— Поторапливайся. Не торчать же здесь всю ночь!
У него даже нет сил ей ответить. Теперь магнитофон вопит голосом Клода Франсуа. Рот Дюваля скривился в страдальческой улыбке. Он медленно поднялся, опираясь на крыло машины. Да, ему знакомо это сладостное изнеможение. Сколько раз оно охватывало его, когда из туннеля метро с грохотом вырывался поезд! Всего один шажок, еще один… и наконец, последний! Его охватывает возбуждение, словно он почувствовал потребность овладеть женщиной. Состав приближается, останавливается. И он приходит в себя. У него вспотели ладони. То была просто страшная игра, ребячество — вроде русской рулетки.
Он слегка затянул гаечным ключом первый болт, совсем чуть-чуть… затем второй… Колесо вращается справа налево, гайки свинчиваются справа налево… Следовательно, через несколько десятков километров пути все гайки слетят с колеса. На ходу они постепенно открутятся.
Он поспешно подтянул остальные болты, но не сильно. Вот и пришло время поставить все на кон. Он еще может затянуть их до упора. Но у него опускаются руки. Он глядит Веронике в спину. Подписывая брачный контракт, она сказала нотариусу: «Уж лучше владеть всем совместно. Так будет по-честному». Ну вот и настал час поделить все пополам! Он собирает инструменты, промасленной ветошью обтирает ладони, закрывает багажник. Делает глубокий вдох. Запахи ночи неуловимо изменились. Вскоре над горизонтом загорятся первые лучи солнца. Каждая былинка, каждый листик сейчас тянутся к жизни. Земля благоухает любовью. И Дювалю наконец удалось примириться с самим собой. Он подошел к Веронике.
— Может, пока поведешь ты? После Авиньона я тебя сменю.
Никогда они не доедут до Авиньона. У них нет и одного шанса из тысячи. Она недовольно ворчит, садясь за руль. Он выбирает место смертника. Ведь он и должен рисковать больше! Он и ремень не станет пристегивать. Включив фары, Вероника выезжает на шоссе и прибавляет скорости.
— Обожаю ездить ночью, — сообщает она. — А ты?
Он не отвечает. Он сжимает ладонями колени. Спидометр показывает 80 километров. Господи, поскорей бы все кончилось!
— Ты не могла бы ехать побыстрее?
— Мы замерзнем. Хочешь, поднимем верх?
Только не это! Пришлось бы выходить из машины. Он не в силах сдвинуться с места. Нет, ему не страшно. Словно сидя в кресле у зубного врача, он убеждает себя: «Я даже ничего не почувствую» — и прислушивается, как гулко стучит сердце. 85 километров, 90… Машина идет безукоризненно. Колеса совсем не стучат. Он не может даже догадываться, как все произойдет. Вряд ли колесо отлетит. Болты ведь не сорвутся все сразу. Скорее всего, его просто перекосит. Оно осядет, и машина перевернется, их выбросит на шоссе. Дюваль представил себе два тела, распростертые на асфальте… Он закрыл глаза. Можно ли еще исправить то, что он сделал? Но как найти предлог? Она пошлет его ко всем чертям, попроси он остановиться. А то и заподозрит неладное — с ее-то дьявольским чутьем. К тому же довольно ему изображать из себя труса! Шоссе почти опустело. Свидетелей аварии не будет. Изредка справа от них мелькают автостоянки. Там застыли колонны машин с потушенными фарами. Им навстречу бегут огромные голубые указатели: «Авиньон»… «Марсель»… Цифры, стрелки… Словно вести из другого мира, который доживет до утра. А где тогда будут они оба? На какой больничной койке? Нет. Ничего он не скажет. Вот только рук своих ему жалко. Он смотрит на них. Они не заслуживают такой участи. Они сильны, жизнь и мудрость бьют в них ключом. Сколько бесов они изгнали! Они так похожи на руки заклинателя духов! Вот они сами собой сложились, словно для молитвы.
Глава 2
Лучше ни о чем не думать или попытаться раздвоиться, как будто это тело, скрючившееся на сиденье автомобиля, принадлежит кому-то другому. А главное — больше не лелеять никаких безумных надежд. Катастрофа неизбежна.
Дюваль пересмотрел множество вестернов, где крупным планом показывали взбесившихся лошадей и отлетающие на ходу колеса. И сейчас эта картина стоит у него перед глазами — колесо все больше расшатывается, один болт уже не держится, остальные откручиваются миллиметр за миллиметром. Дорога со свистом проносится мимо. Легкий толчок. Неужели теперь?.. А он-то считал себя храбрецом… Но мужество покинуло его. Ветер леденит вспотевшую кожу. Приходится стиснуть зубы, чтобы сдержать стон.
