Таня Ермакова накручивала волосы на бигуди и размышляла о том, что лучше надеть: свое новое нарядное платье из цветастого финлена или трикотажный костюм старшей сестры, яркий, густо-малиновый, на который все всегда обращают внимание. Конечно, Нинка рассердится, когда узнает, что Таня опять надевала ее костюм, но пусть себе посердится. Вечно ведь злиться не будет. К тому же она иногда надевает Танины черные лакированные туфельки на небольшом каблучке, а потому есть, чем заткнуть ей рот. Успокоив себя таким образом, Таня достала из шкафа Нинкин костюм и пошла гладить его на кухонном столе.
Она должна сегодня быть неотразимой. В честь окончания первой четверти у одноклассницы Любы Михалковой состоится вечеринка. Не для всех. Для избранных. Она, Таня, в это число вошла. Пригласили еще нескольких человек из «А»-класса и кое-кого из «В». Ей, конечно, нет дела ни до кого, кроме Майорова. Юра тоже вошел в число приглашенных, только он не знает, что Кондратенко на эту вечеринку ни за что не пустят. После того как домой к ее родителям приходила майоровская мамаша, Ланку вообще держат дома чуть ли не на привязи. Даже гулять после девяти вечера не отпускают, как будто до девяти нельзя сделать того, чего они все так боятся. Ланку даже силой таскали к гинекологу, который никаких эмбрионов в ее организме не обнаружил. Ланка утверждает, что и не мог обнаружить, поскольку между ней и Юрой ничего такого не было, но что-то не верится. Она же сама рассказывала, как Юркина гром-мамаша застала их в постели. А в постели чем занимаются? Ежу ясно, чем.
Таня обманула Лану, когда утверждала, что ее любовь к Майорову растаяла, как дым, едва только она перестала с ним видеться. Во-первых, она не переставала его видеть: в школе-то Юра без конца попадался на глаза. Ему, правда, очень не нравилось попадаться, он каждый раз отводил взгляд и спешил скрыться от нее в первом же попавшемся кабинете, но дела это не меняло. Она, Таня, не могла его забыть. Да, пусть получилось так, что она влюбилась по Ланкиному заказу, но ведь именно влюбилась. Какая теперь разница, каким нелепым образом это с ней стряслось.
Сначала Таня не хотела больше знаться с Кондратенко, которая так чудовищно подло использовала ее в своих интересах, а потом поняла, что напрасно перестала с ней общаться. Только через Лану она могла опять выйти на Юру. Только снова притворившись подругой и расписавшись в равнодушии к Майорову, она сможет опять к нему приблизиться. Вот и вышло так, что Таня не прогадала, а Кондратенко невольно сама подсказала ей путь если и не к сердцу Юры, то к его телу. А от тела и до сердца недалеко. Раз он уже побывал с Ланкой в постели, значит, уже мужчина, и без ЭТОГО не может. Таня даже про себя не произносила «интимные отношения» или иногда проскальзывающее в разговорах девчонок иностранное словечко «секс». Она, конечно, в этом деле сильна не была. Более того, даже не знала, как там и что, хотя в медицинской энциклопедии, которую ей любезно предоставила все та же Люба Михалкова, прочитала все, что предлагалось по этому вопросу. В паре с энциклопедией Любка еще подсунула томик Мопассана для полного полового просвещения одноклассницы, но теория теорией, а практических навыков у Тани не имелось. Тем не менее настроена она была оптимистически: во всем можно достигнуть не только успеха, но даже и совершенства путем проб и ошибок. В конце концов, Майоров тоже не так давно начал подобные отношения практиковать. Не спец еще.
Возможно, спецом в этом деле был лаборант Евгений Павлович, который оказывал Татьяне постоянные знаки внимания. Во всяком случае, таким пронзительно-парализующим взглядом, как у него, не обладал ни один из парней-десятиклассников их школы. Когда лаборант смотрел на Таню, ей хотелось идти за ним, закрыв глаза и вытянув вперед руки, как крыса за крысоловом. Евгений Павлович по-прежнему иногда просил ее помочь расставить приборы для лабораторных работ, но, кроме особенных взглядов, ничего себе не позволял. Можно, конечно, считать особенными и те моменты, когда их пальцы соприкасались на клеммах приборов, но, скорее всего, это было лишь чистой случайностью. Тане нравился Евгений Павлович, но она побаивалась его. Он казался ей слишком взрослым и серьезным, да и о Юре Майорове она думала так часто и много, что места в ее душе еще и для лаборанта явно не хватало.
Малиновый костюмчик сидел на Татьяне как влитой. Подчеркивал талию и красиво округлившиеся бедра. Короткая по моде юбка открывала полненькие, очень соблазнительной формы ноги. Михалкова уже раз десять призналась Тане, что хотела бы иметь такие ноги, как у нее, взамен своих спичек.
