– Что это было? – шепчет Маринус.
– Гром. Здесь давно за погодой не следили, вот она и разгулялась – то туман, то грозы. Сейчас вот жара наступит.
– Правда? – лепечет мозгоправша-искусница.
Шахматная доска пола в вестибюле усыпана палой листвой. Наша чешская экономка пришла бы в ужас – в те дни, когда мы с Ионой еще не создали оризон, она содержала дом в идеальной чистоте. А сейчас карнизы задрапированы клочьями паутины, двери сорвались с петель, стенные панели с облезшим лаком проедены древесным жучком.
– И что дальше делать будем? – спрашивает Маринус. – Осмотрим первый этаж или…
Грохочущее рокотание обрушивается на стены, вздрагивает весь дом.
Маринус закрывает уши:
– О господи, что происходит?
«Братец! – телеграммирую я. – Мы внутри. Что случилось?»
«Операнд умирает, вот что! – с отчаянием восклицает Иона. – Дом вот-вот развалится. Немедленно отведи гостью в лакуну».
– Ничего страшного, обычные атмосферные явления, – успокаиваю я мозгоправшу.
«Позови нас!» – велю я Ионе.
Помолчав, он спрашивает:
«Это еще зачем?»
«Притворись, что ты – Фред Пинк, запертый на чердаке».
Он снова молчит, потом недовольно заявляет:
«Откуда мне знать, какой у него голос?»
«Ты же его в прошлый раз изображал. Голос как голос, хриплый, с английским выговором».
– Бомбадил, а вы уверены, что это нормально? – испуганно спрашивает Маринус.
– В «Молоке и меде» был барометр, – начинаю выдумывать я, – который…
До нас доносится какой-то звук. Маринус предостерегающе воздевает палец, смотрит на лестницу, ведущую на второй этаж, шепчет:
– По-моему, там кто-то есть. Вы слышали?
Я неопределенно киваю. Мы напрягаем слух. Ничего. Тишина в милю толщиной. Маринус опускает воздетый палец, но тут дребезжащий старческий голос Фреда Пинка произносит:
– Эй! Эй, там есть кто-нибудь?! Ау!
Бесстрашная мозгоправша тут же откликается:
– Мистер Пинк? Это вы?
– Да, да! Я… я… упал. Я здесь, наверху. Помогите…
– Погодите, мы идем!
Маринус без оглядки мчится по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Впервые после того, как мы вошли в апертуру, я чувствую, что контролирую ситуацию. Заставляю Бомбадила пойти следом за мозгоправшей. Надо же, дипломированный специалист из Государственного университета Колумбуса, практикующий психотерапевт, знает несколько языков – и так легко поддалась на старую как мир уловку моего брата. Ковер на ступеньках ветхий, на перилах корочкой спеклась пыль, напольные часы на лестничной клетке молчат, а циферблат такой измызганный, что слов на нем не разобрать. Портреты наших гостей изъедены плесенью, будто пятнами проказы. Маринус, ошеломленная наистраннейшим происшествием в ее жизни, пробегает мимо портретов, не удостаивая их взглядом. Мозгоправша без страха и упрека замечает светлую дверь на втором этаже и несется к ней, переступая на ходу через иссохший трупик совы. Прохожу мимо портрета Салли Тиммс, с размаху шлепаю по нему – бессмысленный, глупый жест. А ведь это она во всем виновата, точнее, ее «призрак», который проткнул горло моего брата в самый важный миг. Мы не смогли зарядить операнд психовольтажом Фрейиной души и тем самым обрекли себя на психоэнергетический голод. Но сегодня все закончится. Мы насытимся. Внезапно я утыкаюсь в спину мозгоправши. Маринус стоит в нескольких шагах от светлой двери, рядом с портретом Фрейи Тиммс, покрытым слоем грязи.
– Не задерживайтесь, док! – шиплю я.
Она вслушивается в погромыхивающую тишину.
– А это точно та лестница, которая нам нужна?
