— Ты все поняла?
— Все.
Аньезе поманила ее к себе пальцем и придала своему лицу таинственное выражение.
— Возможно, синьор Фортунато захочет задать тебе несколько вопросов.
— Мне? — удивилась Саулина.
— Ну конечно тебе, моя малютка. Кому же еще?
— И что же мне делать?
— Ты должна почтительно отвечать, — терпеливо растолковывала Аньезе. — Если потом он пригласит тебя у него задержаться…
— Я ему скажу: нет, спасибо! — решительно перебила ее Саулина.
— Нет-нет, девочка моя.
— Нет? — растерялась сбитая с толку Саулина.
— Конечно, нет! — улыбаясь, но притворяясь строгой, повторила Аньезе. — Если он тебя пригласит, останься с ним.
— А как же вы? — всполошилась Саулина. — А как же я?
— Я не буду беспокоиться, — заверила ее Аньезе, — а тебе ничего не грозит. Я тут тихонечко посижу, отдохну. — Немного помолчав, она прошептала на ухо девочке последний и самый главный совет: — Делай так, как считаешь нужным, будь с ним полюбезнее. Не забывай, что этот человек может многое сделать для тебя. Только он один может помочь тебе найти вора. Только он один поможет тебе найти твое сокровище. Ведь ты этого хочешь?
— Очень хочу, синьора Аньезе, — подтвердила Саулина. — И еще я хочу наконец вернуться домой.
— Ну так не упускай свой шанс! — посоветовала женщина и пригладила ей волосы. — И тогда твои желания сбудутся.
— Я в точности исполню то, что вы велели.
— И скажи ему, что я жду ответа.
С таким напутствием Саулина скрылась в прохладном полумраке парадного. Аньезе со вздохом облегчения опустилась на скамью. Она занималась сводничеством не только из корысти, но и по склонности, испытывая пьянящее извращенное наслаждение при мысли о чужом грехопадении. Ввергая в пучину порока невинное создание, она всякий раз упивалась хмельной радостью, как будто снова и снова удовлетворяла жажду мести. Когда-то она сама стала жертвой разврата, она тоже была уязвлена и страдала, но потом грех стал для нее чем-то вроде дурмана.
Сидя в тени украшенного цветами дома, Аньезе казалась обычной женщиной — спокойной, разумной и состоятельной, отдыхающей на этой тихой живописной улице, вдали от городского шума.
Саулина остановилась на площадке третьего этажа. Дверь, в которую ей было велено постучать, была открыта, за ней виднелась большая, ярко освещенная комната. Изнутри доносился густой и сладкий аромат, напомнивший Саулине запах церковного ладана. У нее даже слегка закружилась голова. Свет слепил ее, и в этом ослепительном свете перед ней начала вырисовываться фигура, в которой было что-то дьявольское.
— Я ищу синьора Фортунато, — заикаясь от страха, пролепетала девочка.
16
Кто-то энергично постучал в дверь Обрубка из Кандольи. Изувеченный великан обитал в большой, похожей на сарай комнате на первом этаже убогого здания возле Кузнечного моста.
Круглая тележка инвалида прогрохотала по неровному полу.
— Если ты не тот, кого я жду, — прорычал он, подталкивая могучими руками свое удивительное средство передвижения, — значит, тебе надоело твое здоровье!
Дверь рывком распахнулась, и перед хозяином с широкой улыбкой и приветливо протянутой рукой предстал Гульельмо Галлароли, прозванный Рибальдо.
— Неужели это ты? — воскликнул Обрубок, пожимая руку гостю. — Заходи.
Перед тем как превратиться в Обрубка из Кандольи, Алессандро Казираги был грузчиком с контрады Лагетто. Природа наделила его силой Геркулеса, железным здоровьем и неотразимым обаянием, безотказно действовавшим и на мужчин, и на женщин, слетавшихся к нему как мухи на мед.
Грузчики — или, по-местному, тенчиты — с Лагетто вообще пользовались славой несокрушимо здоровых и крепких мужчин, выживших в результате безжалостного естественного отбора и не подвластных никаким недугам.
Страшная эпидемия чумы, опустошившая город в 1630 году, почти не затронула тенчитов. Они приписали это чудо заступничеству Богородицы и, когда бедствие миновало, наняли нескольких художников для написания большой фрески. Так на стене одного из зданий контрады Лагетто появилось изображение Пречистой с коленопреклоненными перед ней святыми Карлом и Себастьяном.
Фреску закрыли деревянными ставнями от непогоды и посягательств вандалов, но каждый год в день Успения Богородицы ее открывали, и эта честь всегда выпадала ему, Алессандро Казираги, самому сильному грузчику с Лагетто.
Начинался грандиозный и живописный народный праздник с торжественным молебном, крестным ходом, песнями и плясками, гирляндами бумажных цветов и венецианскими фонариками. Голытьба с Лагетто, разодетая в праздничные наряды, веселилась до утра, радуясь своему здоровью и силе.
В местных остериях курили, пили вино, угощались сочными, сладкими арбузами и душистыми дынями. В этот день можно было забыть об усталости, на краткий миг избавиться от страха за завтрашний день и наслаждаться радостями дня сегодняшнего: мужчины пили и развлекались с проститутками, дети объедались фруктами, женщины могли передохнуть от ежедневных трудов и еженощного насилия, которому их подвергали мужчины, называя это любовью.
Алессандро Казираги родился как раз в день Успения Богородицы. В свой двадцатый день рождения он, как всегда, открыл ставни, защищавшие Мадонну, получил причастие в церкви Святого Стефана, а затем ударился в загул. Вечером он во главе целой компании друзей отправился в один из борделей Боттонуто, а утром прямо из постели одной из жриц продажной любви (правда, его она обслуживала бесплатно) вернулся к разгрузке барж на пристани Лагетто.
Прошло совсем немного времени, и он заметил у себя признаки нехорошей болезни, о которой знакомые ему люди говорили шепотом. Это был страшный и позорный недуг, божье наказание за невоздержанность. Лечение (если оно вообще помогало) стоило очень дорого и продолжалось несколько месяцев, а тем временем хворь буквально высасывала из больного жизненные соки.
Первым делом Алессандро Казираги хотел расправиться с той шлюхой, которая вместе с любовными утехами подарила ему адские муки, но вовремя понял, что этим делу не поможешь, и выбрал более разумный путь. Он обратился к одному знающему врачевание аптекарю из Боттонуто.
Лечение оказалось не только долгим, но и страшно дорогим. Лучший грузчик с Лагетто был вынужден по-тратить все свои сбережения, но все равно ни за что не смог бы расплатиться с аптекарем, если бы не помощь Рибальдо.
Рибальдо и Алессандро, вместе боровшиеся против несправедливости еще во времена австрийского владычества, теперь объединили усилия против гонений и злоупотреблений со стороны французов. Их связывала крепкая дружба, они всегда понимали друг друга с полуслова.
Алессандро Казираги оправился от болезни, чему в немалой степени способствовало его природное здоровье. Он тотчас же вернулся на работу, хотя заметил, что стал уже не таким, как прежде. Что-то с ним творилось неладное. Длительное бездействие и изнурительное лечение ослабили его силы, а напряжение, в котором он пребывал, гнев и страх подорвали дух. Но Алессандро решил доказать, что ничего не изменилось и ему по-прежнему нет равных.
С привычным криком «Раз-два, взяли!» тенчиты тянули по сходням толстые канаты. Их мускулы вздувались буграми, выступившие жилы едва не лопались от напряжения. Алессандро заметил, что глыба мрамора, которую они волокли, опасно накренилась на сходнях, потому что один из канатов лопнул. Но ведь он, Алессандро, с его непомерной силой, был здесь, на месте! Он все исправит, он не допустит до беды. Увы, его сила была уже не та, что прежде, — глыба опрокинула его. Он выжил. Он пережил столь страшные муки, что он охотно поменял бы их на смерть. Но он больше не звался Алессандро Казираги. Он стал Обрубком из Кандольи.
Гильдия тенчитов, следуя установленным правилам, предложила ему вспомоществование, предусмотренное для нетрудоспособных и вдов, оставшихся без кормильца, — скромное, но достаточное, чтобы не умереть с голоду.
Обрубок из Кандольи знал, что тенчиты ради этого пособия порой отказывали себе в куске хлеба. Гордость не позволила ему принять их помощь. Он предпочел уйти с Лагетто. На Соборной площади, на Корсия-дей-Серви, на Садовой, у стен замка Сфорца, то есть там, где было много людей, он воровал, делая вид, что просит милостыню.
Через какое-то время к нему вернулись силы, и этих сил хватило бы на четверых, но они были сосредоточены в человеке, от которого осталась половина. Он был способен голыми руками повалить на землю быка. Его друзья из плотников и кузнецов соорудили для него бадью-тележку на колесиках. Отталкиваясь руками, он передвигался со скоростью камня, выпущенного из пращи, по улицам и переулкам, пересекал мосты и площади, наводил ужас на прохожих и заставлял взбрыкивать даже самых смирных лошадей. И хохотал громко и вызывающе, пряча свое отчаяние.
Алессандро Казираги вызывал зависть и восхищение — Обрубок из Кандольи наводил ужас. И тот и другой требовали уважения к себе и ненавидели несправедливость.
По берегу Навильо тянулись складские здания, где хранился уголь. На верхних этажах этих зданий жили угольщики. Зимой здесь было темно и холодно, хотя местным углем отапливали весь Милан. Владельцы складов давно уже передали их в субаренду управляющему, который притеснял угольщиков, непомерно завышая плату за жилье. Когда бедняки не могли платить, городская стража выбрасывала их на улицу.
Этот бессовестный и безбожный управляющий был родом из папского государства, и звали его Мастро Тотаро, а за глаза называли Мастер-Каналья. Однажды туманным утром его нашли бездыханным под изображением Мадонны тенчитов: кто-то сломал ему шею. Все считали, что это акт высшей справедливости, совершенный руками Обрубка из Кандольи, самого сильного человека с контрады Лагетто, но никто не осмелился произнести это имя вслух. После краткого расследования было решено, что преступление совершено неизвестными, и дело сдали в архив.
Узнав об этом, Рибальдо вышел из укрытия, чтобы поговорить с Алессандро Казираги, потому что для населения Боттонуто этот калека мог сделать больше, чем сотня здоровых мужчин. С тех пор они постоянно поддерживали связь друг с другом.
Обрубку уже исполнилось двадцать пять лет. Он держал в своих могучих руках весь огромный район между собором, замком Сфорца и Порта-Чикка. Поэтому он быстро узнал кое-что о Саулине, пропавшей девочке, о которой расспрашивал Рибальдо. Теперь он рассказал другу все, что удалось выяснить. Они сидели в большой комнате, пили вино, а тенчиты на пристани тем временем разгружали розоватые глыбы мрамора из Кандольи для строительства и украшения собора.
— Ты уверен, что это была она? — спросил Рибальдо.
— Без сомнения, — ответил Обрубок. — Девочка, выпрыгнувшая из сена, в точности соответствует твоему описанию. Между прочим, мне о ней уже рассказывали.
— Кто рассказывал?
— Старый Захария. Сторож из таверны «Медведь». Он видел ее в таверне в сопровождении одного бродячего лекаря, снимавшего там номер.
— Лекарь притащил ее туда силой?
— Нет, она покорно шла за ним. Старый Захария решил, что она его родственница.
— Что еще?
— Ничего.
— Ты что-нибудь знаешь об этом лекаре?
— Звать его Анастазио Кальдерини. Накануне своего исчезновения он практиковал на контраде Санта-Маргерита.
— Что еще тебе известно? — не отставал Рибальдо.
— Он родом из Милана. Долгие годы отсутствовал, потом появился снова — плохо экипированный и явно нуждающийся в средствах.
— А теперь?
— Опять ударился в бега. И за номер не заплатил.
— Где же девочка?
— Она у Аньезе.
— У какой Аньезе?
— У сводницы Аньезе, и если она еще не получила свою порцию колотушек, значит, скоро получит.
— Ты должен вмешаться немедленно, — приказал Рибальдо.
— Ладно. А когда я ее найду, что с ней дальше делать?
Рибальдо вспомнил о встрече с Саулиной и ее покровительницей на большой дороге между Корте-Реджиной и Лорето.
— Приведи ее сюда, в твой дом.
— Ну, это нетрудно, — усмехнулся Обрубок.
— Но только держи ее крепко, — предупредил Рибальдо. — Меня предупреждали, что она увертлива, как уж.
— Хорошо, я доставлю ее сюда. Что дальше?
— Сегодня вечером я приду за ней. Хочу получить удовольствие, лично доставив ее к мадам Грассини. Любопытно взглянуть, какое у нее будет лицо.
— Ты знаком с любимой примадонной Бонапарте?
— Да, мы с ней познакомились, правда, не на благотворительном балу. Я остановил ее карету, — с дерзкой улыбкой объяснил Рибальдо.
Обрубок взглянул на него с восхищением.
— Наверняка у тебя есть свои причины так рисковать.
— Есть, — подтвердил Рибальдо. — Но мне кажется, у тебя они тоже есть.
— Но ты-то прямо заигрываешь с мадам гильотиной!
Рибальдо трижды плюнул через плечо от сглаза.
— Не каркай, — проворчал он. — О своей безопасности я сам позабочусь.
— Ладно, считай, что мы договорились, — кивнул Обрубок.
— Вот и хорошо, — кивнул Рибальдо, в последний раз чокнувшись с другом бокалом превосходного вина из бутылки, которую они распили по-братски.
— Твое здоровье, — ответил Обрубок.
Они осушили бокалы до дна.
— Возьми вот это, — Рибальдо вложил в ладонь другу кошелек с монетами.
Обрубок поблагодарил его улыбкой.
— Они будут распределены по справедливости, — пообещал он.
— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулся Рибальдо.
Он знал, что все эти деньги пойдут бедным.
— До вечера.
Друзья пожали друг другу руки. Бедняки из Боттонуто узнают, что Рибальдо, лесной разбойник, опять позаботился о них. И будут благословлять его.
17
В облике придворного лекаря Фортунато Сиртори, в его лице, во внушительной, хотя и несколько расплывшейся фигуре, облаченной в длинный, до пят, небесно-голубой халат из тяжелого и блестящего китайского шелка, расшитый крошечными золотыми лилиями, было что-то приторное и извращенное.
Лицо у него было белое с младенчески розовым румянцем, но под светло-голубыми глазками залегли тяжелые мешки, вокруг смеющегося рта образовались глубокие горькие складки. Ровные белые зубы придавали его улыбке неотразимое обаяние, но порой улыбка гасла и на загадочное лицо опускалась непроницаемая завеса тьмы.
Саулина была до смерти напугана внезапно возникшей на пороге фигурой, напомнившей ей некоторые страшные образы, виденные в церкви. Придворный лекарь Фортунато Сиртори был человеком в возрасте, но следы времени на его порочном лице странным образом сочетались с блеском молодости, словно выторгованной в сделке с дьяволом. Корона белоснежных волос, подобно лавровому венцу поэтов и самодержцев, обрамляла его совершенно голый череп. От ушей тянулись такие же белоснежные, хорошо ухоженные бакенбарды. Густые и кустистые, почти черные брови придавали лицу строгость. Он шел к замершей на пороге Саулине, бесшумно ступая по полу босыми ногами, и остановился в двух шагах от нее.
— Чудо, — произнес он с восхищением, — маленькое, ослепительное чудо.
Голос у него был низкий и звучный.
Саулина оглянулась, не сомневаясь, что увидит у себя за спиной того, к кому были обращены эти слова, но обнаружила только мраморные ступеньки лестницы.
— Извините, синьор, — сказала она, — я, должно быть, ошиблась.
— Почему ты так решила? — ласково улыбнулся он.
— Я искала синьора Фортунато.
— А я разве не баловень Фортуны? Фортуна, случай, удача, судьба, провидение — все это мне сопутствует. Значит, я и есть тот Фортунато, которого ты ищешь, — счастливейший из людей.
Совершенно сбитая с толку Саулина подняла свой невинный взгляд на мужчину, высившегося над ней, как гора. Обстановка комнаты тоже скорее подавляла, чем притягивала. Ей уже приходилось видеть богатые дома, но там все было по-другому.
Стены этой комнаты были увешаны гобеленами и зеркалами. На гобеленах были вытканы ярким цветным шелком беспорядочно нагроможденные переплетения обнаженных человеческих тел и причудливые цветочные орнаменты, бесконечно повторяющиеся в зеркалах.
Из соседней комнаты доносился печальный голос скрипки, наполнявшей напоенный фимиамом воздух причудливой мелодией.
Все эти новые впечатления разом обрушились на Саулину, растерявшуюся от обилия незнакомых звуков и запахов. Все вокруг казалось ей нереальным, словно она попала в зачарованный сказочный замок. Ничего не понимая, она послушно последовала за синьором Фортунато, ласково взявшим ее за руку, в другую комнату, поменьше первой, но точно так же всю в зеркалах и гобеленах. На полу, устланном мягкими восточными коврами, были разбросаны большие, обтянутые переливчатым шелком подушки.
— Тебя послала Аньезе, верно?
Придворный лекарь улыбался, и Саулина поразилась белизне его зубов. Они были красивы, но это были волчьи зубы, делавшие ласковую улыбку фальшивой.
— Да, синьор, — ответила она.
— И этот пакет, а также письмо предназначены мне, если не ошибаюсь? — спросил он, протягивая руку за свертком, который девочка продолжала прижимать к груди, словно это было последнее звено, связывающее ее с реальным миром.
— Да, для вас, синьор, — подтвердила Саулина.
Сверток перекочевал в руки придворного лекаря и был отброшен в угол как ничего не значащая вещь, а вот конверт был вскрыт. Фортунато быстро пробежал глазами письмо.
Оробевшая и смущенная девочка ждала ответа, который ей велела получить Аньезе. Придворный лекарь сложил листок, сунул его в карман и снова взглянул на Саулину с откровенным восхищением.