — Отто легко обо всем проведает и…
— Я в курсе. Я чувствую себя кораблем, который неуклонно идет на айсберг. Но я не могу иначе. Разве ты не видишь, что я in extremis?[30] Одного только не знаю: кого Отто убьет, когда обо всем проведает, — меня, Дэвида или обоих.
Она выглядела такой бледной и маленькой, ее руки безвольно свисали вдоль тела, как будто она уже была пригвождена к стене. Внезапно я ощутил жалость и страх за нее. У нее был вид жертвы.
— Чем я могу помочь, Изабель?
— Только одним. Забери Флору.
Я отвернулся. Воспоминание о моей схватке с Флорой вернулось с фотографической четкостью. Защитить Флору было единственной разумной вещью, которую я мог совершить, и я методично все портил, а теперь и окончательно сделал это невозможным.
— Да, забери ее, Эдмунд. Ты ей нравишься, и она тебе доверяет. Увези ее к себе домой. Семестр еще не начался, и она просто не должна здесь оставаться. Иначе гнева не избежать. Если она останется, мы все сойдем с ума.
Я слушал ее мольбы, но думал совсем о другом. Левкин, конечно, расскажет Изабель, что видел, как я схватил Флору. Меня переполняли смущение и злая боль.
— А сама ты не можешь помочь Флоре, Изабель?
— Не глупи. Она его тоже любит. Флора никогда не простит меня, до самой своей смерти. Дэвид рассказал мне, что она от него забеременела. Он вернулся ко мне, вернулся с таким доверием, таким простодушием. Разве она сможет простить нам, что мы говорили об этом вдвоем, обсуждали ее? Или ты не знаешь, какие гордячки юные девушки? К тому же в первый раз, в самый первый раз. Ах, бедное, бедное дитя…
На глазах Изабель выступили слезы, крупные медленные слезы, какие бывают лишь у тех, кто оплакивает себя самого, плача о другом.
— Согласен, Флоре лучше уехать из дома. И тогда ты…
— И тогда я смогу продолжать в том же духе? Что ж, это будет уже не твое дело, Эдмунд. Оставь нас с Отто на нашей карусели. Помнишь, что я сказала о шкафе святой Терезы в аду? Ты, наверное, решил, что я преувеличиваю…
— Дорогая, я постараюсь помочь. Сделаю, что смогу. Прости, что я такой осел.
— Все в порядке, Эдмунд. А теперь уходи. Пожалуйста, позаботься о Флоре. Да, Эдмунд…
— Что?
— Ничего, если я тебя поцелую? Извини за мой напор в прошлый раз. Я тогда была немного не в себе из-за Дэвида. Не знаю, понимаешь ли ты.
Вообще-то не вполне.
— Понимаю.
Я обнял маленькую, пухлую, заплаканную Изабель и поцеловал ее горячие глаза и лоб. На мгновение ее руки неистово обхватили меня за шею, и я позволил ей отыскать мои губы. Это походило на отчаянное прощание. Я обнимал ее и чувствовал печаль и утрату во всем своем существе, и ощущал ту же печаль в ней, с головы до ног.
13 Эдмунд бежит к мамочке
— Мэгги…
На кухне было очень тихо, такая пресная тишина после недавнего шума в комнате Изабель. Кухня казалась обителью здравомыслия и раздумья.
Мэгги только что постирала белье Отто. Интимно пахло теплой мокрой шерстью. Стопки исходящих паром маек и длинных кальсон лежали в большой синей пластиковой корзине. Один за другим Мэгги брала предметы одежды, растягивала их до нужной формы и клала на перекладины деревянной сушилки, которую спустила с потолка при помощи блока. Я с детства прекрасно помнил этот ритуал, сильные аккуратные движения рук, растягивающих белье, рук Джулии, и Карлотты, и Виттории. Я сел и стал смотреть, разделяя ощущение застенчивости, смешанной с фамильярностью, присущее этой сцене из-за осознания итальянкой моего присутствия, хотя она не ответила на мой оклик, едва ли глянула в мою сторону. Мой недоеденный апельсин и стопка самшитовых досок по-прежнему лежали на одном краю стола, а на другом примостилось шитье Мэгги, ее рабочая корзинка и ножницы. Я следил за ее быстрыми ритмичными движениями. Ряд вещей Отто становился все длиннее.
Я взглянул Мэгги в лицо и увидел, что она смотрит на меня. Ее глаза, с их странным влажным животным взглядом, казались угрожающими и подозрительными. Меня мучила острая необходимость поговорить с ней вкупе с парализующим отсутствием сообразительности. Я был ужасно расстроен, обижен, измучен, я нуждался в утешении, но как мне здесь о нем попросить? Я быстро опустил глаза.
Вечер выдался дождливым и темным, свет в кухне колебался, словно все вокруг без конца двигалось и перемещалось на самом краю поля зрения. Сумерки начали меня беспокоить. Я ощущал боль во всем теле, я был почти напуган. Я знал, что должен подняться наверх, посидеть в одиночестве и подумать о том, что сказала мне Изабель, но не мог уйти. Я резко встал и включил свет. Это было жалкое мерцание, больше похожее на туман, чем на свет, едва ли более яркое, чем зеленовато-желтое уличное освещение. Мэгги, чуть вздрогнувшая от моего движения, поглядела на меня и вернулась к работе.
Я рыскал по кухне в тусклой немой дымке, касаясь вещей то здесь, то там. Меня мучили беспокойство и душевная боль.
— Боже, ну что за мрак! Вряд ли можно шить при таком свете. Надеюсь, ты и пытаться не станешь. Лидия была такой скупердяйкой. Нет ли в буфете лампочек помощнее? Ага, вот, по сто ватт, уже лучше. Выключи снова свет, пожалуйста. Да, хорошо, я сниму обувь.
Я взгромоздился на стол, чтобы вкрутить новую лампочку. Волосы касались потолка. Мэгги смотрела на меня в изменчивом сумраке, лицо ее было как размытое пятно, глаза большие и черные. Она протянула руку, чтобы помочь мне спуститься. Ее ладошка была теплой и влажной от стирки. Я слезал вниз, кажется, целую вечность. Затем Мэгги подошла к двери, и нас ослепил очень яркий свет. Я прикрыл глаза. Да, Лидия умерла.
Сад за окном внезапно превратился в темно-синий квадрат, мглистый и иллюзорный. Я задернул веселенькие красные с синим шторы «Уильям Моррис».[31] Кухня стала замкнутой и яркой, точно уютный кораблик, все до краев наполнилось лучистым светом. Мне стало немного лучше. Мэгги повесила на решетку кальсоны Отто, широкий возмутительный раздвоенный вымпел. Я сел на стол и начал домучивать остатки апельсина.
— Забавно, правда? — сказал я ей. — Когда мы впервые встретились, ты, наверное, была выше меня.
— Нет. Ты уже был выше, намного выше. Ты говоришь о Виттории.
— Из какого места в Италии ты приехала, Мэгги? Глупо, но я забыл. Из Вероны?
— Нет, это была Джулия. Я приехала из Рима.
— Из Рима, ну конечно. Я помню, ты показывала нам картинки.
— Ты бывал в Риме?
Казалось странным, что она не знает. Хотя откуда ей знать?
— Нет. Во Флоренции был, в Венеции. А в Риме не был. Помнишь, ты говорила нам, что возьмешь нас туда, украдешь нас? Мы отчаянно фантазировали об этом. Или это Карлотта говорила?
— Нет, я. Карлотта приехала из Милана.
Ее голос принадлежал утонченной англичанке, национальность выдавал лишь очень слабый акцент. Она была образованной, способной девушкой. Что обрекло ее на бессмысленную жизнь в этом мрачном семействе?
