– А этот лист у вас с собой? – вполне предсказуемо спрашивает Маринус.
По моему велению Бомбадил протягивает ей прозрачный пакетик для заморозки.
Она рассматривает его на просвет:
– Да, это листок гинкго.
Разумеется, не добавляет, что листок можно подобрать где угодно.
– А фотографий внутри вы не делали?
Раздуваю полузамерзшие Бомбадиловы щеки.
– Пробовал. В четверг штук пятьдесят на мобильник нащелкал, но как вышел – они все стерлись. Вчера принес старый фотоаппарат «Никон», целый ролик фотопленки отснял, а вечером проявил – все засвечено. Если честно, то я особо и не надеялся. Я знаком с пятью астронавтами, настоящими, без обмана, – никому ни разу ничего заснять не удалось. Оризоны – странная штука, сфотографировать их невозможно.
– А кто такие астронавты?
– Ну, это мы себя так называем. В сети так удобнее общаться, потому что вокруг «искателей оризонов» нездоровый ажиотаж разведут.
Маринус возвращает ему пакетик с листком.
– Значит, астронавты могут выносить из оризонов образцы растительности, но не фотографии.
Снова заставляю Бомбадила пожать плечами.
– Док, ну так оно устроено, я ж не виноват.
За стеной кто-то прыгает на скрипучем батуте.
– А признаков жизни в оризоне вы не заметили? – спрашивает Маринус.
Мозгоправша-искусница все еще полагает, что имеет дело с психиатрическим, а не с онтологическим феноменом. Ничего, терпения у меня достаточно, мы ее вразумим.
– Дроздов видел. Белку – рыжую, симпатичную, хотя сейчас в парках все больше мерзкие серые водятся. Рыбок в пруду. А людей не видать. Шторы в окнах задернуты, дверь закрыта, из апертуры никто не выходил с четырех часов дня в четверг.
– Откуда вы знаете?
– А вот отсюда. – Я касаюсь кирпича напротив апертуры. – Вот, видите?
Мозгоправша-искусница встает и приглядывается:
– Да. Кирпич.
Ребенок на батуте заливисто хохочет. Маленький мальчик.
– Нет, это кирпичная пластина, укрепленная на стальной коробке, в которой установлены веб-камера, блок питания и электронный датчик, реагирующий на инфракрасное излучение. Изображение, получаемое через двухмиллиметровое отверстие в пластине, передается на мобильник.
Показываю ей айфон, на экране которого я показываю ей айфон.
Она с уважением глядит на меня:
– Серьезное устройство. Вы его сами установили?
– Ага, только это израильское изобретение – схему я у моссадовцев хаканул.
Ласково похлопываю кирпич, установленный сегодня контрактниками из «Блэкуотера», и оборачиваюсь к апертуре:
– Ну что, готовы к приключениям?
Маринус неуверенно кивает – мало ли как я отреагирую, когда увижу, что никакого райского сада за стеной нет. Но любопытство исследователя берет верх над разумной осторожностью.
– Что ж, ведите меня в оризон.
Опускаюсь на колени перед апертурой, прикладываю замерзшую ладонь Бомбадила к ласковому теплу, устанавливаю телеграмматический контакт с Ионой.
«Братец, наша гостья пришла. Надеюсь, у тебя все готово?»
«О, явилась, не запылилась! – слабо отзывается он. – Я думал, ты опять в свою Кирисиму слиняла…»{49}
Ох, где бы сил взять!
«Иона, ты же помнишь, сегодня – День открытых дверей, я выполняю свою задачу извне, а ты должен подготовить оризон и суборизон к приему гостя».
Иона телеграмматично хлюпает носом.
«Да-да-да, как мило с твоей стороны навестить брата, запертого в темнице…»
«Я тебя вчера навещала, – напоминаю я. – А в Кирисиму ездила шесть лет назад, меня всего тринадцать месяцев не было».
Обиженное молчание, а потом:
«Для запертого в лакуне тринадцать месяцев – все равно что тринадцать вечностей. Окажись ты на моем месте, я бы тебя в одиночестве не оставил…»
Я не выдерживаю:
«Ага, не оставил бы! А кто меня в Антарктиде два года проторчать заставил, шутки ради? А на островах Товарищества кто меня бросил, а сам отправился с друзьями-сайентологами на круизном лайнере кататься?»
Снова обиженное молчание.
«Так ведь в твоем перворожденном теле из горла шпилька для волос не торчит…»
Я почти сто двадцать лет прожила бок о бок с братом и хорошо знаю о его склонности погружаться в вязкое болото жалости к себе, но сейчас этого допускать нельзя.
«И в твоем бы не торчала, если бы ты последовал моему совету и обратил внимание на неполадки в работе операнда».
Гостья ждет, тело Бомбадила дрожит от холода.
«На счет „три“ я открываю апертуру, так что немедленно проецируй сад, иначе убьешь нас обоих, из упрямства и вредности. Ну же! Раз… два…»
Тело Бомбадила проскальзывает в дверцу. Все в порядке. Мозгоправша-искусница протискивается следом, ожидая увидеть заброшенный дворик, но оказывается у подножья длинного холма с садовыми террасами на склоне. Особняк на вершине – будто карандашный эскиз на стене тумана. Слейд-хаус. Айрис Маринус-Фенби, практикующий психотерапевт, медленно выпрямляется, челюсть у нее отвисает, глаза округляются. Заставляю Бомбадила хихикнуть. Энергии в операнде почти не осталось, сегодняшняя проекция поддерживается жалкими крохами психовольтажа, но сейчас нам без надобности заманивать гостью на веселую хеллоуиновскую вечеринку или завлекать роскошным образом жизни богачей-аристократов. По моему велению Бомбадил довольно хмыкает и говорит:
– Ну, док, как вам такое доказательство?
– Да. Большой дом. Огромный. Такой же настоящий, как мы с вами. – Маринус нерешительно машет в сторону особняка и оборачивается к апертуре, скрытой кустами камелий.
– Не волнуйтесь, апертура стабильна, не захлопнется.
Мозгоправша, вспомнив об осторожности, пригибается и выглядывает в проулок. Номер телефона контрактников в мобильнике наготове, но тут Маринус встает, стягивает с головы берет, снова надевает его. По-моему, она просто тянет время.
– В бумагах Фреда Пинка я нашла старую открытку с изображением Слейд-хауса, – дрожащим голосом произносит она и кивает на особняк. – Вот этого самого. Но я проверила муниципальные архивы, кадастровые реестры, топографические карты и даже панорамный обзор местности в «Гугле». Слейд-хауса нигде нет. А даже если бы он и существовал, то между Вествуд-роуд и Крэнбери-авеню места для него нет. Нет его. Его здесь быть не может! Но он есть.
– Вот именно, док. Это какой-то парадокс. А что, если… – Я понижаю голос до таинственного шепота. – А что, если Фред Пинк вовсе не был психом, а говорил чистую правду? А?
В кроне старой сливы гулит горлица, но самой птицы не видно.
Маринус, решив, что ей послышалось, вопросительно смотрит на меня.
Заставляю Бомбадила улыбнуться.
– Горлица.
Маринус с силой прикусывает большой палец, разглядывает отпечаток зубов.
– Нет, вы не спите, – говорю я. – И вообще, не оскорбляйте оризон, не то он обидится.
Маринус срывает листок камелии, пробует его на зуб, пристально рассматривает, потом швыряет камешек на циферблат солнечных часов. Камешек со стуком отскакивает.
Она прижимает ладонь к росистой траве – на лужайке остается отпечаток.
– Боже мой, – ахает Маринус и смотрит на меня. – Так здесь все настоящее?
– Да, только локально, в изолированной временной полости оризона.
Мозгоправша-искусница встает, молитвенно сжимает ладони, на миг прикладывает их к лицу, закрывая нос и рот, потом засовывает руки в карманы летной куртки.
– Значит, мои пациенты в больнице Докинса, в Торонто, в Ванкувере… с диагнозом «мания похищения»… Получается, все они говорили правду? Они побывали в… в таких местах, а я… я прописывала им нейролептики и успокоительные?
Наступает критический момент операции. Не хватало еще, чтобы доктор Маринус, терзаемая угрызениями совести, решила отсюда выбраться. Надо срочно заманить ее в дом, но так, чтобы она не заподозрила подвоха.
– Понимаете, оризоны – редкая штука, так что среди ваших пациентов настоящих астронавтов очень мало – меньше одного процента, это точно. А всем остальным нужна ваша помощь и лекарства. Вам не за что себя винить, док.
– Один процент – это все равно слишком много. – Маринус закусывает губу, мотает головой. – А первая заповедь врача: «Не навреди».
– Ну, на медицинском факультете оризоны не изучают, и статей про них в научных журналах не печатают. Если вы хотите помочь своим пациентам, вот он, ваш шанс. Осмотритесь, обследуйте все хорошенько, понаблюдайте. Вы же не закоснелый ретроград, умеете мыслить прогрессивно. Поэтому я с вами и связался.
Маринус обдумывает мои слова, делает несколько шагов по лужайке, смотрит в пустое влажно-белое небо.
– Еще совсем недавно я считала Фреда Пинка психически больным. В своих записях он предупреждал, что Слейд-хаус – опасное место. Как по-вашему, он прав?
По моему наущению Бомбадил расстегивает молнию на лыжной куртке.
– Нет. Не думаю.
– Но… о господи, даже не верится, что я это говорю… мы только что шагнули из одной реальности в другую, так?
Она что, оробела?
– Мы – астронавты, – с напускным разочарованием говорю я. – Да, это опасное хобби, это вам не кубики лего собирать. Но по-моему, Слейд-хаус – заброшенный оризон, функционирует на автопилоте. Судя по всему, здесь уже давно никого не было. Впрочем, если вас это пугает, то, конечно, возвращайтесь к себе в лечебницу, накачивайте своих Фредов Пинков изунолетой и антидепрессантами, запирайте их в изоляторы, наряжайте в смирительные рубашки, только помните, что вы первый и единственный практикующий психотерапевт, отказавшийся от возможности исследовать настоящий оризон. И радуйтесь, что вас в этом никто не обвинит. Удачи вам, док! – говорю я и иду к солнечным часам.
– Бомбадил! – Маринус торопливо идет следом. – Погодите!
Так-то вот. Профессиональный долг и сознательность – ошейник, а поводок у меня в руках.
Туман крошечными каплями оседает на стеблях лаванды. Запах лаванды – одно из немногих счастливых воспоминаний из нашего с Ионой детства, проведенного в норфолкском поместье Своффем; арендаторы Четвинд-Питтов выращивали лаванду для лондонских парфюмеров. Маринус срывает стебелек, разминает в пальцах, принюхивается.
– Пахнет, как настоящая, – говорит она. – А почему все стало черно-белым? У входа цвели красные и розовые камелии, но лаванда посерела на глазах. И розы цвет потеряли.
Я точно знаю почему: операнд вот уже восемнадцать лет существует на крохах психовольтажа, а на поддержание цветовой гаммы требуется энергия. Придется сказать полуправду.
– Наверное, оризон разрушается – верный признак того, что Грэйеров здесь уже давно нет. Расслабьтесь, док. Мы бродим среди руин.
Маринус с облегчением переводит дух и разматывает куфию.
– Неужели все это – дело рук человеческих? Каждый камешек, каждая былинка, каждая капля тумана, каждая веточка? Каждый атом? – Она пораженно качает головой. – Больше похоже на творение Господне.
