– Так ты уходишь? – спросил я, стараясь показать, что мне безразлично, уйдет он или останется.
Он повернулся ко мне, его губы разошлись в улыбке.
– Хочешь, чтобы я остался? Ты боишься.
– Нет, – ответил я, но когда Руэн вернулся, сел на кровать и обнял меня, я облегченно вздохнул.
Я начал засыпать, и Руэн сказал, что со мной так же скучно, как на пикнике со старой бабкой, после чего отбыл. Потом мне приснился сон, прекрасный и ужасный одновременно. Ужасный, потому что я не хотел, чтобы это был сон. Проснувшись, я сел, прижав ладони к глазам, и запел единственную песню, какую знал: «В яслях».
Снилась мне бабушка. Она напоминала мне добермана, что звучит странно, но бабушка действительно набрасывалась на людей, если они, по ее мнению, поступали неправильно, а если ты ей нравился, то она охраняла тебя и отгоняла плохишей. Однажды двое мужчин, назвавшихся судебными приставами, постучались в дверь нашей соседки Дорис. Они хотели забрать ее диван. Бабушка выбежала со шваброй и колотила мужчин, пока те не ушли. По ее словам, Дорис никому не сделала ничего плохого, хотя я недоумевал, с чего этим мужчинам понадобился диван Дорис, весь облепленный кошачьей шерстью. Бабушка жила на следующей от нас автобусной остановке или в четырех с тремя четвертями минутах быстрой ходьбы, и все называли ее бабушкой, будто она родилась такой. Она была невысокого роста, кожа на лице дрожала, когда она смеялась, а вместо зубов торчали железные «пеньки», ввинченные в ее десны, как у пирата. Бабушка курила так много сигарет, что голос был низким, как у мужчины. Иногда она прикуривала новую, когда над предыдущей, лежавшей в пепельнице, еще спиралью поднимался дымок. Бабушка болела много-много лет. Я помню, как она сказала: «я лучше сгорю, чем истлею» – и в тот момент держала по сигарете в каждой руке.
Бабушка очень гордилась огородом во дворе ее дома, потому что редко у кого из тех, кого мы знали, были огороды, а сама она выросла в доме с залитым бетоном двором. В какой-то момент она решила выращивать клубнику, красную, как почтовые ящики, и большую, словно носы толстяков. И единственное, чего не разрешала мне бабушка, так это есть ягоды, потому что она варила из них варенье.
«Варенье можно хранить вечно, – говорила она, – а клубника живет только сезон… или несколько минут, если ты добираешься до нее своими грязными ручонками».
Итак, во сне я оказался в ее кухне, и бабушка попросила меня выйти во двор и собрать клубнику для варенья. В небе ярко светило солнце, облака плыли маленькими клочками ваты. С крыльца я спустился в высокую траву. В траве затаилась змея, поначалу я испугался и попятился, но потом разглядел, что не змея это, а тень. Обратил внимание, что тень такая длинная, а я не вижу, что ее отбрасывает. Последовал за ней по траве к краю огорода, поднял голову и заметил, что передо мной стоит Руэн. В образе Старика. Тень поднималась к ниткам, вылезавшим из пиджака, который я находил отвратительным.
– Чего ты хочешь? – спросил я.
Он смотрел вниз, на тень. Именно тогда я увидел, что она раздваивается, как вилка. Один зубец тянулся к Руэну, другой – ко мне и оплетал мою грудь.
– Что это? – удивился я.
Руэн раздул ноздри и пошевелил ушами, и я увидел торчащие из них пучки седых волос. Это означало, что он сердится, но я все равно продолжал на него смотреть. Потом бабушка обратилась ко мне, выглянув из кухонного окна:
– Он хочет причинить тебе вред, Алекс.
Мне это показалось странным, потому что она никогда не видела Руэна. Во сне я задался вопросом: а может, они где-то встречались?
Я повернулся к ней и крикнул: «Что ты этим хочешь сказать?»
Она начала махать рукой: «Иди в дом, Алекс. Пользы тебе от него не будет. Оставь его там».
Я покачал головой: «Нет, он хороший. Руэн мой друг».
Бабушка схватилась за край подоконника и сурово посмотрела на меня. «Нет, он тебе не друг, Алекс. Он хочет, чтобы ты не считал себя за человека. Он намерен причинить вред твоей душе».
«Моей душе?»
Я повернулся, а Руэн исчез. Посмотрел на бабушку в окне, но окно закрыто, хотя я разглядел, что бабушка моет посуду в раковине, как я и помнил. Я подошел к грядке клубники и едва не ахнул: ягоды среди зеленой листвы не красные и сочные, как обычно. Они – большие, темные и пахнут говном.
Я собрал их, отнес в дом, поставил корзинку на стол и рассказал бабушке, что случилось с клубникой. Хотел добавить, что моей вины тут нет, они сгнили сами. Но она достала ягоды из корзинки, и оказалось, они красные, сочные и ароматные. Я подумал, что чокнулся, и больше ничего не сказал. Бабушка что-то напевала, такая счастливая, и даже не курила.
– Помешаешь варенье, Алекс? – попросила она, высыпая ягоды в большую кастрюлю, стоящую на плите, а сама отошла к буфету за сахаром.
Я взял деревянную ложку из банки на скамье и начал помешивать кипящую массу, которая булькала и очень вкусно пахла.
Бабушка насыпала сахар и посмотрела на меня.
– Память – она такая странная, Алекс. Иногда может причинить нам боль, хотя мы об этом не подозреваем.
Я кивнул, понятия не имея, о чем она говорит. Решил, что это фраза из тех, какие срываются с губ стариков, когда они выживают из ума.
Но потом я посмотрел на варево, которое помешиваю. Ягоды и сахар уже превратились в комковатую массу, похожую на еду Вуфа. Такое варенье бабушка обычно разливала по банкам. Она уже приготовила их, поставила на кухонный стол.
– А теперь, Алекс, ты будешь держать каждую банку, чтобы я не перевернула ее, наливая варенье.
Я перестал помешивать варенье и приблизился к столу. Бабушка указала на шесть банок, стоявших на чистом полотенце, и я обеими руками взялся за одну.
– Держи крепко! – велела она.
Бабушка сняла кастрюлю с плиты и чуть наклонила над банкой, которую я держал. Варенье потекло в нее.
– Можно приготовить варенье из ягод клубники, но ягоды клубники из варенья не сделаешь, – изрекла бабушка.
Я посмотрел на нее.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она поставила кастрюлю и погладила меня по лицу.
– Руэн желает изменить тебя, превратить в другого. Я хочу, чтобы ты помнил, кто ты, Алекс. Ты знаешь, кто ты?
Я кивнул.
– Откуда ты знаешь про Руэна? – спросил я.
Бабушка улыбнулась, и кухня начала наполняться ярким светом. Свет прибавлял и прибавлял в яркости, пока не растворил в себе кухню.
Вскоре все изменилось. Оглядевшись, я сообразил, что уже не на бабушкиной кухне: на улице с домами и множеством людей. Я узнал улицу. Она узкая. Посреди черная мокрая мостовая, с каждой стороны маленькие магазинчики, а на противоположной стороне – почтовое отделение. Люди бежали по тротуарам, и я стоял у церкви. Наверное, пел в церковном хоре, потому что слышал пение и знал слова.
Передо мной появился человек в черной маске, черных куртке и джинсах. Он поднял пистолет и нацелил на меня. И в этот момент время словно остановилось. Летящие голуби застыли с распростертыми крыльями, я видел их белые перышки. Кто-то бросил банку с колой, и она тянулась коричневой лентой. Полисмен рядом со мной повернулся, и его верхняя губа вздернулась, будто он злился. Лицо я видел смутно, как в тумане.
Я вновь посмотрел на человека в черной маске. Видел в прорезях его синие глаза, и их взгляд упирался в меня. Видел его пистолет: черный, сверкающий, влажный. Он нажал на спусковой крючок, и грохнул выстрел. У полисмена, который стоял рядом со мной, подогнулись колени, а руки взлетели вверх, как у куклы-марионетки. Пока он падал, человек опустил пистолет и начал снимать маску. Я наблюдал, сердце колотилось, рот открылся.
И перед тем, как проснуться, я увидел его лицо.
Это был я.
Глава 12 Картины Аня
Утром я делаю обход пациентов Макнайс-Хауса. Самая младшая – Кайра, ей восемь лет. У нее расстройства аутистического спектра. Она также одаренная художница, и наш приходящий арт-терапевт, Айрис, похоже, добилась многого в развитии навыков социального общения и направления агрессивности Кейры в творческое русло. Кайра показывает мне одну из своих картин.
– Смотри, – говорит она, ее глаза цвета лесного ореха широко раскрыты, когда она подводит меня к большой картине на стене ее палаты. На картине четыре человека. Один работает в саду, второй играет в футбол, третий танцует. Четвертый вроде бы чинит автомобиль. – Это я, это мои мама и папа, а это Каллум.
– Прекрасная картина, Кайра, – хвалю ее я, обращая внимание на цвета, какие она выбрала: вместо обычного для нее черного на картине преобладают небесно-синий, розовый, желтый. Айрис также отметила, что Кайра начала рисовать полные круги вместо бесконечных спиралей – еще один признак улучшения.
У некоторых детей более серьезные заболевания, справиться с ними не так-то легко. Один из наших пациентов, Дэймон, четыре дня отказывался от пищи, прежде чем родители привезли мальчика к нам. Когда я зашла в его палату, он не шел на визуальный контакт, не открывал рта. Пришлось отдавать распоряжение привязать его к кровати и ставить капельницу. Ранее у него диагностировали психоз, и назначенное лечение вроде бы давало результат; а тут такой неожиданный рецидив. Бывают дни, когда человеческий мозг представляется мне пазлом, и собрать его нет никакой возможности.
На это утро – Алекса вчера отвезли в клинику – я назначила совещание, чтобы определиться с нашими дальнейшими действиями. Попросила прийти в конференц-зал Майкла, Урсулу и Говарда Дунгара, нашего трудотерапевта. Подобные совещания для меня необходимость. Я представляю результаты обследования и выслушиваю мнение экспертов, чтобы найти оптимальные для Алекса решения.
Когда я вхожу в конференц-зал, Майкл уже там, греет руки на батарее у окна.
– Как дела с садом-огородом? – спрашиваю я, оценив его состояние.
Он напряжен, хмур, готов к сражению. Майкл поворачивается, приваливается к подоконнику, сует руки в карманы твидовых брюк. Уголки рта дергаются.
– Побеги фасоли уже поднялись на четыре дюйма, – сухо отвечает он.
Я снимаю куртку и улыбаюсь.
– Приятно слышать такое от мужчины.
Его губы изгибаются в полуулыбке, и я краснею, гадая, зачем я ему так ответила.
Приходит Урсула, в ореоле высокого самомнения и джинсах второй день подряд. Позавчера появилось объявление о замещении должности клинического психиатра, поэтому ее нежелание брать на себя лечение Алекса вполне объяснимо. Говард приходит минутой позже, губы в сахаре, ширинка не застегнута. Ему пятьдесят лет, в Макнайс-Хаусе он проработал пять лет, и на столе у него всегда коробка с пончиками.
Когда все занимают свои места, я начинаю совещание коротким докладом о первых результатах моего обследования.
– Алекс Брокколи стал свидетелем четырех попыток самоубийства своей матери, о которых нам известно. Он также присутствовал при бесчисленных эпизодах, когда та причиняла себе вред. У него проявляются признаки шизофрении: высокая активность, слабо выраженная паранойя, необычное поведение и частые интенсивные и яркие галлюцинации. Я договорилась о том, что ему проведут необходимые исследования и возьмут анализы, чтобы исключить физиологические причины его нынешнего состояния. МРТ и ЭЭГ не выявили отклонений от нормы, как и анализ крови.
Я подняла голову от своих записей, чтобы убедиться, что меня слушают. Майкл сидел с опущенными плечами, его широкие ладони вжимались в стол. Урсула изучала меня поверх маленьких, в красной оправе, очков для чтения. Говард ковырял царапину на щеке, оставленную бритвой. Я продолжила:
– Мы все согласны в том, и, полагаю, это наше общее мнение, что зачастую наилучший вариант – сохранять семью. Но в силу нынешнего состояния Алекса я чувствую, что держать его дома опасно. Считаю, что Алекс нуждается в постоянном наблюдении. При этом я сделаю все, что в моих силах, чтобы он мог регулярно и как можно чаще видеться с его матерью.
Говард поднимает голову:
– Вы можете объяснить, что подразумеваете под опасностью пребывания дома?
Я киваю:
– Мои беседы с ним показали, что у него частые перцептивные расстройства и иллюзии, включая сильную привязанность к воображаемому другу, которого зовут Руэн. Этот персонаж интересует меня больше всего, потому что он во многом говорит мне, каким воспринимает себя Алекс.
Урсула переплетает пальцы.
– И каким он себя воспринимает?
– По его словам, Руэн – это плохая сторона Алекса.
Урсула поднимает голову:
– Так Алекс не говорит, что он плохой?
– Нет, но я уверена, что Руэн – проекция Алекса на самого себя. Он также заявляет, будто видит демонов, постоянно, везде. Я хочу, чтобы он провел в Макнайс-Хаусе как минимум месяц, для должного наблюдения и обследования. Перевод Алекса в Макнайс-Хаус потребует согласия матери. Синди отказывается его дать. В настоящее время она проходит обследование для определения, может ли она принимать адекватные решения как мать Алекса, и это печально. Если выяснится, что не может, Алекс будет переведен в Макнайс-Хаус при первой возможности.
Майкл наклоняется вперед.
– Я думаю, мы должны учитывать факт, что мать Алекса сейчас находится в психиатрическом отделении для взрослых. Нам известно, что она проведет там еще три недели. Не лучше ли подождать до ее выписки из больницы?
Урсула поворачивается к нему.
– Почему?
– Ситуация деликатная, – объясняет Майкл. – Алекс и его мать очень близки. Если мы подождем, пока Синди выпишется из клиники, она сможет навещать Алекса в Макнайс-Хаусе. Этот контакт приободрит и вселит уверенность и в мать, и в сына, и тогда назначенное лечение наверняка будет более эффективным.
– А что за отметины на теле Алекса? – вмешивается Говард. – К мальчику применялось насилие?
– Скорее всего это самоистязание, – предполагает Урсула, складывая руки на груди.
– Если Алекс сделал это сам, – говорю я, – тогда нам необходимо вмешаться.
Я смотрю на Майкла, замечаю, что его лицо начинает наливаться кровью. Мне грустно: я по-прежнему не могу убедить его, что я с ним заодно.
– И Алекс, и Синди огорчатся из-за того, что их разлучают, – спокойно произносит он.
Никто не упоминает, что попытки Синди покончить с собой могли привести к тому, что разлука стала бы вечной. И Синди в ее нынешнем психическом состоянии не способна этого осознать.
– Это медицинская проблема, – мягко напоминаю я. – Медицинская проблема требует медицинского вмешательства…
– Но вы еще не поставили диагноз! – возражает он.
– Разве в его досье не упомянуто, что у Алекса РАС? – замечает Урсула.
Я качаю головой.
– Похоже, консультанты передавали друг другу Алекса, как подопытную морскую свинку. Только один отметил большой словарный запас и проблемы в общении как вероятный признак РАС, но я склонна к тому, чтобы полностью исключить данный диагноз. Собственно, для этого мне и нужно его пребывание в Макнайс-Хаусе, – говорю я, но именно в этот момент Урсула и Говард что-то громко обсуждают, и у меня складывается впечатление, что моя последняя фраза проходит мимо их ушей.
Майкл и я смотрим друг на друга, разделенные длинным столом. Две силы, придерживающиеся полярных позиций.
Я откашливаюсь. Урсула смотрит на меня.
– Извините, – резко говорит она. – Мы с Говардом полагаем, что комплексный подход в этом деле более правильный, позволяющий получить полную картину. И Синди – часть этой картины.
Краем глаза я вижу, как Майкл согласно кивает. Урсула продолжает:
– Со своей стороны, в случае Алекса я рекомендую сосредоточиться на поисках оптимального решения проблемы. Майкл, вы уже несколько лет курируете эту семью, так?
Майкл смотрит на нее и кивает.
– Аня, будет лучше, если вы с Майклом с этого момента будете работать в тесном контакте, чтобы учесть все индивидуальные особенности и требования. Мы можем обсудить результаты через пару недель.
Я открываю рот, чтобы возразить, но Урсула уже встала, чтобы уйти. Говард смущенно улыбается и следует ее примеру. Перед тем как покинуть конференц-зал, наливает себе холодного кофе из стального кофейника, который стоит на столике в дальнем углу. Майкл сидит, опустив голову, как и я. Ждет, пока Говард, чавкая, опустошит чашку и выйдет в коридор, и только потом обращается ко мне:
– Аня, послушайте… Я просто не хочу подвергать эту семью сильным потрясениям. Знаю, что намерения у вас самые благие, однако слишком долго их только трясли и мало чем помогали.
Я чувствую, как начинают гореть щеки. Напоминаю себе, что случай Алекса – не поле битвы между мной и коллегами, и, пусть в ушах шумит кровь, пытаюсь убедить себя, что это правильное решение: подождать, пока Синди выпишется из больницы. Но при этом мне не терпится довести дело до конца, и я не могу сказать, что заставляет меня спешить.
Майкл поднимается, обходит стол и садится рядом со мной.
– Вы в порядке? – спрашивает он.
Я поднимаю руку к щеке и обнаруживаю – к ужасу – что плачу.
Я киваю и смеюсь, и стараюсь взять под контроль эмоции, вырвавшиеся на свободу.
– Да, – отвечаю я, глядя на мокрые подушечки пальцев, словно жду, чтобы они объяснили, откуда влага. – Наверное, я пока не освоилась на новом месте. В Эдинбурге на подобных совещаниях мы соперничали друг с другом, разыгрывали сложные партии. Здесь ничего такого нет и в помине.
Он улыбается, и я пользуюсь возможностью вытереть потеки расплывшейся туши. Затем убираю заколку, которая удерживала волосы в пучке, чтобы они прикрыли шрам. Майкл перестает улыбаться, вглядывается в мое лицо, оценивает новую прическу, косится на шрам.
– Я не хочу показаться лицемером, – говорит он, тщательно подбирая слова, – но, думаю, вам следует соблюдать осторожность, чтобы не бросаться в это дело как в омут.
– А разве я бросаюсь?
– Вы раньше сказали, что загадки раздражают вас. Я опасаюсь, что единственная загадка, какая раздражает вас, это Поппи. И вы видите слишком многое от Поппи в Алексе. В случае Алекса, – торопливо добавляет он.
Я хмурюсь.
– Я постоянно имею дело с десятками детей, страдающими психическими заболеваниями. Почему вы думаете…
Майкл качает головой.
– Не с болезнью Поппи, Аня. Таких у вас нет. Вы боитесь, так? Что он собирается покончить с собой, как это сделала ваша дочь?