– Конечно, – отвечаю я.
В вестибюле на первом этаже с треском раскалываются деревянные панели. Иона в роли Фреда Пинка выкликает из-за двери над нами:
– Эй, я здесь! Помогите! Спасите! Эй, кто-нибудь! Лю-у-уди-и, ау-у-у!
Братец, как всегда, переигрывает, кричит слишком громко. Маринус поворачивает круглую ручку, скрывается за дверью. В любой другой День открытых дверей я решила бы, что дело сделано, гость доставлен в лакуну на чердаке, но сегодня я ни в чем не уверена. Телеграммирую брату:
«Иона, как там она?»
В ответ с грохотом рушится каменная кладка, звенит разбитое стекло, трещит дерево – периметр оризона уничтожает остов Слейд-хауса. Разрушения перебрасываются на нижний лестничный пролет, но ноги Бомбадила словно прилипли к ступенькам, его разум бессознательно пытается отнять у меня контроль над обезумевшей от адреналина нервной системой заимствованного тела. Глазами Бомбадила вижу, как бурлящая стена пустоты взбирается на лестничную площадку, стирает и ее, и мертвые напольные часы, а потом волной подкатывает к тощему, татуированному Бомбадилу. Это смерть. «Пора выпрыгивать!» – мелькает мысль, но операнд требует присутствия обоих Грэйеров, и если я поддамся непрошеному побуждению, то убью Иону. Эгрессирую лишь в самый последний миг, психическим усилием столкнув худенькое тело со ступенек. Бдымц-бдымц-бдымц. Бомбадил запоздало вскрикивает – сознание вернулось слишком поздно, падения не остановить, да и соображать он еще не может. И все кончено – исчезает лыжная куртка, ознобыши, айфон, любовь к интернет-порно, детские воспоминания, тело и все остальное. Поглощается не-вспышкой. Я-душа поворачиваюсь и трансверсирую в светлую дверь.
Попадаю в прекрасно выполненную копию отдельной палаты в Королевской больнице Беркшира, где совсем недавно провела неделю в роли пациента и все хорошенько изучила. Разумеется, Маринус – психотерапевт, а не врач отделения неотложной помощи и с американскими больницами знакома лучше, чем с английскими, но стоит допустить мельчайшую неточность, малейшее отклонение от нормы – и она, учуяв подвох, откажется принять обалдин, без которого душу извлечь можно лишь с величайшим трудом, да и то не полностью. Поэтому мы с Ионой воплотили воображаемую палату с невероятной тщательностью, чтобы она ничем не отличалась от настоящей: телевизор на стенном кронштейне, умывальник, смеситель с поворотным изливом, два пластмассовых стула, прикроватный столик, ваза с отколотым краешком, дверь с окошком, закрытым льняной занавеской, большие настенные часы, стрелки которых показывают одну минуту девятого. Жалюзи на окнах опущены – предполагается, что сейчас вечер, а не утро. Пахнет хлоркой, а больничное звуковое сопровождение включает в себя электронный писк двери лифта, шорох колес каталки по линолеуму и надрывный звон телефона. Доктор Айрис Маринус-Фенби лежит без сознания, в шейном корсете и с капельницей в вене. Входит мой брат, воплощенный в себя самого, в белом докторском халате. Видит мою душу.
– А, Нора! Опаздываешь.
Я гляжу на Иону в виде Ионы, радуюсь его радости – он наслаждается возможностью двигаться, пусть и такой же иллюзорной, как эта больничная палата. Принимаю облик строгой сорокалетней женщины – старшего врача, отвечаю своим голосом:
– На дорогах пробки.
– Молодец, сестрица! Как я выгляжу?
– Добавь круги под глазами, подпусти щетины по щекам и подбородку – и тоже будешь молодец.
Иона подправляет лицо, поворачивается ко мне в профиль:
– Так лучше?
– Лучше. Как там наши тела?
– Твое, как обычно, в безмятежном покое. А у меня в горле по-прежнему дурацкая шпилька торчит. Чердачные стены выдержат, но операнд на последнем издыхании, сестрица. Минут пятнадцать еще протянет.
Поворачиваюсь к Маринус:
– Значит, надо будить пациентку. Ей пора принимать лекарство. А потом мы зарядим операнд и починим твое горло, клетку за клеткой.
Иона с вожделением глядит на женщину, лежащую без сознания:
– Сестрица, а вдруг она сопротивляться вздумает?
– В саду она от земляники отказалась, сославшись на Карла Юнга и на интуицию, но, скорее всего, потому, что ягода была цвета сырой печени. Сейчас она очнется и ей будет все равно, май, Марракеш или Монтеверди. Где обалдин?
Иона воплощает на ладони красно-белую таблетку.
– Вполне обычная, правда?
– Сделай ее чуть поменьше, чтобы глотать было удобнее. И стакан воды не забудь. Главное – не дать ей возможности обдумать увиденное.
Иона уменьшает таблетку, кладет ее в стаканчик, воплощает стакан и бутылку воды «Эвиан» на прикроватном столике.
– Знаешь, когда ты мне из проулка Слейд телеграммировала, я был не в самом лучшем состоянии…
– Ты вот уже восемнадцать лет живешь без подпитки психической энергией, из которых девять провел в травмированном теле. Твоя неуверенность в своих силах вполне естественна. Я бы на твоем месте давно с ума сошла.
– Нет, сестрица, не перебивай. То, что я тебе «сказал», было умирающим эхом моих прежних убеждений. Ты была и остаешься права.
Проекция меня глядит на проекцию моего брата.
– Права? Ты о чем?
– О старых привычках, новых идеях, об ошибочности полной изоляции от la Voie Ombragée и… и о высшей цели. Этого достаточно?
Какой неожиданный поворот.
– Уж не в оризон ли я случайно забрела?
– Знаешь, сестрица, если ты злорадствовать собралась, то…
– Да не злорадствую я, Иона! Я тридцать лет ждала, пока ты до этого додумаешься. Поедем на гору Сирануи{51}. На западе Японии осенью просто рай. Эномото-сэнсэй очень хочет с тобой познакомиться. Кстати, она готова помочь нам усовершенствовать операнд.
Проекция Ионы погружается в задумчивость, осмысливает конец и начало.
– Вот и славно. Значит, решено.
Сто шестнадцать лет назад наши с братом эмбрионы сосуществовали в матке Нелли Грэйер, а наши перворожденные тела вот уже восемьдесят лет сосуществуют в лакуне. Все посторонние – «они», любовник – сначала «ты», а потом «мы», но Иона – половинка моего «я». Впрочем, сейчас не до растроганных излияний, надо сосредоточиться.
– Когда я шпильку у тебя из горла вытащу, будет очень больно, – предупреждаю я. – Но я ранки прижгу и…
– Ну что, пора, сестрица.
Иона прикладывает указательный палец левой руки к фронтальной чакре нашей гостьи, правой рукой вычерчивает глиф пробуждения…
…и зрачки Айрис Маринус-Фенби расширяются в неверном свете оризона.
– Не двигайтесь, Айрис, – говорит Иона. – Вы попали в аварию, но все обошлось. Вы в больнице. Не волнуйтесь, с вами все в порядке.
– В аварию? – лепечет она.
По голосу ясно, что она испугана и растеряна.
– Гололедица на трассе эм-четыре, – поясняет Иона. – Ваш «фольксваген» в лепешку разбился. К счастью, больше никто не пострадал, да и вы сама легко отделались. Вы в Королевской больнице Беркшира, вас днем сюда доставили.
Маринус сглатывает и ошалело спрашивает:
– Я… а кто…
– Ах да, меня зовут Гарет Белл, а это моя коллега, доктор Хейз. Ну вот, все лекари собрались. Айрис, для того чтобы точно установить ваше состояние, надо провести медицинское обследование. Как вы себя чувствуете? Сможете ответить на несколько вопросов?