— Боюсь, вы все у меня в голове перемешались, — признался я. — Интересно, где они сейчас…
— Замужем.
В ее устах это прозвучало как название далекой страны. Меня охватил внезапный приступ боли, и я поспешно продолжил:
— Северяне мечтают о юге. Интересно, а южане мечтают о севере? Ты мечтала?
— Когда-то я мечтала о севере, мечтала о силе.
Это тоже поразило меня, хотя я не мог сказать почему. Я смотрел, как она бодро подтягивает сушилку к потолку. Великанское белье Отто развевалось в теплом дыхании плиты, вопиюще непристойное.
Вид вещей моего брата, выстроившихся в ряд, точно слабоумная скалящаяся армия, почему-то вызвал у меня прилив раздражения и некие более неприятные чувства. Я хотел смести Отто с пути. А потом понял, что готов перескочить через разделяющую нас пропасть и попросить Мэгги о помощи.
— Я превратился в неудачника, когда приехал сюда, — сказал я.
Мэгги медленно вытерла руки о полотенце и посмотрела на меня со слабым интересом. Видимо, она осознавала масштабы моей просьбы. Но произнесла лишь:
— И теперь ты уезжаешь?
Ее невозмутимое согласие с моим замечанием неожиданно глубоко ранило меня. Не то чтобы мне хотелось услышать, что я неплохо справляюсь и никто не мог бы справиться лучше, но мне определенно было не все равно, что Мэгги обо мне думает.
— Смогу ли я помочь кому-то, если останусь?
— Возможно, никому другому, кроме себя самого.
Она говорила так сухо, почти отстраненно, что я с трудом это вынес. Я постыдно нуждался в сочувствии или теплоте. Мне не хотелось, чтобы меня препарировали.
— Не думаю, что вопрос стоит обо мне, — с раздражением сказал я. — Для меня здесь ничего нет.
Она посмотрела на меня этими своими глазами, всегда как будто готовыми пролить слезы и в то же время такими холодными.
— Вопрос о себе стоит всегда, разве нет?
Это была горькая правда. Приходилось признать, что если я останусь, то останусь из-за какой-то своей надобности. Я почувствовал, что в нашем с Мэгги обмене уколами потерпел жестокое поражение. В воздухе повисло напряжение, неясно было, куда двигаться дальше. Я спросил:
— Вероятно, ты более или менее знаешь, что происходит в этом доме?
— Думаю, я знаю все, что происходит в этом доме.
— Откуда?
— У людей громкие голоса. Здесь все так много кричат. Возможно, трубы проводят звук. Здесь, на кухне, я слышу все.
Она говорила с необыкновенной, почти кошачьей мягкостью — голос незримого наблюдателя, вечно-безмолвной старшей прислуги.
Я представил, как Мэгги работает здесь одна на кухне, чистит грибы и льет красное вино в pollo, стирает невыразимо грязные подштанники Отто и прислушивается к тайной жизни дома. Странная мысль. А в следующий миг и неприятная. Мэгги наверняка слышала мой разговор с Левкиным. Мы уж точно не шептались. Я тревожно посмотрел на нее, на ее желтоватое скрытное лицо южанки. Она вернулась к шитью.
Я беспокойно встал и принялся расхаживать. Тело до сих пор ощущало боль и уныние. Штанина кальсон Отто влажно шлепнула меня по глазу, и я раздраженно отбросил ее. Зачем такая умная девушка, как Мэгги, тратит время на стирку вещей Отто? В моей голове вспыхнула безумная идея пригласить Мэгги к себе в экономки. Да нет, глупость. В моих трех жалких комнатушках нет места для экономки.
— Я не хочу уезжать отсюда, — внезапно сказал я.
— Ну так и не уезжай.
Она посмотрела на меня, но я ушел от ее взгляда, обиженный ее демонстративным равнодушием. Я не выносил столь холодного обращения. Мне казалось, у меня отбирают какое-то право, которым я обладаю от рождения. Я знал, что должен теперь замолчать, вспомнить о гордости и уйти отсюда. Но горячие слова посыпались у меня изо рта в старом порыве к покаянию, как последняя слабая мольба об утешении.
