– Но я не могу платить по глупым счетам своего покойного любовника! – возмутилась Елена. – Двести тысяч долларов – огромные деньги!
– Я одного не понимаю, – задумчиво проговорил Дима, – зачем вы отправляли Романа на дачу к Гречишниковым? Вы хотели, чтоб его застрелили?
– Нет! – выкрикнула женщина, и это, показалось Диме, стало первым за весь разговор естественным, непритворным выражением чувств. – Вы не понимаете! На даче не должно было никого быть! Он бы украл скрипку – или что там собирался – и решил свои проблемы! То, что в особняке оказался младший Гречишников, да с заряженным ружьем – просто несчастный случай!
– Но почему Черепанов отправился грабить именно Гречишниковых? У вас, что ли, с Гречишниковым старые счеты?
– Нет. Почему именно эта семья и этот дом – я не знаю.
– А кто знает?
Постникова секунду подумала, а потом черкнула пару слов на лежавшем перед ней блоке.
– Спросите у нее. Она в курсе. И это именно она, если уж на то пошло, должна помочь деньгами семейству Романа. Попросите ее, попросите ее подруг. И если вы убедите их раскошелиться, я, так и быть, тоже готова войти в этот пул.
– Какой еще пул?
– Финансовых спасительниц сестры Романа. В конце концов, двести тысяч на одного – это неподъемная, даже для меня, сумма. Те же средства, только распределенные на четверых – уже терпимо. Пятьдесят штук европейских денег вполне можно насобирать!
Женщина протянула Диме листок. На нем значилась фамилия, за последние сутки ставшая хорошо Диме знакомой: «Ирина Коврова», и телефон.
– И еще – вот, – продюсерша протянула журналисту компьютерный диск.
– Что здесь?
– Моя беседа с Ириной Ковровой. Я ее записывала. Тайно. Кстати, обратите внимание на интерьер, в котором происходит разговор.
– А что в нем особенного?
– Он покажется вам знакомым.
– Вот как? Почему же?
– Наша беседа с ней происходила в этих стенах.
И тут Дима догадался.
– И вы тайно записали ее? Как сейчас записываете наш с вами разговор?
Продюсерша усмехнулась.
– Я не привыкла верить на слово. Никому, в том числе и незнакомым, пусть симпатичным, – она заговорщицки подмигнула, – молодым людям. Ступайте себе с богом, а о моем предложении поработать вместе подумайте. Оно действительно до конца недели.
Елена на прощание улыбнулась и даже постаралась выглядеть секси, и это стало для Димы еще одним аргументом в пользу того, что предложение о работе, поступившее от продюсерши, ни в коем случае не следует принимать.
* * *В жизни вольного журналиста, безо всякого сомнения, имеются весьма приятные моменты. Ну, например: зайти в кафе среди бела дня, выбрать удобный столик, у окна и вблизи электророзетки, чтобы даром лэптоп не сажать. Потом заказать кофейник бодрящего напитка, включить ноутбук, и получается, что ты вроде бы и работаешь – однако в столь комфортных условиях, что любой курортник позавидует.
А тут, как по заказу, позвонила Надя. Сказала:
– Я тебе узнала координаты Иры. Запишешь?
И, несмотря на то что мобильный телефон Ирины у Полуянова уже имелся, преподнесенный телевизионщицей, он горячо подругу жизни поблагодарил. Тем паче что снабдила Надя его самой исчерпывающей информацией о Ковровой: адрес по прописке, домашний и рабочий телефоны, место работы (между прочим, заведовала дама кафедрой в очень уважаемом вузе) и даже электронный адрес.
– А у меня для тебя еще одно задание будет, – весело бросил журналист.
– Ну? – сурово переспросила Митрофанова.
– Ой, как строго! – шутливо испугался собеседник. – Нет, чтобы сказать: «Слушаю, тебя, Димочка, целиком к своим услугам», как положено верной спутнице жизни.
