Яков Липкович Хлеб и камень
Рассказ
1
Я тороплюсь. Мне надо успеть за несколько минут, пока Луша ходит по воду, достать с верхней полки буфета буханку и аккуратно, чтобы не заметили родители, отрезать ровный четырехугольный ломоть. Сунув за пояс наш большой кухонный нож, я перетаскиваю из кухни в столовую старую расшатанную табуретку и, опасливо поглядывая в окно, за которым мелькает голубое Лушино платье, быстро залезаю на нее. Табуретка угрожающе шатается, но я успеваю взобраться коленками на выступ перед нижним зеркалом. Одной рукой держусь за ключ, торчащий из дверцы аптечки, а другой пытаюсь дотянуться до ближайшего кирпича хлеба: обе буханки задвинуты Лушей в самый дальний конец полки. И тут я слышу, как во дворе, в колодце, знакомо позвякивая, понеслось вниз пустое ведро. В моем распоряжении остается совсем мало времени. Рискуя свалиться, я встаю ногами на выступ и достаю буханку. Несмотря на то, что прошло уже две, а то и три недели, как ее вынули из печи, она до сих пор хранит непередаваемый запах ржаного ленинградского хлеба. Откуда у нас, в Брянске, ленинградский хлеб? Просто дважды в месяц мы получаем от бабушки и дедушки посылки из Ленинграда. В них только хлеб, и ничего больше. Кроме нас, на нашей улице никто не получает посылки. Поэтому нам завидуют и нас не любят. Я часто вижу, как тяжелеют взгляды соседей, когда я выхожу во двор или на улицу с куском хлеба. Зато мальчишки постарше, не мудрствуя лукаво, берут с меня дань. Берут, как это само собой подразумевается, в обмен за покровительство, за защиту от чужих ребят. Понимая, что на многое рассчитывать не могут, они даже устанавливают очередность. Так как их шестеро, каждый из них раз в шестидневку получает от меня ломоть хлеба. Когда же посылок почему-либо долго не бывает, ребята не скупятся на тумаки. Впрочем, дело не ограничивается одними легкими тумаками. Мне выкручивают руки, загибают салазки, делают всеобщую смазь, щиплют до посинения. То, что я не плачу и не жалуюсь на них, вполне устраивает ребят. Наградив меня прозвищем "терпеливый", они этим как бы компенсируют все, что выпадает на мою долю. Короче говоря, в наших отношениях существует равновесие, в большей или меньшей степени удовлетворяющее обе стороны.
Вот и сейчас мне предстоит нелегкий труд ублажить одного из своих главных мучителей — Глисту. В отличие от других ребят, он не оставляет меня в покое даже в те дни, когда подходит его очередь пользоваться ленинградскими дарами. Всякий раз, сожрав свою порцию, он требует от меня, чтобы я принес ему еще, угрожает, что, если я не пойду, то он ночью залезет к нам и всех зарежет. И показывает перочинный ножик, которым собирается это сделать…
Положив хлеб на аптечку, под которую у нас выделен средний ящик буфета, я ножом очерчиваю на уже начатой буханке тоненький — толщиной, примерно, в сантиметр — ломоть. Если я отрежу больше, обнаружат домашние, меньше взъярится Глиста. Что лучше для меня, так сразу и не сообразишь…
Я слышу тяжелые Лушины шаги: она с ведрами на коромысле поднимается уже по ступенькам крыльца. На колебания мне остаются считанные секунды. В голове неожиданно проясняется: родителям я спокойно могу соврать, сказать, что съел. Глисте же наплевать на все мои тайные и явные соображения. Его интересует только хлеб. И чем толще будет кусок, тем лучше…
Я с отчаянной решимостью отрезаю почти вдвое больше, чем наметил раньше, и, сунув ломоть за пазуху, быстро спускаюсь на пол. Луша еще в сенях. Я успеваю даже убрать табуретку.
И тут я вспоминаю о ломте, который топорщится на животе. Быстро переношу его за спину. Теперь ни при каких обстоятельствах мне нельзя поворачиваться к няньке тылом…
Из темноты сеней с полными — по самый край — ведрами появляется Луша. Короткого взгляда на мое напряженное вороватое лицо ей достаточно, чтобы понять, что я или напроказил или собираюсь напроказить. Но спросить об этом она сейчас не может: обе руки ее заняты…
Луша глухонемая. Впрочем, это нисколько не мешает нам изъясняться. С тех пор как она служит у нас — а это уже около года, — я научился от нее языку глухонемых.
Поставив ведра, Луша спрашивает меня:
— Куда идешь?
Я уверенно отвечаю жестами. Сперва тычу пальцем в свой нос ("н"), поднимаю вверх большой палец ("а"), потом показываю на свое ухо ("у"), соединяю под прямым углом оба указательных пальца ("г"), смыкаю пальцы большой и указательной ("о") и раздвигаю пальцы средний и указательный ("л")… В итоге получается: "На угол!"
— Смотри, на реку не ходи! — предупреждает Луша. Ей строго-настрого запрещено пускать меня на реку: недавно я чуть не утонул. Угол же рядом там собирается вся уличная ребятня.
По-прежнему не поворачиваясь, я отступаю за порог в сени и пулей выбегаю из дому. Кажется, не заметила…
2
Все шестеро уже ждут меня. Они сидят на пригорке под забором и горячо выясняют, кто дальше плюнет. Для меня давно загадка, откуда у них берется столько слюны. Может быть, потому что постоянно говорят об еде? У меня слюны хватает обычно всего на три-четыре плевка.
Первым меня замечает Глиста. Он тут же оповещает о моем приближении остальных. Теперь им не до плевков. Каждый из них надеется, что ему тоже что-нибудь перепадет, дадут куснуть. К тому же, смеха ради, можно покуражиться надо мной, еще разок проверить, заплачу ли я?
А я нисколько не сомневаюсь, что вытерплю любую боль. Что бы они там ни придумали, я — назло им, назло равнодушным прохожим — не пророню ни звука. В сущности, я не боюсь их, и не страх побуждает меня делиться с ними хлебом. Просто я хочу, чтобы они приняли меня в свою компанию, быть седьмым среди них. Да и как-то вошло в привычку носить хлеб.
— Ну что, принес? — высокомерно спрашивает Глиста.
— Принес, — отвечаю я и достаю из-за пазухи согревшийся ломоть.
Глиста вырывает его у меня из рук: ему привычнее отбирать, чем просто брать.
Прежде чем начать есть, он взвешивает хлеб на ладони:
— Чего так мало?
— Тут много… Больше чем всегда, — возражаю я.
— И это называется много? — усмехается Глиста. — Насквозь видно!
Спорить бесполезно, и я молчу.
— Дай посмотреть! — тянется к Глисте сосед по пригорку. Это очень красивый мальчик по фамилии Воронов — Ворона.
Не выпуская из рук ломоть, Глиста дает посмотреть.
— Насквозь видно! — подтверждает Ворона.
— И мне! И мне! — раздаются голоса.
С издевательской ухмылкой на длинном щучьем лице Глиста подносит ломоть к глазам каждого.
— Насквозь видно! — подхватывают и остальные.
Мне обидно, но я не подаю вида. К тому же я знаю, что это только начало.
— А ну, отойди! — больно пинает меня босой ногой Глиста. — Солнце заслоняешь!
Я делаю шаг в сторону, пропуская к Глисте солнце. Но и отсюда меня гонят дальше. Однако всему бывает конец, и я усаживаюсь на пригорке седьмым по счету.
— Эх, кипяточку бы сюда! — совсем по-взрослому вздыхает Глиста и принимается за хлеб. Ест он жадно, ни на кого не глядя, подбирая с сомкнутых колен крошки.
Пацаны цепкими взглядами провожают каждый кусок. Я тоже, как и все, смотрю ему в рот.
Кто-то не выдерживает и просит:
— Дай куснуть?
— Чего раньше не сказал? — спрашивает Глиста, запихивая в рот остатки хлеба.
И в мою сторону:
— Его вон спросите, почему мало принес?
Все осуждающе смотрят на меня.
Сидящий рядом Ворона отвешивает мне здоровый щелбан.
— Дохлая ворона! — огрызаюсь я.
Ворона тут же набрасывается на меня и начинает сдирать штаны. Я как только могу сопротивляюсь. Но он и старше и сильнее и ему без особого труда удается обнажить мой петушок.
— Смотрите! — кричит он. — Вон обрезанный!
Я пытаюсь вырваться, но он изо всех сил прижимает меня к земле.
— Покажи!.. Покажи! — слышу я у своих ног ребячьи голоса.
В этот момент Ворона, зазевавшись, подставляет мне свой локоть, и я что есть силы впиваюсь в него зубами. Мой мучитель орет благим матом и отпускает меня.
Я вскакиваю и быстро натягиваю штаны.
Ворона трясет укушенной рукой. Будет знать, сволочь!
Впрочем, мои сегодняшние злоключения не кончаются этой стычкой.
— За то, что кусается, будем судить, — вдруг объявляет Глиста, отец которого работает ночным сторожем в народном суде. Это я знаю от мамы.
Мы снова в том же порядке (почти в том же порядке, потому что Ворона пересел на новое место, подальше от меня) рассаживаемся на пригорке.
— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — возвещает Глиста. — Подсудимый Терпеливый, встать!
Я встаю.
— Подсудимый Терпеливый приговаривается к штрафу, — гнусавым голосом продолжает Глиста, — приговаривается принести шесть толстых ломтей хлеба, по ломтю на каждого!
Все оживляются. Меня же охватывает ужас: шесть ломтей — это целая буханка. Ее исчезновение будет обнаружено сразу, как только мы сядем за стол. Одна надежда — растянуть выплату штрафа на несколько дней, ежедневно прибавлять понемножку к каждой порции. Но согласится ли Глиста на такую отсрочку?
— Когда принести? — спрашиваю я осторожно.
— Ты что, недоразвитый? Не понимаешь?.. Прямо сейчас! — говорит Глиста, отрезая мне все пути к отступлению.
— Я лучше каждый день буду, — слышу я свой жалобный голос.
— Смотрите, каждый день! — возмущается Глиста. — А мы сейчас жрать хотим!
— У нас всего полторы буханки, — честно признаюсь я.
— Слышите, полторы? — язвительным голосом обращается Глиста к приятелям. — Будто мы не знаем, что у евреев все кладовки забиты ленинградскими буханками и колотым сахаром! До самого потолка!
У мальчишек загораются глаза. Они верят Глисте, хотя большинство из них побывало у меня дома и хорошо знает, что в кладовке, где мы любим прятаться, ничего, кроме разного старья, нет.
— Неправда! — возмущенно кричу я.
— Вот выколю тебе глаза!.. У-у-у! — Глиста тянется к моему лицу двумя растопыренными пальцами.
— Только попробуй! — неизвестно чем угрожаю я.
Пальцы с густым черноземом под ногтями приближаются к моим глазам. Еще секунда, и они упрутся прямо в зрачки. И все-таки я не отклоняюсь, не отвожу глаз. Да и Глиста не решается дотронуться, что-то его удерживает.
— И не моргает? — раздается чей-то заинтересованный голос.
— Нет, — отвечают ему.
— Терпеливый, — вспоминает третий.
— Ну, ладно, — сдается Глиста и строго бросает: — иди, и без хлеба не возвращайся!..
При упоминании о хлебе у мальчишек опять загораются глаза. Я чувствую, что без хлеба они меня не примут. Но как я могу отдать им последнее… почти последнее? Да меня тут же схватят за руку домашние!
Словом, несмотря на одержанную над Глистой победу, настроение у меня хуже не придумаешь.
С поникшей головой я плетусь домой…
3
Дома меня встречает сердитая Луша. Она хватает меня за руку и тащит к буфету. Я упираюсь изо всех сил. Догадываюсь, что она наткнулась на следы моего хлебного воровства. Так и есть. От волнения Луша издает какие-то невнятные, утробные звуки и кивает головой на аптечку. Краска бросается мне в лицо. На верхнем выступе лежит та самая буханка, от которой я лихо отмахнул толстенный ломоть. Вижу и кончик нашего большого кухонного ножа. Такое со мной впервые. Обычно я успеваю все положить на место. Мне понятно Лушино возмущение. Она очень боится, как бы родители не заподозрили ее в краже хлеба. Сама она лишнего куска не возьмет. Мама говорит, что из всех домработниц, которые были у нас, Луша самая честная…
— Кому таскаешь хлеб? — спрашивает Луша очень близким, почти у самого моего носа, мельканием пальцев.
— Никому, сам съел, — отвечаю я.
— А не врешь? — сомневается она.
— Хочешь побожусь? — я смотрю ей прямо в глаза. — Вот смотри! — и мелко-мелко крещусь.
Она вдруг обнимает меня и прижимает к своему теплому упругому боку.
— Сейчас будешь обедать или подождешь маму? — спрашивает она.
— Подожду, — отвечаю я, почему-то решив, что другой ответ может вызвать подозрение. Дескать, раз поел, значит, сыт.
Пока Луша наводит порядок после меня на верхних полках буфета, я мыслями переношусь к пригорку, к закадычной шестерке. Наверно, сидят и ждут, когда я принесу им шесть здоровых кусков хлеба, по ломтю на каждого. Так и просидят зря до позднего вечера, не спуская взгляда с нашей калитки.
Но я не выйду к ним ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда, потому что не может быть и речи о том, чтобы вынести из дому сразу столько хлеба. Ничего не изменится и тогда, когда мы получим очередную посылку с четырьмя буханками. Две из них мы железно отдадим: одну — хозяйке дома, у которой снимаем флигель, и одну маминой подруге, тете Мане, оставшейся с тремя детьми после смерти мужа, известного художника. "Так надо", — отвечает мама на мои недоуменные вопросы. "Кусок в горло не полезет", — по-своему растолковывает мне Луша. Вот и остаются нам на полмесяца все те же две буханки. А нас с Лушей — трое едоков.
Мысль о том, что я больше никогда не выйду на улицу, страшно угнетает меня. Я чувствую всю безвыходность своего положения. Нечто похожее, наверно, испытывает человек, приговоренный к пожизненному заключению.
Больше того, прямо с сегодняшнего дня я обречен на гнетущее одиночество. Взрослые, конечно, не в счет. Никто не может заменить мне ребят с улицы — ни мама, ни Луша, ни старуха-хозяйка с их скучными делами и заботами. Одна только пятнисто-рыжая трехногая кошка, вот уже несколько месяцев прижившаяся на нашем дворе, я надеюсь, составит мне компанию, разделит со мной мое добровольное заточение. Она так же, как и я, а может быть, и больше, боится улицы. Несмотря на свою короткую кошачью память, она, наверно, хорошо помнит, как после одной незадачливой уличной прогулки приползла на наш двор, волоча перебитую лапку. Мне и сейчас жалко Мурку так, не мудрствуя лукаво, назвал я кошку, тем более на моих глазах у нее сперва заживо гнила, а потом отсохла, а потом отпала задняя лапка.
Однако, в отличие от меня, Мурке для нормального существования вполне хватает нашего двора, защищенного высоким забором. Правда, в связи с голодом, охватившим чуть ли не половину России, Мурка, как и все чудом уцелевшие кошки нашего города, находится на самообеспечении — охотится на мышей, которых в последнее время развелось видимо-невидимо.
Вот и она, легка на помине. Уже уверенно передвигаясь на трех лапках, она выходит на середину двора и по-разбойничьи зорко просматривает всю подопечную ей территорию.
Я быстро вылезаю через окно во двор, тихо подкрадываюсь к Мурке. Она совершенно не смотрит в мою сторону. Ей со мной неинтересно. Это у нее с тех пор, как мне запрещали играть с ней. Да я и сам держался от нее подальше от гниющей лапки несло падалью. Однажды я собрался с духом и попробовал перевязать кошачью рану. Вместо благодарности Мурка всего меня исцарапала. Помню, как на нее ополчились за это взрослые, всем двором пытались прогнать на улицу. Но она забилась в какой-то темный угол и вышла оттуда только спустя несколько дней, когда улеглись страсти. Таким образом, со мной у нее связаны далеко не самые приятные воспоминания.
И все-таки я жду прощения. Ведь, кроме нее, мне больше не с кем играть. Все мысли мои направлены на то, чтобы поладить с ней, найти общий язык.
Я хочу поднять Мурку на руки, но она не дается, вырывается. Уклоняется она и от моей ласки, когда я пытаюсь ее погладить. Моя рука то и дело повисает в воздухе.
Я понимаю, что таким дешевым способом мне не завоевать доверия, нужно что-то другое, более действенное. Например, дать молока. Но я уже не помню, когда в последний раз у нас дома было молоко. Кажется, в начале прошлого года. Во всяком случае я уже начал забывать, какое оно на вкус. Цвет, правда, помню: белый-белый…
Какое-то время я еще продолжаю подмазываться к Мурке, но ей в конце концов надоедают мои приставания и она уходит в сад…
Чем бы еще заняться?
4
Уже второй день я сижу в своем закутке, у забора. Через две щели и одну дыру я хорошо вижу, что делается на улице. Взгляд мой достает даже пригорок, на котором все время кто-нибудь да посиживает. С особым вниманием и опаской я слежу за действиями Глисты и его свиты. Всякий раз, когда они сворачивают на нашу улицу и проходят мимо, сердце у меня замирает, и я весь сжимаюсь в комок в своем крохотном закутке. Мне кажется, что я перестаю даже дышать. Меня очень тревожит, как они относятся к моему внезапному исчезновению. И страшно боюсь, как бы они не заглянули к нам во двор и не увидели меня. Правда, с двух сторон я надежно защищен от посторонних взоров густыми кустами акации. Мама, например, прошла мимо и не заметила. Но если дойти до колодца и там сразу обернуться, то разглядеть меня не составит большого труда.
Кроме страха перед ненасытным Глистой, чьи чрезмерные притязания так и остались без ответа, я испытываю еще все нарастающее чувство вины перед своими "очередниками", ведь идет второй день, как они ничего не получают из того, что им причитается. Два ломтя, которые я уже задолжал, тяжелым грузом лежат на моей совести. Как только представится возможность, я их верну. Ни крошки не зажилю. А нужно будет, свой кусок отдам…
Вдруг мой взгляд застывает. На той стороне улицы, как раз напротив закутка, показывается Ворона. Я не думаю, что он почувствовал мой взгляд, но тем не менее он останавливается и смотрит в мою сторону. Конечно, видеть меня он не может, и все-таки я, вопреки здравому рассудку, стараюсь не шевелиться, чтобы не выдать себя.