Оробевшая и смущенная девочка ждала ответа, который ей велела получить Аньезе. Придворный лекарь сложил листок, сунул его в карман и снова взглянул на Саулину с откровенным восхищением.
— Чудо, — повторил он вкрадчивым голосом. — Нетронутая девственность и безупречная красота. Аньезе сделала мне божественный подарок. Скажи мне, дорогая, сколько тебе лет?
— Почти тринадцать, синьор.
— Благоухающий лесной цветок, — протянул он и кончиками мягких пальцев, привыкших лечить и исцелять, провел по шее Саулины от плеча к затылку.
Она задохнулась от этого легкого прикосновения, колени у нее подогнулись, а по всему телу прошла дрожь.
— Я должна еще ждать? — спросила она еле слышно.
— Ну, разумеется, ты должна ждать! — развеселился хозяин дома. — Но еще ты должна задавать вопросы. Ты должна повелевать. Ты должна выражать свои желания. Ты волшебница! Сильфида! В твоем лице, в твоем теле есть магия, воплощающая любые мечты.
У Саулины побежали легкие мурашки по всему телу. Это был тревожный звоночек, возвещавший о необходимости спасаться бегством. Но лавочница была к ней добра, а синьор Сиртори, хоть и странный он человек, отнесся к ней внимательно. Он мог помочь ей найти негодяя, укравшего у нее табакерку, подарок генерала Бонапарта.
— Аньезе велела мне дождаться ответа, — сказала Саулина.
— Ответа? — фальшиво засуетился он, словно очнувшись от глубокого раздумья.
— Вы дадите мне ответ?
— Ну конечно! И не один, а сотню ответов! Любые ответы, какие только пожелаешь! Скажи мне, дорогая, чего бы тебе хотелось? Твоя красота заслуживает наг-рады.
— Я хочу вернуть мою табакерку.
— Табакерку? — переспросил Фортунато, удивленный необычной просьбой.
— Табакерку генерала, — пояснила Саулина.
— Удивительная! — воскликнул придворный лекарь, предвкушая новую игру. — Удивительная и прекрасная.
Саулина решила, что этот человек немного тронулся умом. Собственного опыта у нее не было, но ей приходилось слышать от родных и от жителей селения, что сумасшедшим нельзя перечить.
— Да-да, разумеется, — поспешно согласился он, — Табакерка, золотые монеты, засахаренные розовые лепестки, кружевной веер…
— Мне нужна только моя табакерка, — перебила его девочка, чувствуя себя вправе требовать исполнения обещаний Аньезе, раз уж сам синьор Фортунато подтвердил свою готовность служить ей.
Фортунато опустился на пол, сел на подушку, скрестив ноги, и пригласил ее последовать своему примеру. Саулина уселась напротив него. Придворный лекарь дважды хлопнул в ладоши. Пение скрипки за стеной тотчас же смолкло, и вскоре из-за дверей появилась молодая женщина необыкновенной красоты, наряженная в удивительные шелковые панталоны вместо юбки и тонкий шарф, обернутый вокруг груди. Руки у нее были обнажены, ноги босы. Ее алебастровая кожа была бледна, в черных глазах затаилась печаль. В черные волосы, собранные узлом на затылке, была вплетена нитка жемчуга.
— Что ты думаешь об этом цветочке, Марция? — спросил Фортунато у женщины.
Марция окинула Саулину дружелюбным взглядом.
— Зачем ты меня спрашиваешь? — она говорила сухо и нервно, что совершенно не вязалось с ее внешностью. — Разве тебе своих глаз мало?
— Поиграй нам, Марция, — заискивающе попросил он.
Молодая женщина подняла скрипку к плечу, прильнула к ней щекой, коснулась струн смычком, и из инструмента полилась нежная мелодия, а придворный лекарь Фортунато Сиртори затянул песню на старинном тосканском наречии, показавшемся Саулине совершенно незнакомым.
Не понимая, что происходит, все больше и больше недоумевая, девочка вскочила на ноги. Она вконец потеряла терпение, зато наконец нашла в себе смелость заговорить.
— Синьор, я бедная невежественная крестьянка, — сказала она, — мне даже по-итальянски говорить трудно, как вы сами изволите заметить. Не сбивайте меня с толку еще больше этими непонятными словами! Просто скажите, можете ли вы мне помочь, и позвольте мне вернуться восвояси.
— То, что ты называешь «непонятными словами», — снисходительно объяснил придворный лекарь, — это стихи Гвидо Кавальканти[11], друга величайшего из наших поэтов. Но как можешь судить об этом ты, маленький цветочек, если ты даже грамоты не знаешь, по словам Аньезе? Возможно, именно поэтому ты кажешься мне такой волнующей и желанной. Не правда ли, Марция, в ее нетронутой красоте есть что-то первозданное?