— Мне придется уехать, я так все запутал! Особенно с Флорой, я был таким неуклюжим идиотом с Флорой. Изабель просила меня позаботиться о ней, забрать ее с собой из дома, но я не могу. Не знаю, как это случилось, но только что наверху я вроде как схватил ее и напугал. И это после всего, что она вытерпела, бедное, несчастное дитя! Конечно, я не хотел навредить, но теперь она не поверит мне ни на грош. Однако кто-то же должен помочь, и мне кажется, ей надо уехать. О боже, Мэгги, я глупец!
— Che peccato.[32] Ты часто бросаешься на молоденьких девочек?
— Я годами не прикасался к женщине!
Эти слова повисли между нами, и я густо покраснел, рассерженный ее вопросом и своим ответом. А еще я вспомнил, что она наблюдала и, несомненно, неправильно поняла сцену с Изабель, и легче мне от этого не стало. Сама идея, что Мэгги может считать меня волокитой, возмутила меня до глубины души. И в то же время я жестоко сожалел о сделанном признании. Подобные вещи не касаются никого, кроме меня.
Похоже, она восприняла мои слова с доверчивым интересом.
— Никаких девушек? И мальчиков тоже?
— Нет! Конечно нет! — повторил я более спокойно и заглянул в ее влажные темные глаза.
Она загадочно улыбнулась и вернулась к шитью. Я понял, что весь горю от переполняющих меня чувств. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя произносить вслух. Я сильно злился на Мэгги за ее прямоту, за то, что она столь нечестно вырвала меня из молчания. А еще я испытывал какой-то первобытный мужской страх перед женским презрением. Однако именно я начал этот неловкий и неуправляемый разговор.
Я посмотрел на нее, далекую и самодостаточную, как кошка: прелестная полуулыбка, тонкая изящная линия рта и пушок над ним, темно-золотистая, но полупрозрачная кожа, спокойный потупленный взор. Она казалась добродетельной девой, не няней, но жрицей, проницательной суровой маленькой жрицей. Она смутно напомнила мне что-то из живописи. Но нет, это лицо я видел прежде, чем увидел свою первую картину, а может, и прежде, чем увидел любое другое лицо.
— По-моему, — сказала Мэгги, не отрываясь от шитья, — ты должен извиниться перед Флорой. Не сомневаюсь, ты сумеешь снова завоевать ее доверие. Ей явно нужен кто-то, кому она сможет доверять.
— Для такого извинения не хватит слов. А ты можешь помочь Флоре?
— Я тоже потеряла возможность помогать. Все действия имеют свои последствия. Твоя мать всех нас перессорила. Думаю, ты представляешь.
Я представлял.
— Но разве кто-то мог затаить зло на тебя? Ты же совершенно безобидная.
— Потому что такая маленькая, почти невидимая, как мышка…
— Нет, нет, нет, я имел в виду, что ты хорошая.
— Совсем как ты!
— Ох, прекрати, Мэгги!
Я резко хлопнул самшитовыми досками друг о друга, точно кастаньетами.
— Что прекратить?
Действительно, что? Я с мучительным, сердитым смятением глядел на знакомое большеглазое личико.
— О, извините меня, — сказала Флора от двери.
14 Отто выбирает жертву
Флора, раскрасневшаяся и взъерошенная, ногой захлопнула за собой дверь. Ее волосы спутанной массой почти закрывали лоб, и бронзовое сияние окружало голову в тех местах, где кудряшки выбились из прически. Короткая верхняя губа была с подозрением вытянута, а курносый носик морщился и подрагивал. Она натянула клетчатый сарафан вокруг колен бессознательным жестом самозащиты, а может, и досады. Но на меня даже не посмотрела, а обратилась к Мэгги: