— Почему же вы боитесь возвращаться?
Он отвернулся.
— Боюсь? — Его голос был напряженно высоким. — Кто вам сказал, что я боюсь?
— Значит, мне просто показалось…
Несколько секунд мы молчали, потом он заговорил:
— Я хотел бы сделать так, чтобы вы увидели Ревелз… монастырь. Я хотел бы…
— Расскажите мне о нем. Если хотите… только если вы хотите этого…
— Кэтрин, я хочу рассказать вам о себе.
— Пожалуйста, я жду.
— Последние недели были самыми интересными и счастливыми в моей жизни, и причина этому — вы. Я не хочу возвращаться в Ревелз, потому что это значило бы расстаться с вами.
— Может быть, мы еще встретимся.
Он повернулся ко мне.
— Когда? — вопрос прозвучал почти резко.
— Возможно, когда-нибудь.
— Когда-нибудь! Откуда нам знать, сколько времени нам осталось?
— Почему вы так странно говорите… будто думаете, что кто-то из нас… или мы оба… можем завтра умереть?
На его щеках выступил слабый румянец, который, кажется, зажег и его глаза.
— Кто знает, когда придется умереть…
— Что за грустные мысли! Мне только девятнадцать. Вам, как вы сказали, двадцать три. Люди нашего возраста не говорят о смерти!
— Кто-то, может быть, и говорит… Кэтрин, вы выйдете за меня замуж?
Я, видно, была так поражена этим внезапным предложением, что, глядя на меня, он засмеялся.
— Вы смотрите на меня так, будто я сошел с ума. Но что же странного в том, что кто-то попросил вашей руки?
— Но я не могу отнестись к этому серьезно.
— Кэтрин, вы должны подумать. Я прошу вас об этом самым серьезным образом.
— Но как же можно говорить о женитьбе после столь короткого знакомства?
— Мне оно не кажется коротким. Мы встречались каждый день. Я знаю, что вы — это то, что мне нужно, и этого достаточно.
Я молчала. Несмотря на все намеки Фанни, я еще не думала о замужестве. С Габриелом мы были отличными друзьями, и если бы он уехал, я чувствовала бы себя одиноко. Но когда я подумала о замужестве, он показался мне почти чужим. Он возбуждал мое любопытство и интерес, он не был похож на тех, кого я знала до этого; таинственность, которая его окутывала, привлекала меня. Но до этой минуты я относилась к нему просто как к человеку, посланному мне судьбой в трудный момент. Я так мало знала о нем. Я никогда не видела никого из его родни. Когда речь случайно заходила о его семействе или его доме, я тут же чувствовала, как Габриел уходит в себя — как будто в его жизни были тайны, которыми он не хотел делиться со мной. Вот потому-то мне и показалось странным его внезапное предложение выйти за него замуж.
— Кэтрин, что же вы ответите мне?
— Я отвечу «нет», Габриел. Мы столького еще не знаем друг о друге…
— Вы имеете в виду, что вы многого не знаете обо мне?
— Возможно, и так.
— Но о чем бы вы хотели узнать? Мы с вами любим лошадей, любим собак, нам хорошо вместе. В вашем присутствии я могу смеяться и чувствовать себя счастливым Чего же еще можно желать? Смеяться и быть счастливым до конца дней!
— А с другими… у вас дома… разве вы не можете смеяться и быть счастливым?
— Я бы не мог быть до конца счастлив ни с кем, кроме вас. Я бы никогда не смеялся так легко и свободно.
— Мне кажется, это хрупкая основа для замужества.
— Кэтрин, в вас просто говорит осторожность. Наверное, вы думаете, что я слишком рано объяснился с вами.
Я представила себе, как одиноко мне будет, когда он уедет, и быстро сказала:
— Да. В этом все дело. Слишком рано…
— По крайней мере, — заметил он, — мне не надо бояться соперника. Не говорите же «нет», Кэтрин. Представьте себе, как мне хочется этого, и пусть у вас появится хоть малейшее сочувствие.
Я поднялась. Больше не хотелось оставаться на вересковой пустоши. Он не возражал, и мы возвратились в деревню, где он попрощался со мной.
Когда я подъехала к конюшням, меня встретила Фрайди. Она всегда чувствовала, когда я выезжала верхом, и неизменно ждала моего возвращения во дворе конюшни.
Она подождала, пока я отдам Ванду одному из конюхов, а уж потом бросилась ко мне, чтобы полностью выразить свою радость по поводу моего возвращения. У многих собак есть чувство привязанности, но у Фрайди оно сочеталось с необыкновенной покорностью. Она могла терпеливо стоять рядом со мной, ожидая, пока не придет ее черед и я не обращу на нее свое внимание. Мне кажется, память о предыдущих несчастьях была жива в ее сердце, и поэтому в ее пылкой привязанности всегда был оттенок покорности и благодарности.