Машину тряхнуло. Одной рукой он схватил ремень безопасности, другой оттолкнулся от передней панели. Теперь в его воображении возникает образ парашютиста, готового к прыжку. Пусть вырвется наружу насилие, которое, как безликий двойник, всегда таилось в нем, и пусть погибнет в вихре грохочущего металла, крови и пламени…
Но колесо все еще держится. И жизнь продолжается. Его мышцы расслабились. «Авиньон. 20 км». Слишком уж много прямых отрезков пути. Только крутые повороты могут совладать с оставшимися болтами. Он вдруг замечает, что выключил магнитофон, когда пересел на место Вероники. Вот бы снова его включить! Как красиво умирать под музыку! Но на это у него уже не хватит сил. Снова проносится мысль: «Ведь это убийство… Я не имею права…»
Он вздрагивает, услышав ее голос:
— Что это там стучит? Слышишь?
Он прислушивается — вернее, только делает вид. Должно быть, пара болтов уже свалилась в колпак, и теперь они то и дело постукивают, сталкиваясь друг с другом.
— Ну, теперь слышишь?
— Это в багажнике. Наверное, я плохо положил колесо.
Ему трудно говорить.
— До чего надоедливый стук!
Он не отвечает. Этот стук означает, что авария произойдет очень скоро, возможно, вон там, где дорога проходит под мостом. Мост уже совсем близко. Стук вдруг прекратился. Резкий порыв ветра, и снова, насколько хватает глаз, перед ними при свете фар расстилается шоссе. Теперь он следит за спидометром: цифры, отсчитывающие гектометры, быстро сменяют друг друга, прыгают у него перед глазами, и он ни одной не успевает запомнить. И тем не менее одно из этих чисел станет для него роковым. Возможно, это будет семерка. Цифра семь всегда играла в его жизни важную роль. Родился он 7 января. Мать умерла 7 мая. Женился 7 декабря… Да и многие другие события, уже почти позабытые, случались с ним 7 числа. К примеру, диплом бакалавра он получил 7 июня… А тот нелепый приговор за нанесение телесных повреждений ему вынесли 7 марта… Сказать по правде, ничего серьезного. Ему дали крошечный срок, условно.
Тогда тоже все вышло из-за машины. Спор из-за места на стоянке. Он ударил кулаком и… Цифры падают, как песчинки в песочных часах.
Послышался треск. Он задыхается от прихлынувшей к вискам крови. Все мышцы свело судорогой и никак не отпустит. Он мог бы назвать те, которые онемели и ноют от напряжения. И сумел бы их успокоить, едва прикоснувшись к ним большим пальцем. Мышцы похожи на пугливых зверюшек — у каждой свой характер, свой нрав. Когда-то он хотел написать об этом книгу: «Психология и физиология ласки». Что за чепуха лезет в голову на пороге смерти! Тогда как следовало бы… Машина начинает петлять. Вероника ее выравнивает.
— Похоже, меня клонит в сон, — говорит она. — Это самое дурное время перед рассветом.
Впереди замелькали огни. Показалась большая автозаправочная станция, освещенная, словно вокзал. Ряды колонок. Длинное здание вытянулось вдоль стоянки, забитой оставленными на ночь машинами. Вероника замедляет ход, затем тормозит, чтобы выехать на боковую дорожку. «Триумф» заваливается назад, его бросает из стороны в сторону. Дюваль скорчился, изо всех сил цепляясь за сиденье. Он уже все понял. Ничего у нет не вышло. Машина ехала слишком медленно. Она то катится, подпрыгивая, словно по листу гофрированного железа, то ее вдруг круто уводит в сторону, и она ползет, ползет, словно бита для игры в карлонг[1], все сильнее кренится, с силой ударяется о фундамент переднего ряда колонок. Мотор глохнет. Наступает тишина. Затем до них доносится топот бегущих ног. Какой-то человек склоняется над ними. Он вне себя от ярости.
— Эй, так не годится! Вы что там, заснули?
У него светлые волосы. Щека запачкана смазкой. На голове полотняная фуражка с длинным козырьком, похожая на те, что носили солдаты во время войны. На груди, словно нелепый орден, поблескивает значок: «Элф». Все еще кипя от гнева, он открывает дверцу, помогает Веронике выйти из машины. Дюваль не может унять дрожь в руках. Он слышит голос Вероники, но не понимает, о чем она говорит. Слишком далеко он только что побывал. Его бьет озноб. Все пропало. Остается лишь смириться… Понемногу он начинает возвращаться в окружающую его действительность. Сейчас два часа утра. Из здания выходит еще один рабочий. На ходу он натягивает куртку. От его рук на бетонную стену ложатся длинные тени.
— Взгляни-ка! — кричит ему тот, что в кепке. — Да они в рубашке родились!
— Взгляни-ка! — кричит ему тот, что в кепке. — Да они в рубашке родились!
Дюваль опускает на землю одну ногу, потом другую. С трудом встает. Оба заправщика присели на корточки позади машины. Вероника склонилась над ними.
— Колесо ни к черту, — говорит один.
— Так не бывает, — откликается другой. — Ну, один болт еще может сорваться, да и то вряд ли. Но чтобы все пять разом… Такое можно только подстроить нарочно!
— Колесо менял мой муж, — поясняет Вероника.
Оба не спеша поднимаются. Дюваль заранее знает, что его объяснениям все равно никто не поверит.
— Я их затянул до упора, — уверяет он.
— Значит, плохо затянули.
Это произнес старший из них, тот, что вышел из здания. Он вытирает ладони о штаны, покачивая головой.
— Вы легко отделались! Но ведь видно, если болт закреплен слабо.
— У меня не было фонарика.
— Подкрутить можно и в темноте! Вам что, ни разу не приходилось менять колеса?
— Отчего же, не раз…
— Так о чем же вы думали? Вам что, на тот свет не терпится попасть?
Вероника не сводит глаз с Дюваля. Он лихорадочно соображает, как бы возразить. От фонарей на него падает резкий свет. Он чувствует, что ему не избежать нокаута.
— Мы спешили, — наконец выдавливает он.
— Спешили шею себе сломать!
— Это автомобиль жены. Я в нем не разбираюсь!
— Да что за чушь вы несете? Колесо — оно и есть колесо! Ну вы даете!
— Починить можно? — спрашивает Вероника.
Они оба оборачиваются к ней.
— Смотря в каком состоянии цилиндры, — отвечает младший.
— Здесь у нас, — замечает другой, — инструментов маловато. Если нам удастся…
Они сочувственно разговаривают с ней. Ее-то они жалеют — ведь она вынуждена ездить с этим опасным безумцем. Трое против одного. Он ощущает это так явно, что вконец теряется. Отчаянно подыскивает удачный ответ, верное замечание, уместное словцо, способное наладить контакт. Он захвачен врасплох. Этого он не предвидел. И он все еще не вполне жив. В голове до сих пор туман. Он поворачивается и идет к зданию. Слышит, как один из рабочих говорит Веронике:
— Муженек-то ваш, видать, не в себе.
Он заходит внутрь. Здесь он один среди витрин, уставленных коробками конфет и пестрыми пачками. Он замечает стул и опускается на него. Неужели Вероника догадалась? А если да, стоит ли все отрицать? До него доносится ее голос. Она склоняется над рабочими, когда они присаживаются на корточки рядом со сломанным колесом. Она идет за ними, когда они, приподняв машину домкратом, оттаскивают ее в сторону. Надо думать, ей заново объясняют, что так, само по себе, колесо не отвалится, тут надо постараться — по неопытности ли, по незнанию, или… Единственный верный вывод может сделать только она сама, а сообразительности ей не занимать, и, следовательно, она уже знает. Вот она направляется сюда. Нет, Дюваль не желает сцен. Он смотрит, как она подходит все ближе. Стоит за стеклянной дверью и ищет его глазами. Он встает со стула — так легче защищаться. Сейчас, бы ему разгневаться, рассвирепеть, обозлиться так, чтобы выглядеть невиновным, или, может, наоборот, лучше бросить ей в лицо всю правду, будто серной кислотой плеснуть. Неслышно открывается дверь. Это Вероника — вся в белом, словно привидение, возникшее из ночной тьмы. Лицо ее в приглушенном свете ламп странно меняется. Она останавливается поодаль, словно он таит в себе смертельную заразу.
— Ты это нарочно подстроил, — шепчет она.
Он молчит. Еще в школе ему приходилось стоять в такой же позе, опираясь на правую ногу, склонив голову, храня молчание, и из-за этого его считали упрямым и скрытным, хотя он искренне пытался подобрать нужные слова, чтобы все объяснить. Но он словно блуждал в потемках. И вечно перед ним стоял судья: мать, учитель, сержант, полицейский, а вот теперь его жена твердит тем же злобным тоном, что и все прочие:
— Отвечай же! Скажи хоть что-нибудь!
— Ладно тебе! Нечего орать. Да. Это я… Я все подстроил.
— Почему?
— Чтобы посмотреть…
— На что посмотреть?
— Посмотреть, что будет с нами… с обоими… Можем ли мы продолжать жить так дальше…
Она силится понять. Сжимает губы. Прищуривает глаза. Все это ее отнюдь не красит.
— Что это значит?
— А то, что с меня довольно.
— И ты решил меня убить?
— Да нет же. Не обязательно тебя… Это вроде как пари… да-да, вот именно, пари.
— Ты совсем спятил.
— Возможно. Мне это уже говорили.
Она молчит. Рушится ее убогий мирок, где все так легко раскладывалось по полочкам. Он переступает с ноги на ногу. Делает шаг вперед. Она отскакивает так поспешно, что наталкивается на витрину.
— Не смей ко мне прикасаться!
Ее голос охрип. Она уже готова была позвать на помощь! Не спуская с него глаз, она потирает ушибленную руку.
— Я тебе ничего не сделаю, — говорит он.
— Да ведь ты меня чуть не убил!
Она все еще считает, что он задумал убить ее. До нее никак не доходит, что сам он рисковал еще больше.
— Тебе это так не пройдет!
И другие реагировали точно так же. Произносили те же самые слова. Бросали в лицо те же угрозы. И наказание у них всегда было наготове.
— Собираешься донести на меня в полицию! — догадывается он. — Да кто тебе поверит? Я же сидел рядом, на месте смертника. Даже ремень не пристегнул.
Она до того потрясена, возмущена, выведена из себя, что едва не плачет.
— Я с тобой не останусь! — выкрикивает она.
— Я тебя не держу.
— Я посоветуюсь с адвокатом. Клянусь, ты за это дорого заплатишь!
Он бы сильно удивился, не заговори она о деньгах. Он пристально осматривает ее с головы до ног… Белый костюм от известного кутюрье… Витой золотой браслет… Дорогая сумочка… Она для него куда более чужая, чем туземец с берегов Амазонки.
— Идет, — говорит он. — Разведемся!.. Так будет лучше.
Ситуация проясняется. Вероника понемногу успокаивается. Она знает, что следует предпринять, чтобы получить развод. На секунду она выглядывает наружу. Там рабочие возятся с «триумфом». Она старается говорить потише:
— Так это правда? Ты решил?
— Да.
Она еще колеблется. Он ждет, теперь уже с нетерпением. Сейчас он уже ни о чем не жалеет. Перед ним открывается будущее. Он готов на любые уступки. Лишь бы поскорее покончить с этим!
— Я буду тебе платить алименты, — обещает он, — если дело в этом.
— Алименты? Где уж тебе!
Она добавляет:
— А до развода как мне себя обезопасить?
В недоумении он переспрашивает:
— От чего обезопасить?
— Не придуривайся! Откуда мне знать, что ты еще можешь выкинуть?
— Я? Да чего тебе бояться?..
Ничего она не поняла. И никогда не поймет. Для нее он навсегда останется подлым мелким преступником. У него вырвался презрительный смешок.
— Ясно, — сказал он. — Ты мне не доверяешь.
— Еще бы!
— Так чего же ты хочешь?
— Хочу… чтобы ты подписал документ.
— Чушь какая-то. Объясни, чего тебе надо.
— Чтобы ты написал, что пытался меня убить.
— Ну нет. Ни за что. И не надейся.
Она отступает к двери.
— Я сейчас их позову. Скажу, что ты нарочно испортил колесо, что ты сам мне признался.
Вероника приоткрывает дверь.
— Не двигайся, а то закричу!
— Да на что тебе такая бумага?
— Я положу ее в конверт и оставлю у своего адвоката. Понял зачем? Если ты только вздумаешь…
— «Вскрыть в случае моей смерти!» — сказал он. — Смех, да и только!
Ему уже тошно от этой перепалки. В другое время он бы держался получше. Но ведь он столько перенес! К тому же в каком-то смысле он и правда пытался ее убить. Бесполезно выдумывать отговорки: она вполне могла разбиться вместе с ним.
— Уж не знаю, что ты имеешь против меня, — продолжает она. — Но так мне будет спокойнее. Поставь себя на мое место.
Их послушать, так и впрямь придется вечно ставить себя на их место. А на его место кто-нибудь хоть раз пытался встать? Он подвигает к себе стул. Господи, до чего он измучен. Она отпускает дверь, и та со слабым хлопком закрывается у нее за спиной. Вероника подходит к нему поближе.
— Я прошу тебя черкнуть всего пару строк, — настаивает она. — Имей ты хоть немного совести, ты бы не спорил… Для тебя это даже важнее, чем для меня: ты сейчас в таком состоянии, что сам должен себя остерегаться, бедный Рауль.
— Ради Бога, давай без нотаций.
Он порылся в карманах, вынул блокнот и приготовился писать прямо у себя на колене. Между тем ум его мечется в поисках выхода.
— Знаешь, — говорит он наконец, — эта бумага ничего не будет значить. Стоит только пораскинуть мозгами, и сразу ясно, что тут что-то не так.
Пожав плечами, он добавил:
— Чувствуется, что это все подстроено, продумано заранее, чтобы легче было получить развод. Я тоже пойду к адвокату… прямо завтра. И объясню ему, что написал это признание по твоей просьбе… Любовницы у меня нет, из семьи я не уходил, значит, у нас остается только один повод для развода: гнусные оскорбления да еще жестокое обращение с супругой. Ведь так?