Настроение у спецкора было самым прекрасным: оттого, что рано проснулся и день казался бесконечным, а главное, потому, что работа складывалась, встречи и мысли цеплялись друг к другу как бы сами собой и он опять, казалось, поймал удачу за хвост – впервые после незадавшейся статьи про аварию в городе К***.
– Жене будешь свои поручения выписывать, – буркнула Митрофанова: кажется, она пребывала сильно не в духе.
– А ты и есть моя жена, – даже и удивился Дима. – Какая разница, что невенчанная? Миллионы так живут.
– Ладно, давай свое задание, – слегка смягчилась девушка.
– Ты мне рассказывала, что Ира Коврова самыми разными темами интересовалась, книжки у тебя заказывала. В последний раз – по музыковедению, по истории музыки. А чем она занималась перед этим? А еще раньше? Какие затрагивала темы? Какие сферы научные?
– Тебе за какой период нужно? – Надо отдать подруге должное: если она не выкаблучивалась, цены такой помощнице не было, схватывала все на лету. И даже не спрашивала, зачем Диме информация вдруг потребовалась.
– Сколько успеешь. Чем больше, тем лучше.
– Ладно. С тебя… Что бы такое с тебя попросить?
– Знаю-знаю! Горячий секс!
– Дурак! Купишь мне новый аромат от «Кензо» – его все рекламируют.
Появилось искушение еще одну исследовательскую работенку на Митрофанову возложить, но Дима решил пока подождать. Будем напрягаться и напрягать друг друга в порядке очереди. И главным сейчас все-таки был диск, которым его снабдила продюсерша. Лишь бы там оказалась не обманка, а действительно важная информация.
Чтобы послушать разговор Ирины Ковровой и Елены Постниковой, Полуянов достал наушники – негоже, чтобы голоса разносились на все заведение.
Запись оказалась не смонтирована; изображение – черно-белое, снятое с одного ракурса, откуда-то сверху. Видимо, камера находилась в углу, над креслом продюсерши. Она сама на экран не попадала. Дима видел только часть стола продюсерши и кисти ее рук с сильно натянутой кожей – он их узнал. А вот ее собеседница оказалась видна великолепно – скорее всего, кресло для гостей расположили в этом кабинете специально, под камеру.
Ирину Коврову журналист раньше ни разу не видел, разве что на той старой фотографии с подружками из «Альбома», на которой женщина была лет на двадцать моложе. Теперь она слегка округлилась, если не сказать, оплыла, но смотрелась неплохо, под стать своей визави с телевидения: модная, интеллигентная женщина из высших столичных кругов.
В углу кадра значилось время записи: 4 октября 20** года, 21 час 31 минута – за два дня до убийства Романа. Если только дата не была подделкой. Как и вся пленка. «А то знаю я их, умельцев с телевидения», – подумал Дима.
Однако от записи исходил трудноуловимый аромат подлинности, который так непросто сфальсифицировать. Дима на расследованиях собаку съел, поэтому за три версты нюхом чуял возможную липу. Так, как держала себя Ирина, ни одна актриса не сыграет, если это не Мерил Стрип и не Инна Чурикова. А Ира Коврова была неизвестна на актерском поприще.
В наушниках оказались великолепно слышны голоса. Один – знакомый, недавно слышанный – Елены Постниковой. Другой, принадлежавший Ирине, оказался с изюминкой, столь любимой журналистом (да и вообще мужчинами): низковатый, с хрипотцой.
– Я хочу поговорить с вами о вашем любовнике. – В голосе Ирины Андреевны слышались нотки неловкости и обеспокоенности: она, как-никак, пришла в кабинет к незнакомой и важной особе.
Зато Елена на своей территории чувствовала себя как рыба в воде.
– Любовнике? Котором из…? – усмехнулась за кадром она.