Ермакова еще раз бросила довольный взгляд в зеркало, покрасивее распределила завитые локоны и на всякий случай позвонила Кондратенко. Все складывалось как нельзя лучше: Лану из дома по-прежнему не выпускали. Таня не успела надеть плащ, как позвонил телефон, видимо, Кондратенко хотела сказать что-то еще. Она схватила трубку и тут же покрылась испариной. Звонил Юра Майоров. Извинился, что беспокоит, и поинтересовался, будет ли в гостях у Михалковой Лана.
– Так ты бы позвонил ей сам, – предложила Таня, хотя точно знала, что звонить ему в семью Кондратенко бесполезно. Юра в этом не сомневался, а потому сказал:
– У них телефон отключен, ты не можешь этого не знать.
– Ах да… – будто бы спохватилась Ермакова и тут же добавила: – А к Любе она придет, потому что ее родители очень хорошо знакомы с Михалковыми и им доверяют. Так что не волнуйся, твоя Ланочка обязательно появится, только чуть попозже, чем все. Она сегодня еще к врачу должна успеть… – Таня сочиняла на ходу, поскольку ей было нужно, чтобы Юра обязательно пришел на вечеринку. Врача она приплела, чтобы Майоров не ушел сразу, как только не обнаружит среди гостей Кондратенко. Спохватившись, что в сложившихся обстоятельствах весть о посещении Ланой врача может как-то Юру насторожить, она поспешила добавить: – К зубному. Ей мать номерок достала.
Майоров поблагодарил за информацию и отключился. Таня очень осторожно, будто стеклянную, положила на рычаг трубку и отправилась к Михалковой, ступая тоже очень осторожно. Она не хотела испортить прическу и испачкать в дорожной пыли лакированные туфельки.
За стол Ермакова села рядом с Майоровым, уверяя его через каждые десять минут, что Лана вот-вот явится. Именно за это она, близко наклоняясь к его уху и щекоча щеку молодого человека круто завитыми локонами, предлагала выпить, когда все остальные, дружно чокаясь и гогоча во все горло, пили за поступление в институты и за мир во всем мире. На столе стояло только красное сухое вино, но парни принесли с собой водку и разливали ее под столом, чтобы случайно зашедшие в комнату родители Михалковой этого не заметили. Потом водку закрашивали морсом или прямо красным вином, чтобы держать фужеры на виду. Очень скоро щеки у всех разгорелись, разговор сделался громким, и родители вынуждены были заглянуть в комнату, где детишки праздновали окончание последней в своей жизни первой школьной четверти. Поскольку ничего предосудительного обнаружить не удалось, они опять удалились в маленькую комнату, которая вообще-то была Любашина, но в этот вечер служила убежищем им.
Таня видела, что Юра нервничает в отсутствие Кондратенко, поминутно смотрит то на часы, то на дверь, которая могла бы открыться, чтобы впустить в комнату Лану. Но дверь оставалась закрытой, и Таня подливала и подливала Майорову вина и уже совершенно открыто предлагала ему выпить за их с Кондратенко любовь и счастье в будущей семейной жизни. Водки, к сожалению, больше не было, но ее всем и так хватило с лихвой. С непривычки к крепким напиткам, да еще и смешанным с вином, все быстро опьянели.
В углу комнаты, специально освобожденном от мебели, начались танцы. Поднявшись со стула, Таня сильно покачнулась. Оказывается, она тоже довольно пьяна, как и все вокруг, чему совершенно не огорчилась. Пространство комнаты стало как-то выпуклее и ярче, школьные друзья казались самыми расчудесными людьми, а Юра Майоров – самым главным человеком на свете. Она потащила его от стола, предлагая потанцевать, чтобы скоротать время в ожидании Ланы. Оказалось, что его тоже сильно ведет в сторону, и, чтобы он не упал, Таня вынуждена была обнять его за талию. Он автоматически положил одну руку ей на плечо, и таким образом, практически обнявшись, они вступили в круг танцующих. В это время кто-то выключил верхний свет и зажег ночник на столике у дивана. Он представлял собой сову, выточенную из цельного камня, у которой желто светились только кругляшки глаз. В комнате было почти совсем темно, что всем присутствующим здорово понравилось. Медленные мелодии следовали одна за другой, и Таня не отпускала от себя Юру, который, казалось, пьянел все сильнее и сильнее, хотя ничего больше не пил. Родители Михалковой несколько раз наведывались к веселящимся десятиклассникам и включали верхний свет, но стоило им выйти за дверь комнаты, как свет вырубался снова, и лишь каменная сова круглила свои светящиеся желтые глаза.
Через некоторое время Юра Майоров перестал спрашивать Таню, когда же наконец придет Лана. Он жарко дышал ей в самое ухо и, казалось, вообще плохо соображал, с кем танцует. Несмотря на то что у Ермаковой тоже прилично кружилась голова, в обстановке она ориентировалась хорошо, а потому обняла Юру за шею и поцеловала в щеку. Она хотела в губы, но ее качнуло, и получилось не так, как планировалось. Но Майорову это, похоже, все равно понравилось. Он крепче прижал Таню к себе и так горячо поцеловал именно в губы, что у нее перехватило дыхание. Она еще никогда в жизни ни с кем не целовалась, а тут вдруг Юра, тот самый Юра, о котором она мечтала денно и нощно, одарил ее поцелуем, да не каким-то там дружеским, а настоящим, взрослым, сочным и влажным. И Таня отозвалась, как могла. Она принялась целовать Юру куда придется, куда доставала: в щеки, в подбородок, в ямочку между ключицами, открытую расстегнутым воротом рубашки. Но Майоров снова и снова ловил ее губы, и Таня перестала их отрывать. Ей казалось, что она слилась с молодым человеком. Но тут в очередной раз вспыхнул свет, включенный рукой бдительного Михалкова-старшего, и Таня резко отпрянула от Майорова. Совершенно размякший и осоловелый Юра по-прежнему тянулся к ней, и Ермакова вдруг осознала, что час ее пробил. Она подхватила молодого человека под руку и потащила в коридор. Проходя мимо Любиного отца, который настороженно приглядывался к гостям дочери и даже принюхивался, Таня, собрав в кулак всю силу воли, сказала, кивнув на Майорова:
– Ему плохо. Я отведу его домой.
– А справишься? – спросил Михалков. Разумеется, он мог бы и сам проводить домой чрезмерно опьяневшего юнца, но боялся оставить без присмотра компанию, которая нравилась ему все меньше и меньше.
– Конечно, – ответила Таня. – Он близко живет.
Любин отец ничего не ответил, поскольку увидел собственную дочь, неприлично виснувшую на шее у одноклассника, и поспешил принять срочные меры. Воспользовавшись этим, Ермакова вместе с Юрой выскользнула в коридор, где в груде верхней одежды не без труда отыскала свой плащ. Куртку Майорова найти не представилось возможным, поскольку в том состоянии, в котором парень находился, он не узнал бы и родную маму. В конце концов Таня прекратила бессмысленные поиски, предположив, что Майоров не замерзнет, поскольку пьяный, которому, говорят, море по колено, должен выдержать и осеннюю непогоду. Несмотря на одурманенность алкоголем, Танин мозг работал на полную мощность. Уже на лестничной площадке девушка догадалась, куда можно отвести Майорова. Уж конечно, не домой. Пусть Любкин отец на это даже не рассчитывает. Или рассчитывает. Ей, Тане, нет никакого дела до этого. У нее свой тонкий расчет.
Самым трудным было заставить Майорова подняться по металлической лестнице с площадки последнего этажа на чердак дома, где жили Михалковы. Еще труднее оказалось пропихнуть его в квадратный лаз. Пришлось лезть на чердак первой, а потом втягивать туда Юру, будто израненного камнепадом альпиниста, висящего в полной бессознанке над пропастью. Но для человека, которым владеет высокая идея, нет ничего невозможного, а потому Таня, изрядно намучившись, со своей задачей успешно справилась. Она умудрилась даже изготовить из наваленного в углу тряпья, на котором иногда резалась в карты местная пацанва, нечто вроде брачного ложа, застелила рвань своим новым бежевым плащиком и уложила сверху Майорова. Парень заснул мгновенно, но Ермакова не огорчилась – главное сделано. То, что обычно происходит на брачных ложах, ее страшило как неизведанное и не слишком привлекательное, а потому на данном этапе было ненужным.
Таня взглянула на часы и ужаснулась: всего 23.20. На чердаке непременно надо проторчать до самого утра, иначе пропадут все усилия. Родители, конечно, станут ее искать, но это как раз работает на ее идею. Пусть ищут, пусть сходят с ума. Возможно, родители Майорова тоже поднимут на ноги весь район. Это ее тоже устраивает. Вряд ли кому придет в голову искать их здесь, прямо над потолком квартиры Михалковых.
Пожалуй, надо принять еще кое-какие меры. Таня попыталась разбудить Юру, но успеха эти действия не возымели. Парень только на минуту открыл мутные глаза, всхрапнул, как бульдозер, и вновь заснул, тихо и мирно посапывая. Тогда Таня, несколько раз глубоко вздохнув и выдохнув, решительно задрала джемпер молодого человека, расстегнула его ремень, брюки, а потом стащила их с него уже без особых церемоний, поскольку просыпаться Юра не собирался. На большее Таня не решилась, хотя ей очень хотелось. Оставив, в конце концов, Майорова в трусах, она занялась приведением в беспорядок собственного туалета. Именно в этот момент Ермакова пожалела о том, что надела Нинкин костюм. Если бы на ней было финленовое платье, его можно было бы разорвать на груди, резко дернув за концы воротника. Конечно, кофточку костюма тоже можно попробовать дернуть, но трикотаж плотной вязки вряд ли порвется. А Нинка потом убьет, если даже ворот лишь растянется. Связываться с ней не стоит.
Таня сняла кофточку и прислушалась к себе. Пожалуй, не холодно… Конечно, не холодно! Именно в этом углу выходят на чердак трубы центрального отопления и поворачивают к другому подъезду. Не зря на чердаке женщины часто сушили белье. Жаль, что сейчас белье не висит: никто утром не придет его снимать, а значит, свидетелей того, что Таня с Юрой провели ночь на чердаке вместе, не будет. Сейчас она обрадовалась бы даже тому, чтобы дворовое хулиганье заявилось сюда играть в карты, но, похоже, у них нынешним вечером были дела поважнее.
Белую комбинацию из искусственного шелка вполне можно и разорвать – не жалко. Таня изо всех сил рванула ее на груди, и она послушно разошлась по шву между двумя кружевными вставками. Потом девушка сняла бюстгальтер, оторвала от него одну лямку и бросила сей предмет женского туалета поближе к Майорову. Подумав немного, сняла чулки, шелковый пояс с резинками, трусики, отправив все это к бюстгальтеру. После того как главное было сделано, она вдруг осознала, как замучилась, что немудрено: выпито на Любкиной вечеринке непривычно много, пьяненького Юру тащить на себе тоже оказалось нелегко. Таня улеглась Майорову под бочок, накрылась сверху кофточкой от Нинкиного костюма и заснула так же мгновенно, как минут десять назад это сделал Юра.
Когда молодые люди проснулись, Таня, вспомнив все, что было вечером, сказала Майорову стандартную фразу:
– Ты теперь должен на мне жениться.
– Почему вдруг? – спросил Юра и сморщился, поскольку каждое произнесенное слово производило эффект, подобный тому, как если бы в его голову забивали гвозди. Конечно, никогда в жизни гвозди в голову ему никто не забивал, но он предполагал, что это было бы отвратительно и чрезвычайно болезненно.
Таня порылась в складках сбитого и измятого плаща, вытащила оттуда по очереди сначала бежевые змейки чулок, потом нежно-голубой пояс с как-то особенно невинно болтающимися резинками, бюстгальтер с предусмотрительно оторванной лямочкой, трусики, предъявила эти детали собственного туалета Майорову, якобы для опознания, и даже спросила:
– Узнаешь?
Тот отрицательно качнул головой, хотя понимал, что выглядит при этом весьма и весьма глупо.
– Коне-э-э-эчно… – протянула Таня. – Ты же накинулся на меня, как зверь! Где тебе запомнить, что с меня содрал в один присест!
– Я содрал?! – Юра изумился так громко, что в мозгу будто проскочили жгучие, жалящие молнии.
– А ты видишь здесь еще кого-нибудь?
Майоров, морщась от дикой головной боли, зачем-то оглядел пыльный захламленный чердак, будто и в самом деле надеялся найти кого-то, кто неумело прятался за горой сломанных овощных ящиков или за мопедом без переднего колеса.
– Нечего озираться! – громко сказала Ермакова. – Мы здесь всю ночь были только вдвоем!
– Всю ночь?
– Всю ночь.
– Черт… Нас же наверняка с собаками по городу ищут…
– Ищут, конечно. Мои родители уж точно в милицию заявили.
– Так и мои, наверно…
Таня суровым взглядом лаборанта Евгения Павловича оглядела полуголого Майорова, тряхнула перед его носом своим бельем и спросила:
– А с этим-то что будем делать?
Юра, который, с трудом ворочая мозгами, наконец сообразил, в чем его обвиняют, ответил:
– Может, тебе для начала стоит… все это… хотя бы обратно надеть?
– А это ты видел? – И она опять ткнула ему в нос оторванной лямкой бюстгальтера.
– Ну уж трусы-то с чулками можно надеть…
– Можно, конечно… А ты, пожалуй, надевай брюки, потому что пора идти сдаваться.
– В смысле? – Майоров хотел саркастически прищуриться, но мозг опять прошила жгучая молния, и сарказм пришлось оставить до лучших времен.
– А в том смысле, что мы с тобой теперь практически… муж и жена! – с большим подъемом ответила Ермакова. – И скрывать я это ни от кого не собираюсь. Да и не скроешь… – Таня при этом так выразительно провела рукой по своему животу, что Юра, уже не обращая внимания на болезненные всполохи в мозгу, почти крикнул: