“стукач”). Требовал, чтобы обед и ужин подавали с боем. А если этого не происходило, колотил палкой по столу, разнося все, что на нем лежало.
Наверное, так он пытался сохранить связь с реальностью, которая давно исчезла.
Когда в Алма-Ате случались толчки, жильцы выходили с вещами на улицу. Жена помнила, как звенели в серванте рюмки. Как бабушка спускала по лестнице перину.
Во время землетрясения дед оставался дома, и никакими уговорами не удавалось вытащить его. Ее это почему-то сильно интриговало. “Я думала, он перепрятывает сокровища”. И однажды в общей суматохе она вернулась.
“Дом ходил ходуном, я страшно испугалась. Встала в дверной проем, как учила бабушка. А потом увидела деда. Он стоял у стены, держал часы. Помню, я заплакала – потому что руки у него тряслись от напряжения. От страха и что жалко. А он обернулся, обвел незрячими глазами комнату. И произнес только одно слово. „Ничего, – сказал в пустоту. – Ничего””.
Своих бабушек и дедушек у меня не было. Отцовские родители умерли рано, даже вещиц от них не осталось. А мать ребенком потерялась в эвакуации, выросла в чужой семье за Уралом. Жизнь прожила, так и не узнав – кто она? откуда?
Может быть, поэтому история с часами не давала мне покоя. Чужие ходики оказались единственной вещью в моей жизни, сохранившей тепло конкретного человека. Связавшей прошлое с настоящим, между которыми я барахтался.
Я отнес их в мастерскую. Через неделю в гнезде появилась жизнь, застучал маятник. Она встретила часы молча, пожала плечами. Так на голой стене появился дедовский скворечник. Ночью, когда движение под окнами замирало, стук маятника наполнял нашу необжитую квартиру. Как если бы кто-то еще, родной и свой, стал невидимо жить в доме. И в нашей жизни, пустой и холодной, появилась опора, смысл.
Она засыпала быстро, спала чутко. Вертелась с боку на бок, шептала, причмокивала. Как-то раз, не просыпаясь, произнесла монолог Фирса, и я понял, что даже во сне ей приходилось играть роли, причем не только свои, но чужие.
Мне долго не удавалось привыкнуть, что кто-то спит рядом. Тогда я считал баранов, слушал, как цокает маятник; стрелки будильника, которые не могут за ним угнаться. В такие минуты на душе у меня становилось прозрачно, зябко. Под вкрадчивый стук я чувствовал, как превращаюсь в пустой кокон. Даже черты лица, казалось мне, испаряются с поверхности кожи. И страшно подойти к зеркалу, потому что в нем ничего не появится.
В такие ночи я не мог заснуть, ворочался. Прислушивался к ее дыханию, к себе. Но стоило мне встать, как она садилась в кровати.
Беспомощно озиралась незрячими со сна глазами. Искала меня.
Мы молча смотрели на пустую улицу. Дробленная тенями листьев, улица начиналась от балкона, уходя в ночное распаренное лето.
Через пару лет после свадьбы я сказал, что хочу ребенка.
“Девочку или мальчика?”
Я отвечал, что мне все равно. Тогда она делала сокрушенный вид.
“Даже на элементарный вопрос ты не можешь ответить”.
Она говорила, что в театре намечаются крупные роли. Что ей обещали съемки в кино, на телевидении. Есть шанс попасть в антрепризу.
“Кто меня с животом возьмет?”
Отстранившись, строго:
“Ты рассуждаешь как потребитель!”
Но никаких ролей она не получила. В коммерческие постановки не попала тоже. Подруги из труппы давно обзавелись семьями, растили детей. Занимались, плюнув на театр, кто чем. Только она все ждала.
Верила, что успех придет. Что все будет – нужно только набраться терпения. Что главная роль еще впереди.
7
– История называется “Собаки в галстуках”. – В соседнее кресло плюхнулся тот, из Ашхабада. Трезвый, злой попутчик. И шум турбин в салоне сразу стал выпуклым, гулким.
– А почему… – начал.
– …а потому, что вы мне симпатичны.
Я изобразил на лице заинтересованность.
Он отхлебнул из фляжки.
– Итак, Москва. Самый конец восьмидесятых. Книжный бум, сухой закон.
Водка по талонам. Представили? Ну, вы должны помнить, я вижу.
Водочные очереди под сереньким снегом, да. Страшно подумать, сколько времени в них убито.
– И вот как-то раз выхожу я из дома. Иду на набережную, где автобусная остановка. Жду по расписанию, разглядываю котельную трубу
– у нас там есть одна. Старая, дореволюционная. И вдруг навстречу мне собака. Обычная бездомная собака, каких у нас в Замоскворечье полчища.
Он что-то изобразил пальцами на откидном столике, и я заметил, что у него кольцо.