Марция положила скрипку на ковер. Печаль, ранее туманившая ее взгляд, превратилась в ненависть.
Когда этот человек спас ее от верной смерти, Марция не знала и не могла предвидеть, что в конце концов возненавидит его. Достаточно она терпела его пороки, его извращенные ласки. Чаша переполнилась. Марция больше не хотела быть участницей отвратительных секретов человека, который вел двойную жизнь: лечил тела и губил самые нежные души.
Придворный лекарь Фортунато Сиртори был родом из старинной семьи медиков, он был уважаем и знаменит. Именно он принимал экзамены у закончивших ученье медиков и давал им разрешение заниматься врачеванием, он, в соответствии с местными законами, осуществлял проверку городских аптек.
Применяемые им методы лечения, хоть и основанные на старинных правилах врачебного искусства, казались странными и даже попахивали колдовством. Он пользовался славой великого целителя, которую всячески укреплял, и тщательно скрывал от окружающих свою истинную натуру — извращенного соблазнителя.
Свои тайные пороки он удовлетворял в «саду радостей земных», любовно сотворенном и скрытом от посторонних глаз за стенами его дома. В этом запретном саду часто пропадали несовершеннолетние девочки, которых он покупал у таких сводниц, как Аньезе, и развращал с помощью и участием Марции.
Юная графиня Марция Марескалки-Вальсекки попала к нему без посредничества сводни. Она не нуждалась в деньгах. Наследница благородной фамилии, она прилетела к нему на крыльях мифа о придворном лекаре Фортунато Сиртори, праведнике и пророке, колдуне и шамане, которому она была бесконечно благодарна и безгранично предана. Ведь он спас ее от смерти! Она стала его другом, потом любовницей и наконец сообщницей.
— Подумай, сколько наслаждения может принести нам это очаровательное создание, — сказал ей Фортунато. — Забудь о возмущении, негодовании, ненависти: это всего лишь отдельные грани любви. Договорились?
— Ну конечно, — согласилась Марция, сделав вид, что смирилась.
— Отведи ее к себе, — улыбнулся Фортунато, уже предвкушая головокружительную сладость предстоящей оргии. — Разотри ее бальзамами. Я хочу, чтобы это божественное создание познало волшебные соблазны нашего маленького рая. Какое неповторимое лицо, — продолжал он, вновь проводя по шее Саулины, но действуя на этот раз уже смелее и легко касаясь кончиками пальцев ее юной, едва обозначившейся груди. — Да, милая Саулина, ты рождена для наслаждения, для того, чтобы дарить радость мужчине… и женщине. Ты — ангел, свободно летающий повсюду и не знающий границ.
Марция взяла девочку за руку.
— Идем со мной, Саулина, — сказала она.
— Куда? — пролепетала девочка.
— Не бойся, — успокоил ее ласковый женский голос. — Я твой друг. Я желаю тебе добра.
— Все желают мне добра, — сказала девочка, — но мне страшно.
Марция обняла одной рукой худенькие плечи Саулины и поцеловала ее в волосы, одновременно увлекая ее к двери.
Придворный лекарь Фортунато Сиртори посмотрел им вслед. Он пребывал на седьмом небе.
18
Обрубок из Кандольи ворвался в прохладный полумрак остерии «Вымя», которая в этот час была пуста. Оглушительный грохот его тележки разбудил Казимиро, хозяина остерии, который мирно дремал за столом, положив голову на скрещенные руки. Он чуть не свалился со стула от неожиданности и тут же обрушил на незваного гостя поток отборной ругани.
— Твоя мать — святая, — заорал он, окрестив и перекрестив нахала всеми известными ему бранными словами, — но ты все равно самый грязный сукин сын!
— Хорошо сказано, друг, — рассмеялся Обрубок. — Она не виновата, бедная женщина, что у нее родился сын, который играет, чтобы не умереть, и смеется, чтобы не плакать.
— Подгребай сюда, поближе, — предложил успокоившийся хозяин, — я принесу тебе выпить.
— Вот это уже серьезный разговор, — одобрительно кивнул Обрубок, которого связывала с Казимиро старая дружба и некоторые общие дела.
Свое имя Казимиро получил от отца, который в юности попал в каторжную тюрьму Порта-Верчеллина. Несдержанный и буйный, в тюрьме он опять подрался, на этот раз с охранником, и был сослан на галеры. Он бежал и стал корсаром, бороздил под пиратским флагом моря и океаны, потом разбойничал на суше, был солдатом удачи и сколотил себе состояние на Востоке, в Кашмире. Вернувшись домой с солидной суммой денег, он женился, открыл остерию, а своему первому сыну дал имя Казимиро в память о своем бурном прошлом и о том удивительном крае, где ему удалось разбогатеть.
Казимиро был человеком крайностей и ни в чем не знал середины, для него все вещи делились на две категории: те, что он любил, и те, что ненавидел. Он любил совать нос в чужие дела, обожал свою жену и свою работу, ненавидел священников, обвиняя их в том, что его единственная дочь ушла в монастырь, и терпеть не мог тех, кто прерывал его священный дневной сон. Но он был вынужден сделать исключение для Обрубка из Кандольи: он был единственным человеком, имевшим неприкосновенность во вселенной Казимиро.
— Ты самая паршивая и гнусная скотина во всей Ломбардии, — сказал Казимиро. — В один прекрасный день я разобью твою нахальную рожу, или я больше не Казимиро из остерии «Вымя»! — Продано! — провозгласил Обрубок и стукнул кулаком по столу, подражая аукционисту. — Так за что мы выпьем?
— Жарко. Лучше всего холодного белого.
— Ладно, пусть будет белое, — согласился Обрубок.
Они выпили и приступили к разговору. Время было выбрано очень удачно: летний полдень, когда завсегдатаи остерии работали, а посторонний вряд ли рискнул бы сунуть нос на контраду Бергамини.
Название Бергамини было очень древним и восходило к пастухам из Бергамо, приходившим в эти места на зимовку со своими стадами. Эта улица издавна славилась своими молочными и сырными лавками. Тридцать лет назад, в 1766 году, сама остерия «Вымя» была такой лавкой, в ней продавались сыры из коровьего молока, а на вывеске красовалось изображение тучного коровьего вымени. Казимиро решил сохранить эту вывеску, утверждая, что она прекрасно подходит и для пивной, ибо вино — это и есть молоко для настоящих мужчин.
Остерия «Вымя» на контраде Бергамини была расположена почти точно напротив лавки галантерейщицы Аньезе. И далеко не случайно Обрубок из Кандольи ворвался сюда в этот час, когда ничьи посторонние уши не могли подслушать его слова.
Выпив вина, мужчины покинули стол и устроились на ступеньках крыльца остерии. Казимиро сел на нижнюю ступеньку, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами Обрубка.
— Я слыхал, что в курятнике у Аньезе появилась новая цыпочка, — начал Обрубок, словно сообщал ничего не значащую сплетню.
— С каких это пор ты заинтересовался живым товаром? — удивился Казимиро.
— У меня есть свои причины, — плавно обошел препятствие Обрубок. — Так есть товар или его нет?
— Есть, — подтвердил Казимиро. — Совсем желторотый цыпленок.
— Да ну?
— Малютка разодета в пух и прах. Надо полагать, Аньезе уже нашла для нее место.
— Девчушка с белокурыми кудряшками и черными глазами? — спросил Обрубок.
— А что, ты ее уже видел? — удивился Казимиро.
«Хитрый черт, — подумал он. — Хоть и осталась от него половина, а вечно он на шаг впереди всех. Самого дьявола за пояс заткнет».
— Ты помнишь, как Аньезе ее называла?
— Смутно.
— А ты вспомни. Не Саулиной?
— Да, пожалуй, да, — кивнул хозяин остерии, почесывая в затылке.
Обрубок забросил новую наживку:
— Я слыхал, она побывала в таверне «Медведь» с лекарем Кальдерини.
— Быть того не может, — тотчас же клюнул Кази-миро.
— Да тебе-то откуда знать? — спросил Обрубок.
— Позавчера вечером я видел этого лекаря собственными глазами. Он приходил сюда.
— Один?
— Да. Поставил свои сумки вон в том углу, — Казимиро для убедительности показал пальцем. — Заказал полбутылки красного и три яйца вкрутую. Именно так: красного вина и три крутых яйца. Странно, правда? Он поел, потом подсел к лодочнику Эмилио, ну, к тому, что возит гравий с Адды, и начал с ним торговаться. Потом они вышли вместе. С тех пор я не видел ни Кальдерини, ни Эмилио.
— Стало быть, он уехал на лодке Эмилио, — задумчиво проговорил Обрубок.
— Ну, этого я точно не знаю, — ответил Казимиро. — Зато ручаюсь, что девочки с ним не было. Я его хорошо знаю и уверен, что такой лакомый кусочек он бы не пропустил. И уж тем более не оставил бы в лапах Аньезе.
— Возможно, меня ввели в заблуждение, — сказал Обрубок, делая вид, что сдался. — И все-таки мне хотелось бы разузнать побольше о лодочнике Эмилио.
— Что-то ты на этот раз со мной темнишь, — нахмурился Казимиро.
— Я говорю все, что могу.
— Почему тебя так интересует эта девочка?