– Не морочьте мне голову! Сейчас он у вас один. Роман Черепанов.
– А, Рома… – пренебрежительно взмахнула кистью остававшаяся за кадром продюсерша. – И что же натворил этот сорванец? – Высокомерная ирония так и сочилась из ее фраз.
– Вы в курсе, что он вас обманывает?
– Неужели? – саркастически воскликнула Елена. – Какой ужас! С кем же еще он спит? С вами?
Лицо Ирины на экране лэптопа передернулось.
– Нет, не со мной. И речь пойдет не о физической измене. Вернее, не только о ней одной.
– Как?! – Голос Елены по-прежнему звучал шутовски. – Неужели мальчик напроказил как-то еще? И как же он, интересно знать, набедокурил?
– Я понимаю: ваша ирония – это род защитной маски, поэтому не обижаюсь и прошу вас выслушать меня серьезно. У меня есть дочь. Зовут Аленой. Ей скоро семнадцать, а тогда, год назад, не было даже шестнадцати. Дитя. В самом деле, ребенок. Началось все с нее. Точнее, с того момента, как она познакомилась с Романом…
* * *Прошлой осенью
Девочку звали, будто в сказке, Аленушкой, и выглядела она точно, как в детских книжках рисуют: тоненькая, глаза – озера темно-синие, взгляд задумчивый, беззащитный. И русая коса тоже имелась, не давала покоя школьным подружкам. Постоянно, класса с третьего, подбивали: остричь, покрасить. Чего маме стоило отговорить! Но смогла. Убедила: крашеные блондинки давно устарели, и теперь в почете все натуральное. «Специально, Аленка, косы наращивают, естественных оттенков цвета добиваются – за немалые деньги».
Мама у девочки – опять же, в духе фольклорных традиций – была заботливой, доброй и рано овдовела. Но тут сказки кончились. Прекрасные принцы – что за взрослой женщиной, что за ее дочкой – в очереди не стояли. А мужчин типовых обе, гордячки, не жаловали. Что мама давала атанде разведенным коллегам, что дочка шарахалась от неловких ухаживаний одноклассников. Как положено интеллигентной девочке, ждала своего принца. Умного, начитанного, доброго. И, конечно, взрослого.
Мама у девочки – опять же, в духе фольклорных традиций – была заботливой, доброй и рано овдовела. Но тут сказки кончились. Прекрасные принцы – что за взрослой женщиной, что за ее дочкой – в очереди не стояли. А мужчин типовых обе, гордячки, не жаловали. Что мама давала атанде разведенным коллегам, что дочка шарахалась от неловких ухаживаний одноклассников. Как положено интеллигентной девочке, ждала своего принца. Умного, начитанного, доброго. И, конечно, взрослого.
Но кому сейчас нужны платонические отношения со школьницей? (А иных отношений девочка из интеллигентной семьи не признавала.)
Аленка, как все дети, иногда взбрыкивала. В художественную школу ходить отказалась, музыке учиться не пожелала. Правильные супчики, которые мамуля оставляла ей в термосе, бывало, выливала в окошко. Но одного родительница – дама образованная! – добиться сумела. Девочка обожала читать и над книжками, дай ей волю, могла сидеть сутками. Проглатывала все, что под руку попадалось – «Бронзовую птицу», «Каникулы Кроша», «Трех мушкетеров». Даже «Справочник участкового врача» и «Словарь иностранных слов» штудировала, если ничего больше под рукой не оказывалось. А в пятом классе случайно попал ей в руки женский роман. Мама не сразу заметила, что литературу дочка читает совсем неподобающую юному возрасту, а когда просекла – было поздно. Девочка на книжные страсти подсела, и сколько ни пыталась мамуля доказать, что чтиво сие – примитивное, одномерное, сделать ничего не сумела. Аленка будто помешалась на романтических историях, изданных в аляповатых обложках. Оставляла на книжных развалах деньги, что выделялись ей на завтраки, состояла читательницей множества библиотек. Обожала, когда мама отправляла ее к соседям, скажем, за солью. Всегда просила позволения подойти к книжному шкафу. И волокла домой очередные тоненькие, напечатанные на плохой бумаге книжонки.
И стихи стала писать. По мнению мамы, ужасные.
Однако сама Аленка считала, что получается у нее неплохо. К тому же одноклассницы подливали масла в огонь, хвалили: «Классно пишешь, все понятно, с Ахматовой не сравнить». Аленушка даже что-то вроде бизнеса основала. Творила для своих подружек поэтические любовные письма. «В имени твоем, Костя, столько страсти, столько здоровой злости!..»
Стихи ее шли нарасхват, благодарные клиентки вовсю отдаривались – конечно же, любимыми дочерью любовными романами.
Дальше – больше.
Аленка, уверенная, что нашла дело всей своей жизни, решила записаться в литературную студию при бывшем Дворце пионеров, ныне – Доме школьного творчества. Располагалась студия в центре Москвы, неподалеку от литературного института, и отбор туда проходил, как у взрослых – требовалось написать сочинение, пройти собеседование.
Приемная комиссия, показалось школьнице, приняла ее творчество довольно тепло. Один желчный дядька, правда, выслушал ее стихотворение и съязвил:
– Страшно далеки мы от народа!
Но дама в ультрамариновом синтетическом костюме бросилась на ее защиту:
– А кому сейчас нужна правда жизни? То ли дело у девочки: море, облака, алые паруса. Молодец, детонька!
Комиссия разулыбалась, и Аленка была почти уверена – в литературную студию ее взяли.
Однако на следующий день выяснилось: творческий конкурс она не прошла.
– Может, и к лучшему, – попыталась утешить мама. – Хлеб поэта – совсем нелегкий.
Но Аленка рыдала, не переставая, и дрогнуло родительское сердце. Мама решила помочь.
Ее слово – доктора наук, завкафедрой престижного вуза – вес имело. По крайней мере, в детской литературной студии.
– Возьмем вашу девочку, – пообещал матери руководитель. – Пусть балуется. – И посоветовал дружески: – Только вы уж приложите все силы, чтоб она дальше не пошла. В литературный институт, например. Не ее это, и слава богу. У поэтов хлеб горек, уж поверьте мне!
Но Аленка училась еще только в девятом, до поступления – больше двух лет. «Успею переубедить», – не сомневалась мать.
Однако столкнуть дочь с выбранной ею стези оказалось совсем нелегко. Девочка пропадала в литературной студии все вечера. Увлеченно конспектировала лекции о Серебряном веке, Шиллере, поэтике Гомера. Пыхтела, придумывала примеры аллюзий и аллитераций. Пробовала себя в прозе и литературной критике. И продолжала писать стихи. Хотя с основным предметом – собственно поэзией – у нее не ладилось. Преподаватель ее не щадил, утешениями не кормил, резал правду-матку:
– Асадовщина твои стишата. В худшем варианте!
Аленка страшно переживала, изо всех сил самосовершенствовалась, но заслужить одобрения строгого критика не могла никак.
Мама долго думала, как поступить. Встать ли на сторону преподавателя? Жестко сказать дочери, чтобы перестала тешить себя иллюзиями и выбирала – пока не поздно! – другую профессию? Или щадить ранимую подростковую душу, скрепя сердце хвалить бездарные вирши?
Выбрала в итоге третий путь. Половинчатый. Сказала дочери:
– Не грусти! Признают сразу только тех поэтов, кто служит режиму. А необычным, талантливым людям приходится пробиваться.
– То есть ты считаешь, я… я талантлива? – просияла Аленка.
– Ты очень искренна, – осторожно произнесла мать. – И строчки твои – от души, это тоже много значит.
– Спасибо! – Дочка бросилась ей на шею, обняла, прижалась.
Не часто дождешься от ершистого, вечно всем недовольного подростка. Не отходить бы от нее, всю жизнь сидеть рядышком… Но разговор нужно было продолжить.
Мама осторожно произнесла:
– Скажи, Аленка, только честно: ты готова ради стихов своих всем на свете пожертвовать?
– Это как? – слегка растерялась девочка.
– Ну, можно, например, смириться со всем, что в стране происходит, и карьеру делать. А можно противопоставлять себя режиму. Например, служить, как Виктор Цой, в котельной. Или в тюрьму отправиться, как Сервантес. Или в изгнание, как Солженицын.
– Я в изгнание не хочу, – насупилась дочь. – И вообще: я пишу лирику, за что меня изгонять?
А мать продолжала гнуть свое:
– Мало у кого получалось прославиться в юности, в пятнадцать лет! А кому удавалось – те плохо кончали, хотя бы Нику Турбину вспомни! Или почитай раннего Пушкина, что он в твои годы творил. Очень тяжеловесно и архаично. Но потом вырос, ума набрался и «Евгения Онегина» выдал. Вот и ты – не зацикливайся на студии своей литературной. Интересуйся всем вокруг, общайся с людьми, путешествуй. Собирай свою коллекцию типических характеров, типических обстоятельств. Чем больше опыта, самого разнообразного, тем лучше будут стихи.
Аленка задумалась. Мама в напряжении ждала ее ответа – реакция подростков, да еще таких, как дочь, ранимых, творческих, бывает непредсказуема. Однако девочка широко улыбнулась:
– А ты будешь спонсировать мое самообразование? Билеты в театры, поездки по миру?
– Ты знаешь, что все наши деньги лежат в ящике стола, – в тон ей ответила мать. – Бери, сколько нужно. В разумных, конечно, пределах.
Она не сомневалась: на банальные тряпки невеликий капитал дочь не спустит. Не разбазарила бы его на очередные пустенькие книжки.
Однако Аленка через пару дней робко спросила:
– Можно я куплю себе абонемент в фитнес-клуб?
Мать едва арию не спела: «Дождусь ли такого счастья?»
Впрочем, когда дочурка озвучила цену, энтузиазм у нее поутих. Она-то надеялась на скромную аэробику, что преподавали по вечерам в чудом сохранившейся, типично «районной» парикмахерской. Но дочь решила начать свое познание мира с изучения жизни элитной.
Рядом с литературной студией, где она занималась, в центре столице Аленушка приметила спортивный клуб только для избранных, на парковке – машины бизнес-класса и выше.
– Можно, я буду туда ходить? – робко попросила дочь.
– Аленка, – осторожно произнесла мама, – это место, скажем так, не совсем нашего уровня.
– Зато знаешь, сколько там интересных людей! – восторженно выдохнула девочка. – Я много раз рядом стояла, наблюдала! Мне бы так хотелось с ними по-настоящему познакомиться…
Мать не видела ничего интересного в многочисленных холеных блондинках, но спорить не стала. Кивнула:
– Хорошо. Покупай. Но имей в виду: в таком случае летом на море мы поехать не сможем.
И мужественно оплатила абонемент, а также недешевую, уместную в элитном местечке, спортивную форму.
Пусть собирает дочка свою «коллекцию нравов». А заодно оздоровится – сколько можно над книжками сидеть!
Но Аленка лукавила. Она собиралась не только за соседками по тренажерам наблюдать.
Одна из стен тренажерного зала была полностью стеклянная и выходила в оживленный переулок. Народ тренировался, будто в аквариуме, у всех на виду. Несколько эксгибиционистская идея: шагает клиент по беговой дорожке, а на него толпа провинциалов с улицы глазеет, будто на диковинную птицу. Или клерки по пути с бизнес-ланча притормозят и горячо обсуждают, у кого из спортсменок грудь больше или попа эффектней.