– Однако вид у этой собаки был какой-то странный. Потому что на шее у нее что-то болталось. Не ошейник, не веревка, а какая-то тряпка. И когда она подбежала ближе, я увидел, что это галстук. Самый настоящий галстук! Новенький, синий галстук на резинке. Их еще в школе носили. Помните?
Он снова попал в точку, в старших классах у меня такой имелся.
– Не ошейник, а галстук. Странно, правда? Непонятно! А через пять минут из подворотни выбегает еще одна собака. И еще одна. И на шее у них – точно такие же галстуки. А потом целая свора, и вся при параде
– как в ресторане.
Он радостно потер ладони.
– Ну, думаю, плохо дело, если уже собаки в галстуках бегают. И решаю никуда не ехать. Не к добру, так я мыслю. Возвращаюсь обратно, ужинаю. Выпиваю пару рюмок.
– И что?
– А по радио говорят, что водитель шестого автобуса не справился с управлением и упал в реку!
– Водитель? – Я попытался шутить.
– Автобус! – Он с досадой отмахнулся. – Тот самый шестой автобус, на котором я каждый день…
Паузу снова наполнил гул турбин. В закутке у туалета зазвенели бутылками.
– Ну?
Веки его бесцветных глаз набрякли, покраснели. Он часто заморгал белесыми ресницами.
– В тот день у нас выкинули водку – по две в руки, без обмена. А в нагрузку к ней – галстуки. Те самые, на резинке. По рублю с полтиной. Какой-то кекс из министерства решил повышать культуру пьющих граждан. Понимаете?
Я признался, что нет.
– И я не понимаю. Зачем нашему человеку галстук? Идиотизм! И граждане, выпив по скверикам, реагируют единственным образом. То есть цепляют галстуки собакам, которые вокруг алкашей отираются.
Снять галстук собака не может, как его снимешь? Вот и бегает в таком виде по городу.
– По-моему, это чушь собачья. – Я решил, что пора закругляться; сил нет.
– Именно! – не унимался он. – Именно чушь и именно что собачья! Но дело в том, дорогой мой, что эта чушь мне жизнь спасла!
Он не мигая уставился на меня; сон улетучился.
– И тогда я понял, что любая мелочь, любой бред, даже такой махровый, советский, имеют значение. Что никакие катастрофы или взрывы, о которых пишут во французских романах, им в подметки не годятся. Не от них зависит судьба, понимаете? А от пустяков, обычных. Как эти вот галстуки. Или, например, наша встреча. – Он ухмыльнулся. – Вот о чем я хочу сказать, товарищ.
Резко встал и, покачиваясь, пошел по проходу. Под потолком загорелось табло, мигнули лампочки. Я вспомнил, что-то похожее, с падением автобуса в реку, действительно случилось у нас в середине девяностых. Повернулся к ней, чтобы спросить. Но она, прикрыв голову пледом, дремала.
…В полумраке салона светился монитор. Летели над Афганистаном, внизу на земле мерцали тусклые бляхи света. Одинаковые, круглые. Они лежали сотнями, тысячами – как медузы в ночной воде.
И светились ровным голубым светом.
8
Чиновник вернул документы, контроль закончился.
Мокрый от пота, я сел на лавку – когда лицо сверяют с паспортом, чувствую себя самозванцем.
Встретились у багажной ленты.
– Смотри!
Герб Таиланда напоминал фиолетовое насекомое.
“Ощущение, что сунул в штаны не паспорт, а жука-скарабея”.
На ленте показался наш чемодан. Такой же беспомощный, как и вчера, в
Москве.
– Сутки прошли, а кажется, вечность. – Она шла к зеленому коридору.
В зале прибытия дребезжали под потолком вентиляторы. Воздух ледяной, волглый. За окнами пальмы, весело и как-то неуютно. Тревожно.
– Ну что мы как дураки в свитерах. Лето на дворе!
Чемодан развалился надвое, она влезла в шлепанцы. Я снял куртку, нацепил сандалии. Пока укладывал обратно, успела куда-то испариться.
“Что за манера”. Я стал панически озираться.
“Вечно исчезает, не сказав ни слова!”
В белых рубашках навыпуск, таксисты делали ей приглашающие жесты.
– Но я уже обо всем договорилась! – возмущалась. И с ужасом: – Ты что, бросил наши вещи?
Я усадил ее на чемодан.
– Сиди здесь и не двигайся. – Сунул поводок от багажа.
– Хорошо, мой белый господин.
Переходы от импровизации к покорности происходили у нее головокружительно быстро – сказывалась актерская привычка.
Стоя у обмена денег, обернулся – она по-прежнему сидела на чемодане.
Спина прямая, вид независимый. А рядом вчерашний, машет и смеется.
– Куда вы пропали? Мы же договаривались! – Он сунул мобильный в карман.
Спина прямая, вид независимый. А рядом вчерашний, машет и смеется.
– Куда вы пропали? Мы же договаривались! – Он сунул мобильный в карман.
– Добро пожаловать в Таиланд!
Роль опекуна ему нравилась. От ночных откровений ни следа. Маленькие глазки излучают участие.
– Зря менял, здесь курс грабительский, – ввернула жена.
Общий язык они уже нашли.
Тем временем к нам подошел тихий таец, они перекинулись на местном, и мы двинулись к выходу, где ждала машина. Уличная жара придавила.
Пахло выхлопами и выпечкой, горячим бетоном. Гнилью. Я попытался вспомнить Москву, но она отодвинулась в дальний угол сознания и скукожилась там, как желудь.
– Это рай? – Я махнул в сторону пыльных курятников.
– А вы что хотели? Париж?
Мимо мелькали бетонные лачуги, циновки. Пара небоскребов. Под мостом на привязи лодки, белье.
– Что-нибудь архитектурное. Не знаю! – крикнул в ответ.
– В Бангкоке нет архитектуры. Это деревня! Несколько деревень!
Антигород!
Он повернулся в кресле:
– Поэтому не надоедает!
Машина пошла на разворот, показался рекламный щит. С картины улыбался подросток в кителе.
– Король!
Он поднял палец к небу.
– Они его обожают. Боготворят! – Приложил палец к губам. – Поэтому никаких шуток. Никаких колкостей.
Я покачал головой.
– Хорошо вас понимаю. Очень! Советское детство, эпоха статуй. Только здесь другое дело. Правда! Так что просто без комментариев. Если не хотите проблем на свою голову. Договорились?
Машина двигалась между лотками, на которых сверкала бижутерия. Тут же лежали вперемешку с купальниками телефоны. Компьютеры, а рядом котлы с супом, как будто кухню совместили с офисом.
– Ваша улица. – Таец распахнул двери.
– Выбирайте любую гостиницу.
Она безразлично сложила на груди руки.
Перенесли вещи в ближайший вестибюль, я сдал паспорта на стойку.
Мокрую от пота спину обдал ледяной воздух.
– Мы что, вселимся в первый курятник? – постучала пальцем по плечу.
– Тут все гостиницы примерно одинаковы. – Он оказался терпеливым, наш спутник.
– Не “Шератон”, конечно, но за семь долларов сгодится. Вам ведь пару дней перекантоваться?
Она устроилась в холле, нога на ногу.
– Тем более перед вратами рая?
Мы пожали руки, он театрально поклонился в сторону кресел. Жена изобразила улыбку из пьесы Моэма “Круг”. Помахала в ответ невидимой теннисной ракеткой.
Я потащил чемодан к лифту.
9
Через полгода после свадьбы мы поехали в Париж.
В начале девяностых этот город казался пределом мечтаний, поездка стоила баснословных денег, но в подвале со вспученным линолеумом, где помещалось агентство, тур “Для влюбленных” звучал интригующе.
На путевку ушел гонорар за пьесу, из отчислений хватало на карманные расходы. Это был наш первый выезд за границу, хотя она снималась в
Югославии и своего превосходства не скрывала. “Слушай меня, и все будет нормально!”
Поругались в Москве – накричала на меня из-за таможенных бумажек. Я швырнул ручку, сел на чемоданы. Высунув, как школьница, язык, заполнила самостоятельно. Однако на контроле оказалось, что декларации не нужны вообще. Я злорадно улыбался, в ответ она купила виски и, отвернувшись у туалета, стала пить из горлышка.
Свою первую в жизни кружку “Гиннеса” я опустошил махом, не разобрав даже вкуса.
Встретились в салоне. Она безразлично смотрела в иллюминатор – и вдруг расплакалась. Я неловко, через кресло, обнял ее, и мы решили ни при каких обстоятельствах больше не ссориться.
Она освоилась в Париже за сутки, как будто всю жизнь провела здесь.
С удивлением и восхищением я смотрел, как легко она протягивает чаевые, как едва заметно кивает портье, как изучает меню, не глядя на цены.
На светофорах не суетилась, переходила шумные улицы, рассеянно глядя вдаль, как будто это пляж, а не Елисейские поля. В сущности, она повторяла то, что видела вокруг. В кафе, на улицах. В садах.
Перенимала, добавляя артистизма. Если где пережимала, то немного – на секунду, сантиметр.
И то потому, что режиссера нет рядом.
Что касается меня, город показался неживым, холодным. Ампирные фронтоны – бульвары, до боли знакомые по картинам из Пушкинского музея, – вся эта непрожеванная лепнина на длинных, как стиральная доска, фасадах – вызывали во мне чувство разочарования и отвращения.
Как будто вместо реального города, который столько лет жил в моем воображении, подсунули подделку, имитацию.
В ответ на мои попытки отсидеться в номере жена делала страшные глаза, опускала руки. Бросала путеводитель в кресло.
“Ты что, отпустишь меня в город?”
Как будто за окном лежал средневековый Каир или Константинополь.
Ей нужен был зритель, публика. Тот, кто сможет оценить ее перевоплощение. И мы ехали по музеям, шли в оперу. Посещали кладбища, похожие на лежбища морских котиков.
В ночь перед отъездом мы поднялись на Монмартр. Так она решила – сходить туда напоследок. Бесцельно бродили по мокрой брусчатке – пока не вышли на крошечную, размером с прихожую, площадь.
Вывеска, деревья в решетках, купола-груши – я сразу узнал это место.
Вспомнил художественную школу и как сидел в музеях с планшетом.
“Да не тяни ты, ради бога!” Она стала бренчать в кармане мелочью.
“Что за манера”.
И я стал рассказывать.
“Однажды нам дали задание нарисовать городской пейзаж. – Я начертил в воздухе рамку. – Любой, на выбор. По композиции. А у меня была одна открытка. Кто-то подарил или выменял – не помню. И я решил сделать копию. Большую копию маслом, на картоне. Ну, потому что действительно нравилась”.
На колокольне звякнули часы. Я дотронулся до сморщенной коры, но пальцы не умещались в трещинах.
“Ни автора, ни города я не знал. Подпись-то на обороте нерусская. Но домики, черепица. Ставни! В ней была магия, я хочу сказать. То, что притягивало, держало”. Она подставила лицо под невидимое солнце.
“Мы ведь дальше Сочи и Ленинграда нигде не были. Ни родители мои, ни я. Не предполагалось, что наш человек что-то из Европы увидит. А тут вывески, мансарды, купола. Марсианский, в сущности, пейзаж. Окошко в другую реальность, где для тебя место не предусмотрено”.
Мы остановились, она опустила глаза.
“Тогда я скопировал каждый кирпич, каждую складку на занавесках. Все трещины на штукатурке. Решетки, трубы, карнизы”.
И развернул ее лицом к площади. Обнял за живот, уткнулся в волосы.
“На открытке был ресторан, вот он”.
Ее плечи распрямились.
“Я представлял себе, что живу под крышей. По вечерам спускаюсь по винтовой лестнице. Лестница почему-то должна быть обязательно винтовой, железной. Выхожу на террасу, сажусь под тентом. Еду какую-то заказываю. Жду, когда жена спустится”.
Она толкнула меня спиной в живот.
“Мне нравилась одна, из кино. Маленькая актриса. Девочка. С ней я тут и поселился. Потом поднимались, ложились”.
“И дальше?”
“В том-то и дело, что на „дальше” у меня фантазии не хватало. Все застывало, стоп-кадр. Полная темнота”.
В сумерках снова ударил колокол. На стене, одна за другой, вспыхнули буквы “Consulate”. Откинув голову, она попыталась найти мои губы.
Неловко поцеловала в подбородок. “Ты голоден?”
Я пожал плечами. “А я хочу есть”.
Мы перешли площадь и сели под полосатым тентом.
“Я все закажу сама, будет вкусно. И пожалуйста, не думай о деньгах”.
Действительно, ничего похожего я не пробовал. Креветки, крабы, виноградные улитки. Дичь какая-то с хвощами. Официант подносил бутылки, и она снисходительно разрешала налить в бокал. Отпивала, кивала.
Во время ужина меня не покидало ощущение, что мы по ошибке влезли в незнакомые декорации; вышли на сцену во время спектакля. Что реальность театральна и развалится, стоит в нее ткнуть пальцем. И что если она реальна, то, значит, мы – призраки.
Расплатились из денег, отложенных на пальто или сапоги, сейчас не помню. Молча спускались вниз. Она что-то напевала, а я почти физически ощущал, насколько мы чужие в этом городе, насколько условно, призрачно все, что нас окружает.
Что чувствовала она, я не спрашивал.
По-моему, она была счастлива.
10
Всю ночь в коридоре хлопали двери. Кто-то блевал, потом тихо лопотали женские голоса. Таскали мешки, волоком (сквозь сон казалось
– трупы), и они цеплялись невидимыми пальцами за косяки. В довершение всего под утро вступила фреза, и комната наполнилась душераздирающим железным скрежетом.
Мокрый от пота, я сел в кровати, включил телевизор. С экрана зачастила, не снимая улыбки, девушка; замелькали рухнувшие под снегом кровли Европы; опоры электролиний.
Она смотрела в потолок. Выражение лица трагическое, что-то из “Леди
Макбет” как минимум, поздравлять с добрым утром бессмысленно.
В услугах отеля значился “завтрак в номер”, и я осторожно предложил ей воспользоваться. Она молча покачала головой.