– Знаете, док, ядерная физика тут ни при чем. Да, все это создано не богами, а людьми. Оризон – это своего рода театральные декорации, ну или как-то так. Осторожно, не запутайтесь в ежевике.
Маринус отцепляет колючую плеть от куртки.
– Ай! Даже колючки настоящие. А еще где-то такие места существуют? Вы там бывали?
Извлекаю нужные мне сведения из памяти Бомбадила:
– Это мой третий оризон. Первый – на Ионе, одном из Гебридских островов у побережья Шотландии. О нем вроде как давно известно тем, кто в этих вещах разбирается. Ну, относительно. Там очень клево. Он расположен в апсиде монастыря, только просто так его не найдешь, надо в строго определенное время пройти под одной из арок. А временной разрыв там крышу сносит. Я внутри всего день провел, а когда вышел, оказалось, что два года прошло. Вернулся домой, обалдел: мать вышла замуж за разведенного мудака из «Майкрософта».
– Невероятно! – ошеломленно лепечет мозгоправша-искусница.
– Ага, я то же самое подумал – невероятно. Из «Майкрософта», с ума сойти. А второй оризон был хардкорный. Вообще жесть! Йойо, астронавт из Сидар-Рапидс, обнаружил апертуру в кладовой художественной школы в Санта-Фе.
– А чем тот оризон отличался от того, что на Ионе, или вот от этого?
– Несчастливым концом, вот чем. Йойо оттуда не вышел.
Маринус останавливается:
– Он там погиб?
– Не-а, он решил там остаться – и до сих пор, наверное, там торчит. Понимаете, мы туда сунулись, а создатель оризона дома оказался. Мы же не знали, что он себя Иеговой вообразил, назвал свой мирок «Молоко и мед»{50}. Ну, я хотел уйти, а он обозвал меня отступником и… в общем, чуть не убил. Но это к делу не относится. А вот здесь… – по моему мысленному приказу Бомбадил широко раскидывает руки, – здесь тишина и покой. Благодать! Ой, смотрите, земляника!
Мы с Ионой уговорились накормить гостью обалдином под видом земляники. Если Маринус сейчас одну съест, то суборизон в доме создавать не понадобится. Срываю пару ягод покрупнее, засовываю одну в рот.
– Надо же, какая сладкая! Попробуйте.
Маринус протягивает руку и тут же ее отдергивает:
– Нет, спасибо.
Тьфу ты! Заставляю Бомбадила усмехнуться:
– Что, боязно?
Мозгоправша-искусница отводит глаза:
– Да так, вспомнилось… Во всех сказках, мифах и легендах упоминается о том, что в зачарованных местах ничего ни есть, ни пить нельзя – ни гранатового зернышка, ни волшебного вина фей, – иначе оттуда не выбраться.
Мысленно я проклинаю все на свете – и особенно доктора Маринус.
– В сказках, док? С каких это пор мифы и легенды считаются наукой?
– В сомнительных случаях, вот как сейчас, я всегда следую примеру Карла Юнга и полностью полагаюсь на интуицию.
Настаивать не стоит, она заподозрит неладное. Что ж, придется Ионе поднапрячься и создать суборизон.
– Как хотите, – говорю я и съедаю вторую земляничину. – Мне больше достанется.
Если бы Маринус не была такой Одаренной, я бы прибегла к увещеванию, вот только от неодаренных нам сейчас никакого проку. Маринус здесь именно потому, что она – Одаренная. Черт!