– Ох… – Одурманенная мозгоправша недоуменно морщится. – А, да, конечно. Приступайте.
– Спасибо, Айрис, – вступаю я. – Отлично. Для начала скажите, у вас что-нибудь болит?
Маринус осторожно шевелит руками, потом ногами:
– Нет… Все хорошо… Только слабость и онемение. Суставы ноют.
– Так, – задумчиво тяну я, выводя каракули в блокноте. – Вам капельницу поставили, с обезболивающими и противовоспалительными препаратами. Вы сильно ударились левым боком, там серьезные кровоподтеки. Дальше… подвижность вы нам только что продемонстрировали. Прекрасно. А говорят, будто доктора – трудные пациенты.
– Наверное, к психотерапевтам это не относится.
Я улыбаюсь:
– Так и запишем, на будущее.
– А переломов у меня нет? – спрашивает Маринус, пытаясь приподняться.
– Ну-ну, полегче, – говорит Иона – доктор Белл. – Айрис, не торопитесь. И не волнуйтесь, шейный корсет – это временная мера предосторожности. Рентгеновских снимков мы делать не стали, на случай, если вы беременны. Кстати, вы беременны?
– Нет. Абсолютно точно.
– Отлично. Через часок отвезем вас в рентген-кабинет. А пока проверим зрение. Сколько пальцев? – спрашиваю я, вытягивая четыре.
– Четыре, – отвечает Маринус.
– А сейчас?
– Ни одного.
– Великолепно, – говорит Иона. – Но все равно надо проверить, как бы сотрясения не было. У вас на затылке здоровенная шишка. После рентгена сделаем вам томограмму. А вы помните, как произошла авария?
– А… – устало и рассеянно вздыхает Маринус. – Ну…
Мы усаживаемся на краешек ее кровати.
– Вы помните, как вели машину?
– Да. И помню, как добралась до нужного мне места.
– Это куда? – спрашивает Иона.
– На окраину города, к проулку на углу Вествуд-роуд. Проулок Слейд. Мне там Бомбадил встречу назначил.
– Бомбадил? Тот самый, который помесь лепрекона с Зеленым человеком, из толкинского «Властелина колец»? – спрашивает Иона. – Очень странное прозвище.
– Ну, я «Властелина колец» не читала. Мой Бомбадил – конспиролог. Его настоящего имени я не знаю. Понимаете, я пишу статью о психозах и мании похищения, и он – объект моего клинического исследования. Он меня дожидался… в проулке… а еще там в стене… была дверца… которой на самом деле не было…
– Поразительно. – Я подпускаю тревоги в голос. – Видите ли, Айрис, сегодня вы весь день провели в больнице. Здесь, в Королевской больнице Беркшира.
– Вы же лучше нас знаете, что после серьезной травмы или аварии мозг способен создавать весьма изощренные фантазии, – непринужденно добавляет Иона. – Но, как бы то ни было, ничего страшного. Всю необходимую информацию вы нам уже сообщили. Вот, выпейте-ка парацетамол, во избежание точечных внутренних кровоизлияний. – Он поворачивает шарнирный столик к кровати, выкладывает таблетку на белое блюдечко. – Я свяжусь с Вив Сингх в лечебнице Докинса, там весь день за вас волнуются. Пошлю им эсэмэску, что вы в полном сознании, речь не нарушена.
– Да-да, спасибо. Я… – Маринус задумчиво смотрит на крохотную таблетку.
Воплощенное сердце в моем воплощенном теле учащает биение.
Иона ставит рядом с блюдечком стакан воды «Эвиан».
– Спасибо. – Маринус рассеянно берет таблетку.
Я отвожу взгляд и думаю: «Глотай, ну глотай же скорее!»
– Не за что, – безмятежно отвечает Иона, словно наши метажизни не зависят от того, выполнит ли эта капризная особа наше требование. Он глядит на экран мобильника, словно ищет фамилию в списке контактов, бормочет: – Вив Сингх, Вив Сингх…
– А… можно спросить? – произносит Маринус.
– Да, конечно, – говорит Иона, не отрывая глаз от айфона.
– Ох, ради одиннадцати тысяч одиннадцати имен Бога, с какой стати мне принимать отраву из рук двоих паразитов-душегубов?
Настенные часы замирают; мигающие огоньки на мониторах гаснут; звон телефона обрывается. Иона, обернувшийся спиной ко мне и к Маринус, застывает на месте. Я встаю и, спотыкаясь, отхожу от кровати. Не могу отвязаться от мысли, что Маринус, наша гостья, не может знать о нас с Ионой больше, чем мы с Ионой знаем о ней. Простой смертный, пусть даже и психотерапевт, не может лежать в воплощенной кровати внутри оризона и глядеть на нас с откровенной скукой, будто на затянувшемся собрании. И тем не менее очевидно, что именно это и происходит. Хотя этого не может быть.
– У вашего операнда масса недостатков, но самое нелепое – это ваш обалдин, – невозмутимо продолжает наша гостья. – Нет, судите сами: анима-абортивное средство, которое пациент должен принять исключительно по своей воле, иначе оно не сработает. Полный нонсенс! Такой примитивной формулой на Пути Мрака вот уже лет шестьдесят никто не пользуется. На что вы надеялись, Грэйеры, когда его изобретали? В усовершенствованном виде вы бы мне его без особых хлопот скормили. Ну, во всяком случае, теоретически.
«Сестрица, кто она такая?» – телеграммирует Иона.
«Тревога! – телеграммирую я. – Готовься к битве. Иначе нам конец».
«Давай ее убьем. Немедленно», – настаивает он.
«Если ее убить, то ее душа от нас ускользнет, – телеграммирую я открытым текстом. – А если ее душа ускользнет, операнд умрет. Он и девяти часов не продержится, не то что девяти лет. А если операнд умрет, то исчезнет и лакуна».
– А без лакуны все захлестнет время внешнего мира, ваши перворожденные тела иссохнут, а ваши души уйдут во Мрак, верно? – неторопливо произносит Маринус. – Сто шестнадцать лет пожили – и хватит.
Иона, ошарашенный не меньше моего, телеграммирует:
«Сестрица, что происходит? Неужели эта ушлая стерва нас слышит?»
Маринус укоризненно цокает языком:
– Мистер Грэйер, как вам не стыдно! Выражений похлеще нельзя было подобрать? В наши дни «стерва» – похвала, а не оскорбление. Вы б еще веточкой сельдерея на меня замахнулись, право слово! Значит, я стерва, да к тому же ушлая? Вы же меня сами в гости пригласили, я не напрашивалась. В чем вы здесь ушлость усмотрели? Нехорошо. Очень некрасиво с вашей стороны.
Небрежно вычерченным глифом Маринус мгновенно развоплощает шейный корсет и капельницу. Мы ошеломленно глядим на нашу гостью.
– Да-да, я знаю, суборизон в оризоне, пузырек в пузыре на чердаке дома. Вполне сносная копия. Но откуда в государственной больнице взялась минеральная вода «Эвиан»? Нет, можете не объяснять, и так понятно, кому принадлежит эта гениальная идея. – Она глядит на меня, но кивает на брата.
Я молчу. Она неторопливо встает с кровати. Мы с Ионой отступаем на шаг.
– Вы, мисс Грэйер, не стали бы тратить силы на воплощение бутылки французской минералки в воображаемой палате государственной больницы, особенно после вашей сверхсекретной вылазки в лечебницу Докинса. Да-да, я заметила, что вы меня глазами Вив Сингх изучали. Вы меня обольщали, а я вас обольщала. Такая вот компания обольстителей подобралась. Хороша пижамка-то… – Она делает небрежный росчерк в воздухе и оказывается в прежней одежде. – Только я к своему наряду больше привыкла.