— Я должен оказать услугу двум людям, — объяснил Обрубок, — другу и врагу. Оба хотят, чтобы я нашел эту Саулину и передал ее с рук на руки их общей знакомой.
Казимиро навострил уши.
— А не мог бы ты мне сказать, что это за люди?
— Ты не поверишь.
— А ты попробуй, — не отступал Казимиро.
— Наполеон Бонапарт и разбойник Рибальдо.
— И в самом деле не верю, — подтвердил Казимиро. Он решил, что над ним подшучивают, и не скрывал своего разочарования.
— Я тебя предупреждал, — невозмутимо пожал плечами Обрубок из Кандольи и протянул хозяину остерии свой бокал. — Ну-ка наполни его. Я собираюсь остаться здесь, пока не вернется галантерейщица.
Любопытство Казимиро обострилось до предела. Он тоже решил, что не уйдет со своего наблюдательного поста, даже если в остерию набьется куча клиентов.
19
Марция ввела Саулину в комнату, защищенную от дневного света закрытыми жалюзи, и предложила ей присесть на канапе, обитое светлой тканью. Из стеклянного кувшина она налила два стакана молочно-белой жидкости, издававшей приятный запах миндаля.
— Это мне? — спросила Саулина, немного приободренная улыбкой молодой женщины.
— Если хочешь, — ответила та, протягивая ей стакан. — Это сладкий и освежающий напиток. Пей, тебе не повредит, особенно после всего того, что ты видела и слышала в этом доме.
— Спасибо, но не стоит беспокоиться обо мне, синьорина, — пробормотала Саулина. Она все еще побаивалась. — Извините меня, синьорина, — добавила она, — но больше всего мне хотелось бы уйти из этого дома.
— Ты права, — согласилась Марция.
Ей хотелось признаться, что она сама испытывает точно такое же желание, становящееся день ото дня все сильнее. Ей безумно хотелось покинуть эту золоченую клетку и вновь начать обычную жизнь при свете дня. Ей хотелось сказать этой девочке, что хорошо было бы им сейчас взяться за руки и вместе уйти из этого проклятого дома.
Марция ощутила неодолимое желание защитить Саулину. Она закрыла глаза, представив себе все то, что должно было произойти по замыслу Фортунато, все детали: заклинания, ароматические курения, нескромные прикосновения, похотливые ласки, ужас, отвращение, наслаждение, в которое ему всегда удавалось ее вовлечь. А потом этот дьявол во плоти, обладавший красноречием змия, приводил ей тысячу доводов в свое оправдание. В чистоте этой деревенской девочки Марция видела себя, свою собственную невинность. Такой она была до того, как сделалась рабыней и сообщницей князя тьмы.
Небольшая царапина на ноге, воспалившись, перевернула всю ее жизнь. Родители Марции встревожились. Был приглашен врач, прописавший примочки из мякоти белого хлеба с молоком, но дни шли, жар усиливался, нарыв и покраснение увеличивались. Собрали консилиум врачей и хирургов, пришедших к единодушному выводу: если девочка хочет жить, ногу придется ампутировать.
— Я хочу умереть своей смертью, — сказала тогда Марция, — а не той, которую навязывают мне эти гос-пода.
— Ты будешь жить своей жизнью, — раздался звучный и властный голос, заглушивший голоса других медиков.
Придворный лекарь Фортунато Сиртори ворвался в ее жизнь подобно разгневанному богу-мстителю. Он решительно разогнал кучку шарлатанов, едва не загубивших ее, и они разлетелись, как вспугнутая стая ворон.
— Ты будешь жить, и ампутация не понадобится, — объявил он.
Марция внезапно почувствовала себя полной сил и веры.
Через две недели ненаглядное дитя графского семейства совсем поправилось. Все это время придворный лекарь не отходил от постели Марции, неустанно ухаживал за ней. Он поил ее успокаивающими настоями и отварами, рассказывал о той солнечной жизни, что ждала ее за порогом спальни, превращенной в больничную палату.
И Марция без памяти влюбилась в своего спасителя, более того, она принесла себя в жертву на алтарь его мудрости, знаний, неотразимого обаяния, всех тех новых, смелых и нетрадиционных понятий, которые он предлагал наивному уму несовершеннолетней девочки.
Полностью порабощенная необыкновенной личностью Фортунато Сиртори, она вскоре стала женщиной в объятиях человека, в душе которого добро и зло причудливо переплетались. Она отдалась ему с радостью, с улыбкой, заливаемой слезами, еще не зная, что потворствует тайному пороку придворного лекаря, его неукротимому желанию соблазнять невинных девочек, не познавших первого кровотечения. Наивысшее наслаждение ему доставляли испытываемые ими страх и стыд.