Я знал, что укорять ее сейчас бесполезно. Ее переполняло то ощущение собственного права на свободу, права на счастье, которое делает юных такими непривлекательными и такими безжалостными в их противостоянии старшим. Никто не имеет права на счастье или, если уж на то пошло, права топтать чужие жизни. И все же, по старой привычке беря всю вину на себя, я подумал: я вижу это так ясно, потому что сам давно отказался от надежд на счастье. А ее по-прежнему ждет счастливая участь.
Мы смотрели друг на друга. Я сидел, а Флора стояла у окна, высоко подняв голову, и нервно разглаживала свой изящный сарафан, сшитый из шотландки. Такая красивая и полная новой жизни, которую ей дала жизнь оборванная. Я ощутил укол зависти и в то же время своеобразное восхищение ее беспримерным жизнелюбием.
Встревоженный и расстроенный, я произнес:
— Надеюсь, ты, по крайней мере, была благоразумна и сделала все как следует…
— О, по высшему разряду! Кое-кто одолжил мне денег.
— Мистер Хопгуд, полагаю. И как он себя чувствует?..
Я слышал в своем голосе старческое брюзжание и зависть, но ничего не мог с этим поделать. Мне хотелось уронить голову на руки и зарыдать от ярости и печали. И то, что было самым главным, — то, что она позволила оборвать человеческую жизнь, — уже не занимало меня, крохотное и забытое, как сам зародыш.
— Хопгуд?.. — Какое-то мгновение она непонимающе смотрела на меня, а затем дико захохотала. — А, Чарли Хопгуд, благослови его боже! Да его и на свете-то нет. Я его выдумала, экспромтом.
— Хочешь сказать… это был кто-то другой?
— Быстро соображаешь, дядя Эдмунд! Да, это был кто-то другой. Ну-ка угадай кто!
Я вскочил, а она села, положив ногу на ногу, и стала расправлять юбку на коленях. Теперь я видел, что ее трясет от переживаний.
— Не знаю, Флора… — замялся я.
— Поищи в доме, поищи вокруг. Хорошенький мальчик, хорошенький козлик…
— О боже, неужели Левкин? Не может быть! Ты же не хочешь сказать, что Дэвид Левкин… был отцом?..
— Ой, ну какой же ты глупый! Конечно, это он. Разве не очевидно? Почему ты не способен угадывать и понимать? И почему нужно говорить обо всем так грубо? Ты ужасно груб со мной. Все мужчины грубы и непристойны. Посмотри на отца. Здоровенное чудовище вроде носорога, уродливое, жестокое, ужасное. И ты точно такой же…
В ее высоком голосе зазвенели слезы. Она прижала руки к лицу: одну ко рту, другую, с растопыренными пальцами, колбу, словно для того, чтобы голова не раскололась.
Я уставился на ее напряженные, вдавленные в плоть пальцы. И чуть не потерял сознание от ярости. Дэвид Левкин!
— Почему ты мне не сказала?
Флора отдернула руки. Лицо у нее было красным и мокрым, и она почти оскалилась на меня.
— С какой стати? Разве у тебя есть право знать правду? Ты никогда не приезжал сюда, я тебя почти не знаю. Я сказала тебе, потому что надо было кому-то сказать, и ты оказался кстати. Но я боялась, что ты все расскажешь отцу, с твоими-то сентиментальными штучками. А я не хотела, чтобы отец свернул Дэвиду шею.
— А теперь почему говоришь?
Я произнес это хладнокровно, хотя внутри пылал от смущения. Я хорошо понимал ее страхи насчет Отто.
— Ну, теперь-то уже неважно. Со мной все в порядке.
— Ладно, не волнуйся, я не скажу.
— Мне плевать, что ты сделаешь, дядя Эдмунд. Ты мне больше не интересен. А, тебе не нравится, верно? Я вижу, что тебе не нравится! Можешь проваливать. Больше незачем здесь оставаться. Представление окончено. Ты ведь в монастыре жил? И теперь у тебя голова кружится, оттого что увидел несколько настоящих женщин. Так возвращайся туда, возвращайся в свою ущербную жизнь! Оставь настоящую жизнь людям, которые способны с ней справиться!
Она встала, повернулась ко мне спиной и принялась пудриться, глядя в зеркальце в виде сердечка на туалетном столике. Ее пышная клетчатая юбка дерзко покачивалась, как колокольчик, когда она наклонялась вперед.
Я стоял, опустив руки, точно обезьяна. Я не мог оставить ее вот так. Ее слова нещадно ранили. Но я скорее чувствовал себя обязанным попросить у нее прощения за то, что заставил наговорить гадостей.
— Флора, я все понимаю…
— Ой, ну какой же ты зануда, — устало произнесла она, крася губы. — Ты никому тут не нужен. Езжай домой и играй со своими дощечками.
Я смотрел на белые рукава блузки, которую она надела под сарафан. Рукава были закатаны до локтей, обнажая предплечья, округлые, светло-коричневые. Я видел их с той же ясностью, с какой видят любимую деталь на картине, они словно плыли в моем сознании отдельно от кошмарной смеси злости и презрения к себе. Едва ли понимая, что делаю, я шагнул вперед и взял ее за руку.
— Флора…
Должно быть, я схватил ее сильнее, чем собирался, потому что она вздрогнула и пискнула, отшатнувшись. Подняла другую руку, то ли чтобы ударить меня, то ли просто чтобы отпихнуть, и я поймал ее на лету, как птичку, и сжал в ладони.
— Флора, пожалуйста…
Я просто хотел успокоить ее, утешить, хотел, чтобы она перестала говорить со мной так резко, хотел облегчить боль, которая заставляла ее делать это. Но случилось что-то совсем другое. Когда я увидел так близко ее яростное лицо, увидел ее язык и зубы, она больно стукнула меня по подбородку, и тогда я отпустил ее руку, обхватил Флору за талию и прижал к себе так крепко, что она не могла больше бороться. Почувствовав, как она обмякла в моих объятиях, я со стоном зарылся лицом в ее волосы, которые растрепались и упали на мой рукав. Длинные золотисто-рыжие пряди на темном рукаве. Еще одна деталь.
За спиной раздался какой-то звук. Я отпустил Флору и осторожно поставил ее на ноги. Мне не нужно было оборачиваться, я и так знал, что это Дэвид Левкин стоит в двери. Потом — бешеный взъерошенный шквал, точно дикая кошка, рвущаяся на волю, и Флора пронеслась мимо Левкина и выбежала из комнаты. Левкин закрыл за ней дверь и уставился на меня. Я сел на кровать и закрыл лицо руками.
11 Современный балет
Одной рукой я держался за сердце, которое билось в груди отчаявшимся зверьком, а другой пригладил волосы и вытер лицо. Мне казалось, что лицо мое должно измениться, перекоситься от разочарования и стыда. Какое-то мгновение я почти не осознавал присутствия Левкина.
Когда дыхание немного успокоилось и я более или менее совладал с собой, я взглянул на Левкина. Он стоял у двери в той же позе: одна рука на дверной ручке, другая стягивает ворот расстегнутой белой рубашки. Широкие полные губы были мягкими и веселыми, но глаза почти растворились в морщинках сардонической осторожности.
Наконец он произнес:
— Ну, дядя Эдмунд, как дела?
Я молча глядел на него, и он слегка занервничал и отошел от двери, загородившись стулом.
— Ну так что, дядя, каково это — быть сэром Галаадом, святым Эдмундом Исповедником?
— Значит, это был ты, — сказал я.
— Это был я. Везунчик, настоящий везунчик.
— Отто тебе доверял, — тихо произнес я, чувствуя внутри благословенную ярость, священную ярость, смывающую мой стыд. — Он доверял тебе, а ты…
— Хозяин Отто глух и слеп. Он занят другими делами. Что же касается вас, то перед вами я отчитываться не должен. Что мне мешало немного потянуть из вас жилы? Вы так легко попались, дядя Эдмунд! Но нет, это вы должны упрекать меня. Ну же, колите меня, колите, я это заслужил!
Он засмеялся и театральным жестом широко распахнул рубашку, расстегнутую до талии. Я встал, и он отшатнулся, прикрываясь стулом.
— Похоже, ты не понимаешь, что натворил…
Слова душили меня. Я хотел усеять его тело пиявками и скорпионами, хотел заставить его лебезить и хныкать.
Он запрыгал передо мной, точно веселое ласковое дитя.
— Нет, понимаю, понимаю! Как там сказано в Евангелии? «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».[28] Это про меня, про меня! — Цитата прозвучала в его устах легко и радостно. — Но что же еще сказано в Евангелии, милый дядя? «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень».[29]
Он весело танцевал за своим стулом, потихоньку продвигаясь к окну.
— Уходи из этого дома, — велел я. По крайней мере, это я могу вынудить его сделать. — Да как у тебя наглости хватает оставаться здесь после…
— Дядя, дядя, никаких грубых слов — помните, мы в будуаре дамы!
Он бочком направился обратно к двери, по-прежнему держа стул между нами. На ходу подобрал с кровати что-то белое, помахал им передо мной, а затем наполовину зарылся в него лицом, кося на меня глазом. Я увидел, что у него в руках тонкая белая ночная рубашка Флоры, и меня затрясло.
— Красивые цветочки и спелые ягодки, дорогой дядя. Нам нравятся и те и другие, да, нам нравятся и те и другие. И когда мы падаем, мы знаем, где нам хочется упасть. Почему даже вы… или я ошибаюсь, дорогой дядя? Может, вам вообще не нравятся девочки? Может, вам нравятся мальчики, прелестные молочно-белые мальчики, красивые, как ангелы? Но нет… на самом деле вам ничего не нравится, дядя, совсем ничего. Вот почему вы ненавидите нас, ненавидите представлять нас за этим делом. Я угадал, дядя Эдмунд?
Он говорил тихо, глядя на меня сквозь каштановую челку; тело его, неподвижное и напряженное, было готово к прыжку.
Я произнес, не повышая голоса:
— Уходи, Левкин, а не то я ударю тебя.
Меня начинала пугать моя ярость.
Левкин слегка повернул дверную ручку у себя за спиной, продолжая упиваться своей способностью доводить меня до бешенства.
— Ну так ударьте меня, бейте меня! Ударившему тебя по щеке подставь и другую. Я предлагаю вам обе щеки, дядя. Я предлагаю вам… Ай!
Я чуть пошевелился, и он приоткрыл дверь, готовый выскочить. Лицо его было вкрадчивым, широким, разглаженным улыбчивой насмешкой, глаза — две блестящие ликующие дуги. Ноздри выгнулись от счастливой наглости.
Он тихо продолжил:
— Хотя кто дал вам право меня наказывать? Старый носорог, старый носорог! Ну да, я все подслушал под дверью! Я вошел только потому, что через скважину ничего не было видно. И зрелище того стоило, дядечка, оно того стоило! Вот, возьмите. Вам понравится тискать ее у себя в стойле!
Он швырнул мне в лицо ночную рубашку.
Одной рукой я отбросил кружевную вещицу на пол, другой потянулся к Левкину. Пальцы коснулись его рубашки, но он увернулся, промчался мимо и легко вспрыгнул на кровать. Подхватил стул и направил его ножками ко мне.
— Ах, не здесь, не здесь, — мягко возразил он, задыхаясь от возбуждения. Расхристанная рубашка вылезла из его брюк. — Не в миленькой комнатке Флоры со всеми этими безделушками. Тут не место играть в носорогов. Снаружи можно, если хотите. Но не прогадайте: я умею бороться и смогу себя защитить. Возможно, это будет восхитительно. Но нет, нет! Отто — вот кто убьет меня. И когда настанет время, я не буду ему сопротивляться.
Я схватил стул за ножку и дернул к себе. К счастью, Левкин легко отпустил его и остался стоять передо мной на кровати, широко раскинув руки и всем своим видом изображая беззащитную покорность. Опасный момент прошел.
Я чувствовал себя непоследовательным, гадким, несчастным, я ненавидел его и ненавидел себя. Мне хотелось как-то завершить сцену, и я пообещал:
— Я не скажу Отто, но ты должен уйти.
— Уйду, когда буду готов, — ответил он. — Сестре здесь хорошо. Хотите свести хозяина Отто с ума? Ах, Эдмунд, Эдмунд, как же вы мне нравитесь! Вы такой же шут, как ваш брат, но даже не знаете этого! Он-то, по крайней мере, знает, что он — на редкость нелепое животное.
— Я не скажу Отто, — повторил я, — зато скажу Изабель. А теперь…
Он разразился хохотом.
— О, Изабель! Ей! Нет-нет, это слишком прекрасно. Нет, это она вам кое-что расскажет, бедняжка носорог, бедняжка буйвол, она побьет вас палкой, она впряжет вас! Но я и забыл, вы же патронажный работник, главный ревизор! Что ж, вы узнаете, узнаете. Да, идите поговорите с Изабель! Она расскажет, она вам все расскажет.
Гигантский прыжок с кровати — и, пробегая мимо, Левкин легонько похлопал меня по груди. Я шлепнулся на стул. Слышно было, как Левкин кричит на площадке: «Изабель! Изабель!»
12 Признания Изабель
Изабель заперла за мной дверь и немного приглушила проигрыватель.
— О чем там Дэвид кричал?
Одетая в поношенный голубой шелковый пеньюар с закатанными рукавами, она выглядела опухшей и растрепанной, какой-то помятой, сонной, рассеянной, немного напуганной. Возможно, она только что встала.
— Что случилось, Эдмунд? На тебе тоже лица нет.
Она пристально посмотрела на меня. Что-то похожее на Вагнера урчало на заднем плане.
— Флора вернулась, — сказал я, взглянул на Изабель и действительно почувствовал себя шутом и раззявой.
— Я знаю. Что Дэвид с тобой сделал, Эдмунд? Он впихнул тебя в дверь, точно собаку! Нет, ты садись, а я постою. В последнее время мне не усидеть на месте, я слишком нервничаю.
Я опустился на мягкую расшитую скамеечку, которая жалобно взвизгнула подо мной. Высокий яркий венец огня в камине поник, пахнуло дымком, а спину припекло так, что пришлось отодвинуться. Комната мерцала золотистым светом. Изабель бродила среди мебели, будто обезумевшая нимфа по пояс в тростнике, и энергично потирала предплечья. Голубой пеньюар цеплялся за разные поверхности и края, и она дергала коленом, чтобы освободить его.
— Изабель, ты знаешь о Флоре?
— Считаешь своим долгом рассказать мне?
— Значит, знаешь?
— Что Флора была беременна? О да, да.
— А ты знала, ты знаешь, кто в этом виноват?
— Да. Дэвид Левкин. Он, наверное, сейчас подслушивает под дверью.
Она пересекла комнату и подняла полено. Сухая кора, превратившаяся в пыль, испачкала ей рукав и поплыла по воздуху.
— Но, Изабель, ты терпела его в доме…
Я неистово чихнул. Эта кора — прямо перец.
— Какой же ты викторианец, Эдмунд! Как я могла выгнать его? К тому же вред уже нанесен. Положи это в камин, пожалуйста.
— Я прекрасно понимаю, почему нельзя было говорить Отто. Он бы пришел в бешенство. Но ты должна была сама выставить Левкина за дверь! В конце концов…
— Хватит указывать нам, что мы должны делать. И перестань чихать. Меня ужасно раздражает, когда люди чихают.
— Извини, у меня очень чувствительный нос…
— К черту твой нос! Я знаю, что сама поощряла тебя. Ты дал мне минутную надежду. Но на самом деле все ужасно запуганно. Не спрашивай больше ни о чем, Эдмунд. Лучше не знать.
Она расчистила себе путь к каминной полке и уставилась на собственное отражение в зеркале, рассеянно постукивая обручальным кольцом по мрамору. Затем взяла баночку кольдкрема и стала наносить его под глаза, чуть похлопывая кожу кончиками пальцев.
— Я уже слишком много видел, — сказал я. — И не могу теперь просто закрыть глаза. Ты понимаешь, что Флора избавилась от ребенка?
Изабель нетерпеливо пошевелилась, пеньюар мазнул по моим коленям. Я поспешно вскочил, раздавив скамеечку, и отступил к другому концу ковра.
— Ну вот, сломал. Гадкое, неуклюжее животное. Нечего так подскакивать, когда я подхожу. И как ты можешь так грубо говорить о Флоре…
Я был взволнован, раздражен, смущен. Все было так скандально, так возмутительно. Левкина надо прогнать. Флору — заставить понять, что она натворила, Изабель — взять на себя хотя бы часть ответственности за происходящее.
— Извини, — сказал я. — Все это кажется мне на редкость мерзким и странным. Но ты, похоже, совершенно спокойна.
— Спокойна!
Обдуманная гримаса боли превратила ее лицо в жестокую маску. Изабель подошла к проигрывателю, на мгновение повысила громкость до оглушительного рева, а потом убавила ее, пока не осталось ничего, кроме отдаленного ритма.
— Спокойна! — повторила она уже тише, стоя ко мне спиной. — Нельзя быть спокойным на дыбе. Нельзя быть спокойным на костре. Ах ты, глупец! А я так тебя ждала!
— Изабель, прости, — сказал я. — Я не могу тебя исцелить, я недостаточно хорош. Я и сам попал в неразбериху. Просто мне кажется, я здесь чего-то не понимаю. Пожалуйста, объясни мне.
Я дословно следовал инструкциям Левкина.
— Да, меня. Ты не понимаешь меня. И я тоже не понимаю. — Она упала перед огнем на колени, закрыла глаза от нестерпимого жара. — Я — недостающее звено.
Я смотрел на нее. Ее растрепанные тонкие волосы уныло разметались по шее.
— А кстати, как ты узнала о Флоре? — спросил я ее.
— Дэвид сказал.
— Какая фантастическая наглость! Если Левкин…
— Перестань называть его Левкиным. Он почти член семьи. Ох, разве ты не видишь, не видишь? Мне кажется, это должно быть написано на стенах комнаты, на моем лице, на моих руках…
— Что?..
— Я люблю его, люблю его, люблю его…
— Ты имеешь в виду…
— Дэвида, да, Дэвида. Я люблю его, я с ума схожу от любви, я разбита, я совершенно уничтожена… О боже!
Она вдруг перекатилась по полу к моим ногам и крепко схватила меня за лодыжку.
У меня от изумления отнялись язык и ноги, внезапно подступила тошнота, словно комнату наполнил какой-то неодолимый запах. И здесь Левкин, везде Левкин… Я был до глубины души потрясен словами Изабель, и все ее существо вдруг стало мне омерзительно. Я принялся вырываться, что-то бормоча.
— Да, я люблю его. — Она отпустила меня и осталась безвольно лежать, уткнувшись лицом в ковер, с обнаженными шелковистыми ногами. — Я боготворю его. Я хочу его, хочу его ребенка. Я даже хотела того ребенка Флоры, ребенка, которого она убила. Если бы я могла оставить себе хотя бы ребенка Флоры…
Ее голос охрип и задрожал.
Отбросив искалеченную скамеечку в сторону, я тяжело сел на стул. Я не мог забыть, что Изабель обратилась ко мне с призывом, призывом, который глубоко тронул меня, хоть я его и отклонил. Теперь, лежащая на полу, она на мгновение показалась мне покинутой женщиной, блудницей. Я хотел встряхнуть ее, расспросить обо всем.