С вьющихся плетей глицинии свисают тяжелые кисти цветов, хотя в мире за стеной – октябрь. Маринус тянется к цветку, но рука ее хватает воздух. В оризоне посерело все, кроме нашей одежды. Одежда… Не могу отделаться от ощущения, что упустила какой-то важный момент. Что? Одежда? Вещи? Что именно? Такое же чувство возникло у меня перед нападением Салли Тиммс девять лет назад, но тогда я не обратила на него внимания. Иона с трудом контролирует оризон, иначе бы я его попросила сделать паузу и разобралась бы, в чем дело. Выходим на газон перед домом. Дорогу нам перебегает черно-белый павлин и тут же меркнет, оставив после себя лишь затухающий крик «Ки-и-и-я! Ки-и-и-я! Ки-и-и-я!». К счастью, Маринус этого не замечает, разглядывает дерево гинкго, которое приближается к нам слишком быстро, хотя идем мы медленно и с опаской.
– Я вчера вот до этого места дошел, – говорю я и замираю: тысячи опавших листьев взлетают с серой лужайки и возвращаются на ветви.
Маринус завороженно смотрит на дерево, но Бомбадила подташнивает. Это серьезное нарушение проекции, а не каприз оператора. Иона теряет контроль над оризоном.
– Здесь как во сне, – зачарованно шепчет Маринус.
«Заходите в дом, быстрее, все рушится», – телеграммирует брат.
Вот только как этого добиться?
– Давайте заглянем в дом, – предлагаю я гостье.
– В дом? А это безопасно?
Я заставляю Бомбадила беспечно ответить:
– Конечно. Что нам здесь угрожает?
Помолчав, она встревоженно спрашивает:
– Вы уверены?
Что ж, придется воззвать к чувству, которое наверняка преобладает над трусостью нашей гостьи.
– Знаете, док, не хотелось раньше об этом говорить, но есть шанс, что Фред Пинк жив и не знает, как отсюда выбраться, – замечаю я, глядя на окна верхнего этажа.
– Жив? Девять лет спустя? Почему вы так решили?
«Сестрица, вы уже внутри или как? – телеграммирует Иона. – Поторапливайтесь!»
– В оризонах вообще много непонятного, док, – отвечаю я. – Время в них течет иначе, поэтому вполне возможно, что он уцелел. По-моему, надо проверить. В конце концов, без его заметок мы бы это место ни за что не отыскали, так что, я считаю, мы перед ним в долгу.
Чувство вины действительно пересиливает страх перед неизвестным.
– Да-да, конечно. Ведь если существует хоть малейшая вероятность, что он жив, то проверить надо обязательно.
Маринус решительно шагает по лужайке к Слейд-хаусу, потом оборачивается ко мне и вдруг, испуганно округлив глаза, восклицает:
– Бомбадил!
Я оглядываюсь.
Дальний конец сада затушевывается сам собой.
– Что это? – спрашивает Маринус. – Как мы отсюда выберемся?
Изогнутая стена пустоты развоплощает сад – оризон начал схлопываться. Я надеялась, что наша гостья, искрящая психовольтажом, спасет нас с братом, нашу лакуну и наш операнд. Неужели я слишком поздно ее привела?
– Ничего страшного, док, это просто туман.
– Туман? Вот это – туман? А почему он так быстро…
– Туман в оризоне всегда такой. На Ионе то же самое было.
Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Маринус сдуру вбежала в стену небытия. Я невозмутимо иду дальше.
– Док, говорю же – ничего страшного. Пойдемте. Было бы что не так, я бы вас предупредил.
Ступени крыльца поросли мхом, некогда величественная дверь облезла и прогнила, дверной молоток проржавел. Открываю дверь, поспешно загоняю мозгоправшу в дом. В тридцати шагах от нас разрушающийся оризон поглощает дерево гинкго. Захлопываю дверь, телеграммирую Ионе: «Мы внутри». Что-то трещит и грохочет, будто ломается и падает мебель, в ушах у меня стреляет: оризон сузился, облепил стены дома. Гляжу в ромбики дверного оконца – за ним зияет пустота. Ужасающее ничто.
– Что это было? – шепчет Маринус.
– Гром. Здесь давно за погодой не следили, вот она и разгулялась – то туман, то грозы. Сейчас вот жара наступит.