Я взяла ее на руки, и она бросилась обнюхивать мой жакет.
Я прижала ее к себе. С каждым днем я привязывалась к ней все больше, а это каким-то образом усиливало мои чувства и к Габриелу.
По дороге к дому я продолжала спрашивать себя, каким же могло бы быть мое супружество с Габриелом. И уже начинала понимать, что могу относиться к этому без отвращения.
Как я буду жить в Глен Хаус, когда Габриел уедет? Буду ездить верхом, гулять с Фрайди, но нельзя же все время находиться вне дома!.. Придет зима. Зимы здесь, на торфяниках, были суровые. Иногда несколько дней кряду нельзя бывает носа высунуть, не рискуя пропасть в буране. Я подумала об однообразной череде долгих сумрачных дней в тихом доме. Правда, дядя Дик может приехать, но приезжал он обычно ненадолго, и после его отъезда жизнь казалась вдвойне тоскливей.
И тогда я пришла к выводу, что мне надо уехать из Глен Хаус. Вот и случай представился. И не буду ли я сожалеть всю свою оставшуюся жизнь, что упустила его?
Иногда Габриел оставался у нас обедать. Ради таких случаев отец как бы встряхивался и довольно сносно справлялся с ролью хозяина. Неприязни к Габриелу он не испытывал. Зато Фанни презрительно кривила губы в усмешке, когда Габриел бывал в доме. Я знала, что, по ее мнению, «он просто пользуется нашим гостеприимством, пока он околачивается здесь; а когда придет время ему уезжать — уедет и думать забудет о нас». Фанни не желала делиться ничем и всегда боялась, как бы у нее чего-нибудь не отняли. Она постоянно делала двусмысленные намеки на мои «надежды» в отношении Габриела. Сама она никогда не была замужем, но полагала, что именно женщина всегда расчетливо ищет замужества, так как это означает, что ее будущий супруг будет кормить и одевать ее всю жизнь. А что касается мужчины — который якобы должен был обеспечивать едой и одеждой, — то он, естественно, стремился «получить свое», по выражению Фанни, при этом особо ни о чем не заботясь. Ее ценности были сугубо материальными. Мне же хотелось от всего этого такого приземленного и практичного — убежать. И с каждым днем я все больше отдалялась от Глен Хаус и чувствовала себя все ближе к Габриелу.
Стоял май, дни были теплыми и солнечными. Как привольно было на вересковой пустоши! Теперь мы много говорили о себе, но у Габриела иногда проскальзывало какое-то беспокойство. Он всегда производил впечатление человека, который живет с постоянным ощущением, что его кто-то преследует, а он при этом безнадежно теряет время.
Я заставляла его рассказывать о доме, и теперь он делал это довольно охотно. Наверное, потому, что для себя уже решил, что я выйду за него замуж и поэтому дом этот будет и моим тоже.
В моем воображении неясно вставало серое сооружение из древних камней. Я знала, что там есть балкон — Габриел часто упоминал об этом. Я представляла себе вид с этого балкона — ведь Габриел много раз описывал его. Балкон, очевидно, был его любимым местом. Я уже знала, что с него открывался вид на реку, извивающуюся среди лугов, леса, в некоторых местах подступавшие к краю реки, и в четверти мили от дома — эти древние груды камней, эти величественные своды, неподвластные времени; а если перейти реку по деревянному мосту — за рекой простирались дикие торфяники.
Но разве дома важнее, чем люди, которые там живут? Постепенно я узнала, что у Габриела, как и у меня, не было матери. Ей было уже много лет, когда она поняла, что ждет ребенка. И когда он появился на свет, она ушла из жизни. То, что мы оба росли без матери, было еще одним связующим звеном между нами.
У него была сестра — старше его на пятнадцать лет — вдова с семнадцатилетним сыном; еще у него был очень старый отец.
— Ему было почти шестьдесят, когда я родился, — рассказывал Габриел. — Матери было сорок. Некоторые слуги в доме говорили, что «надо было думать», прежде чем в таком возрасте заводить ребенка: другие считали, что это я убил свою мать.
Я сразу же разозлилась, потому что знала, как сильно ранят чувствительную детскую душу такие необдуманные замечания.
— Но это же нелепо! — воскликнула я, чувствуя прилив гнева, как и всегда, когда я встречалась с несправедливостью. Габриел засмеялся, взял мою руку и крепко сжал ее.
Потом серьезно сказал:
— Вот видите, мне нельзя без вас. Вы нужны мне… что-чтобы защитить меня от жестоких нападок.
— Вот видите, мне нельзя без вас. Вы нужны мне… что-чтобы защитить меня от жестоких нападок.
— Но вы уже не ребенок! — вспылила я. И, сама удивляясь своей вспышке, пришла к выводу, что мне просто захотелось защитить его от него самого. Хотелось придать ему сил, чтобы он ничего не боялся.
— Некоторые люди до самой смерти остаются детьми!
— Смерть, — воскликнула я. — Ну почему вы постоянно говорите о смерти?
— Да, действительно… Наверное, потому, что хочу прожить в полную силу каждую минуту своей жизни.
Тогда я не поняла, что он имел в виду, и попросила его рассказать побольше о своей семье.
— Моя сестра Рут управляет хозяйством, и до моей женитьбы будет продолжать это делать. А потом, конечно, это будет обязанностью моей жены; я ведь единственный сын, и когда-нибудь поместье будет моим.
— Когда вы говорите о поместье Ревелз, в вашем тоне столько почтения.
— Это мой дом.
— И все же… — Я собиралась уже сказать, что он, наверное, рад, что уехал оттуда. — Вы, кажется, не торопитесь туда возвращаться.
Но он не заметил даже, что я прервала его. Как бы про себя он пробормотал:
— Это должен был быть Саймон.
— Кто такой Саймон?
— Саймон Редверз. Что-то вроде кузена. По бабушке — она сестра моего отца — он Рокуэлл. Он вам не очень понравится. Но вы будете редко встречаться. Мы в Ревелз не очень часто общаемся с обитателями поместья Келли Гранж.
Он проговорил все это так, будто был уже полностью уверен, что я выйду за него замуж, и в один прекрасный день его дом станет моим домом.
Иногда я думала, что Габриел умышленно описывал мне свой дом и семью так ярко, что в моем представлении постепенно оживала картина, полная очарования, — может быть, не во всем приятная, но от этого не теряющая своей привлекательности.
Мне уже хотелось увидеть эту груду камней, из которых триста лет назад был построен дом. Хотелось увидеть развалины, которые с балкона уже не казались развалинами, а принимали вид старинного монастыря, потому что большая часть внешней постройки уцелела.
Я проникалась жизнью Габриела. Мне казалось, что если он уедет, меня ждет безнадежное одиночество и недовольство жизнью и я все время буду жалеть об этом.
Однажды солнечным днем я вышла из дома, Фрайди бежала за мной по пятам, и, я, как повелось, встретила Габриела на вересковой пустоши. Мы сели, прислонившись к валуну, а Фрайди растянулась перед нами на траве, наклонив голову набок и глядя то на меня, то на него, как бы следя за разговором. Она была наверху блаженства, и мы знали: это потому, что мы вместе.
— Есть одна вещь, о которой я не рассказал вам, Кэтрин, — сказал Габриел.
Я почувствовала облегчение. Я поняла, что наконец он хочет рассказать мне о том, что уже столько времени мучило его.
— Я хочу услышать от вас, что вы согласны выйти за меня замуж, — продолжал он. — Вы ведь пока не ответили. Я вам не безразличен, вам хорошо со мной. Ведь правда, Кэтрин?
Я посмотрела на него и опять увидела, что между бровей у него залегла морщинка. У него был расстроенный вид, и я вспомнила те минуты, когда он, казалось, забывал о причине своей грусти, сбрасывал с себя уныние и становился веселым. И мне так захотелось прогнать из его жизни эту грусть, сделать его счастливым — так же, как я сделала здоровой Фрайди!..
— Конечно, вы мне не безразличны. И нам хорошо вместе. Если вы уедете…
— Вы будете скучать без меня, Кэтрин. Но не так сильно, как я без вас. Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Я не хочу уезжать без вас.
— Почему вы так настаиваете, чтобы я ехала с вами?
— Как почему? Вы же знаете. Потому что я люблю вас и не хочу расставаться с вами.
— Но может быть, есть еще какая-нибудь причина?
— Какая же может быть еще причина? — спросил он, при этом избегая смотреть мне в глаза, и я поняла, что очень многое о его доме и о нем самом мне еще предстоит узнать.
— Вы должны рассказать мне все, Габриел. — Слова эти вылетели как бы сами собой.
Он придвинулся ко мне и обнял меня.
— Вы правы, Кэтрин. Есть вещи, которые вы должны знать. Без вас я не буду счастлив, а ведь мне… осталось совсем немного.
Я отпрянула.
— Что вы имеете в виду? — требовательно спросила я.
Он сел и, глядя в пространство перед собой, сказал:
— Мне осталось жить несколько лет. Я уже знаю свой смертный приговор.
Меня опять охватило раздражение, я просто не могла уже слышать его разговоров о смерти.
— Оставьте этот трагический тон и расскажите подробно, что все это значит.
— Все очень просто. У меня слабое сердце — это наследственное. Мой старший брат умер молодым. Моя мать умерла при родах, ее больное сердце не выдержало нагрузки, когда я появился на свет. Я могу умереть завтра… или через год, через пять лет. Но надеяться на большее нельзя.
Мне хотелось успокоить его, и он прекрасно видел, какое впечатление на меня произвели его слова, поэтому он задумчиво продолжал:
— Мне осталось не так уж много, Кэтрин.
— Не говорите так, — горячо возразила я. Я встала, чувства переполняли меня, я больше не могла ничего сказать. Я быстро пошла вперед. Габриел догнал меня и пошел рядом. Мы оба молчали, Фрайди бежала впереди, озабоченно оглядываясь на нас, склонив голову набок, и ее глаза умоляли нас, чтобы мы были по-прежнему веселы.
В эту ночь я почти не спала. Я не могла думать ни о чем, кроме Габриела, и о том, как я ему нужна. Так вот что делало его таким не похожим на всех, кого я знала: ведь я еще не встречала человека, приговоренного к смерти. Я так и слышала его голос. «Я могу умереть завтра… через год… или пять лет. Но надеяться на большее нельзя».
Я видела эти печальные глаза и вспоминала те моменты, когда он бывал счастлив. Я могла сделать его счастливым, сколько бы ему ни осталось жить — и только я! Как я могла забыть об этом? Как я могла отвернуться от человека, который так нуждался во мне?
В то время я была еще так неопытна, я не могла разобраться в своих чувствах. Я только знала, что если Габриел уедет — мне будет не хватать его. Он привнес в мою жизнь новые интересы, заставив меня забыть мрачный отцовский дом. Мне нравилось ощущать интерес к себе со стороны другого человека, который восхищался мной, особенно после равнодушного отношения моего отца и насмешек Фанни.
Возможно, я была влюблена. А может быть, в основе моих чувств к Габриелу лежала жалость. Но как бы то ни было — к утру я решилась.
Оглашение прошло в деревенской церкви, и Габриел уехал в Керкленд Ревелз, как я полагала, чтобы уведомить семью, а я тем временем занялась приготовлениями к свадьбе.
Перед отъездом Габриел официально попросил у отца моей руки. Отец был немного ошарашен таким развитием событий. Он заколебался, напомнив Габриелу, что я очень молода и что мы совсем мало еще знаем друг друга. Но поскольку я предвидела, что события могут принять такой оборот, я просто-напросто убедила отца, что твердо решила выйти замуж.
Отец выглядел обеспокоенным. Я-то знала: ему бы хотелось, чтобы дядя Дик был дома, чтобы посоветоваться с ним. Однако по-настоящему я не боялась, что встречу сопротивление. И действительно, спустя какое-то время отец сказал, что если я твердо решила, то пусть все будет по-моему. Затем он задал Габриелу несколько общепринятых вопросов относительно его положения и был вполне удовлетворен ответами. И здесь я впервые осознала, что войду в очень обеспеченную семью.
Мне так хотелось, чтобы дядя Дик был со мной. Я не могла себе представить, что его не будет на моей свадьбе. Мне кажется, я могла бы поделиться с ним своими переживаниями, и он, наверное, помог бы мне разобраться в них.
Я сказала Габриелу, как мне хотелось видеть на свадьбе дядю Дика, но при одной мысли об отсрочке он впал в такое отчаяние, что я сдалась. Это желание Габриела взять все от каждого прожитого часа так глубоко трогало меня, что я не могла позволить, чтобы что-то помешало ему получить то, чего он так ждал от меня — покоя и утешения. Кроме того, конечно, можно было написать дяде Дику, но у меня никогда не было уверенности, что он получит письмо вовремя. Когда я получала от него весточку, а это было довольно редко — он не любил писать письма, — то это не походило на ответ на те письма, что я ему писала, и мне оставалось только гадать, получал ли он их вообще.
Я не могла удержаться, чтобы не написать Дилис. «Случилось что-то необыкновенное! Я выхожу замуж! Как странно, что со мной это произошло даже раньше, чем с тобой. Я уже писала тебе об этом человеке — он тогда помог мне с собакой. Он живет в Йоркшире в прекрасном старинном доме около монастыря. Все произошло так быстро, что я сама даже не поняла, как это получилось. Не знаю, влюблена ли я в него. Я только чувствую, что не вынесу, если он уедет и я его больше не увижу. Ах, Дилис, все это так интересно! А до этого я была здесь просто несчастна. Ты не представляешь, что такое мой дом. Я сама забыла об этом за годы отсутствия. Это сумрачное место. И не потому, что здесь мало солнечного света, а потому, что люди здесь живут сумрачной жизнью».