И Нью-Йорк, и замужество были бы для нее несомненным благом. Но если мысль о том, что Эстер может быть в Америке, успокаивала сердце, то мысль о ее возможном замужестве…
«Эгоист! – со злостью думал Игнат. – Сам-то жизнь свою как считал нужным, так и повел. А она должна всю жизнь ждать, не объявишься ли ты на горизонте!»
Конечно, он не думал, что Эстер должна этого ждать – ни всю жизнь, ни даже те годы, что они не виделись и ничего друг о друге не знали. Но необходимость ее найти приобретала в его сознании все более четкие формы. В нем словно включилось то, что профессор Карцев в Высшем техническом называл способностью к логическому размаху, то есть к соединению жесткой логики с широким масштабом мышления.
Карцев считал это главной способностью своего любимого студента.
– Видно, в предка вы удались, Ломоносов, – говорил он. – Тот тоже не мелко мыслил, но мыслию по древу между тем не растекался.
И когда Игнат узнал, что очередная командировка ему предстоит в Прагу, логический размах его мысли был уже таков, что исключал даже сердечное смятение.
Он знал, что должен найти Эстер. И, не думая о том, как это будет наяву, что они оба почувствуют при этом, Игнат сосредоточился лишь на том, что именно должен он сделать, чтобы это обязательно произошло.
Пивных ресторанов в Праге было много: чехи любили пиво, умели варить его и пить. Игнат обходил эти заведения по ночам – понимал, что днем в ресторанах вряд ли выступают артисты. Да и работы у него днем было много, и он все время был на виду у остальных членов группы советских инженеров.
В том, что Эстер, скорее всего, поет или танцует в ресторане, Игнат уверился еще в Берлине. Там русские эмигранты работали даже в мелких забегаловках. Один такой певец, оперный бас, с которым Игнат разговорился как-то в кабачке на Унтер-ден-линден, с горечью сказал:
– Думал ли я, что моя карьера в Большом театре закончится пивной эстрадой в пошлейшем из европейских городов!
Прага не была пошлейшим городом – она понравилась Игнату гораздо больше, чем Берлин, тем сочетанием стройности и тепла, которое составляло суть ее архитектуры. Да и Эстер начинала свою артистическую карьеру все-таки не в Большом театре, а в Мюзик-холле. И в первую же ночь после своего приезда в Прагу он начал искать ее именно по ресторанам.
Двое сослуживцев, вместе с которыми он был сюда командирован, подшучивали над его тягой к изучению злачной жизни чешской столицы, но смотрели на него при этом с подозрением, не предвещающим ничего хорошего.
Впрочем, Игнату наплевать было на их подозрения и на то, какие последствия они могут для него иметь на родине. Его тревожило только, что до отъезда оставался один день, а найти Эстер ему так и не удалось.
В пивной ресторан «У старого Кароля» на Златой уличке он зашел за час до рассвета, обойдя перед этим не менее пяти подобных заведений. В каждом из них была представлена концертная программа, в каждом пели красивые девушки, три из них были русские, и у всех трех имелись сценические псевдонимы – какие-то Розы-Мимозы. Поэтому ему пришлось ждать выхода каждой из них на эстраду, чтобы убедиться, что это не Эстер.
Так что в «Кароля» он пришел уже к шапочному разбору. Эстрадная программа была окончена, невысокий подиум посреди зала был пуст.
– Последнюю песню! – заплетающимся языком выкрикнул пожилой чех за ближайшим к эстраде столиком. – Самую красивую!
Понять чешские слова было нетрудно. Игнат взглянул на подиум – кто будет петь эту самую красивую песню?
И увидел Эстер. Она стояла в центре эстрады, ослепительная в своей неизменной, нисколько не поблекшей красоте. Даже ее яркое платье, переливающееся всеми оттенками пурпура, не могло затмить эту единственную, немеркнущую эту красоту.
Но что красота! Если бы она превратилась за эти годы в сгорбленную старуху, он даже не заметил бы этого – так силен был удар, которым отозвалось у него в сердце ее появление.
Она была – его. Единственная женщина, которая была ему предназначена в жизни и которой он тоже был предназначен – весь, душой и телом.
Она была то лучшее, то главное, что он в жизни утратил.
Наверное, Эстер работала всю ночь, потому что, выйдя на эстраду, обвела зал усталым взглядом. Но Игната не заметила. Она вдохнула поглубже и запела.
Когда-то, еще в «Марселе», она любила напевать песенки из репертуара Мюзик-холла. Но та песня, которую она пела сейчас, была совсем на них не похожа. Мотив у нее был сложный, почти неуловимый, не такой, как у обычных эстрадных песенок. Но дело было даже не в мотиве…
«The Man I Love», – услышал Игнат.
Английский язык требовался ему для учебы и работы постоянно, он знал его хорошо. И слова эти прозвучали для него по-английски так же пронзительно, как прозвучали бы по-русски.
«Мужчина, которого я люблю»…
Она пела их для него – это он почувствовал так же ясно, как почувствовал ее всю, почувствовал сразу, как самого близкого, единственно родного человека, несмотря на прошедшие в разлуке годы.
Перед тем как допеть последний куплет, она снова обвела взглядом зал. И тут глаза их наконец встретились. Эстер замолчала, словно задохнулась. Песню она не допела.
В зале раздались слабые, на последнем предутреннем излете, одобрительные возгласы и нескладные аплодисменты. Никто не обратил внимания на оборванную песню.
Эстер замерла у края эстрады.
Игнат встал из-за стола, прошел через весь зал и, остановившись в шаге от нее, негромко сказал:
– Я тебя жду у служебной двери.
Служебная дверь ресторана напоминала тайный выход из подземного лабиринта. Да так оно, наверное, и было. Игнат слышал, что все старые пражские дома связаны друг с другом лабиринтом подземных ходов.
Он стоял перед дверью, окованной старинным металлом, минуту, не больше. Потом дверь распахнулась и на пороге показалась Эстер. Она выбежала на улицу так стремительно, что едва не ударилась о его плечо. А еще через мгновенье так и сделала – уткнулась лбом в его плечо, обхватила обеими руками за шею, как семь лет назад в «Марселе», и так же, как тогда в «Марселе», в голос заплакала.
Он обнял ее, прижал к груди, не мешая ей плакать. Сердце глухо билось о ребра в такт тому, как вздрагивали ее плечи. Наконец Эстер подняла на него залитое слезами лицо.
– Как же ты меня нашел? – по-детски всхлипнула она. – Как же ты догадался?
– Просто вычислил. – Он осторожно провел рукою по ее растрепавшимся волосам. – Логически вычислил.
– Что я в пивнушке пою?
Она улыбнулась сквозь слезы.
– Пойдем, – сказал Игнат.
И тут только сообразил, что ему некуда ее повести. Валюту советским командированным выдали в таких количествах, что ее хватило лишь на проживание втроем в однокомнатном номере… По лицу Эстер он понял, что она об этом догадалась.
Все житейские обстоятельства и обязательства снова вмешивались в их жизнь, снова не давали ей идти так, как это было предназначено.
– Может, к тебе пойдем? – ненавидя себя, спросил Игнат.
– Ко мне тоже нельзя, – вздохнула Эстер. – У меня…
– Неважно.
Он не дал ей договорить – снова прижал ее голову к своему плечу. Он не хотел, чтобы еще и она вспомнила сейчас про все, что им мешало.
– Давай просто так по улицам погуляем, – сказала Эстер. – Весна в Праге теплая, не замерзнем.
Она быстро вытерла остатки слез и взглянула на него таким смятенным и счастливым взглядом, что ему стало стыдно за свою беспомощность.
– Не замерзнем, – сказал Игнат и снова обнял ее за плечи.
А что еще он мог для нее сейчас сделать?
Но, кажется, ничего больше ей было и не нужно. Эстер шла рядом с ним по темной, сжатой старинными домами Златой уличке. Походка у нее была смешная, какая-то детская.
– Ты почему вприпрыжку идешь? – спросил Игнат.
– А чтобы ты меня обнимать не перестал! – засмеялась она. – У тебя шаги в три раза шире, чем у меня. Тебе неудобно станет в обнимку идти, и ты перестанешь!
Он улыбнулся и умерил шаг. Он готов был двигаться со скоростью черепахи и даже ползти на четвереньках, лишь бы чувствовать под своей рукой ее плечи.
– Ты по работе приехал? – спросила она.
– Да.
– Ведь я думала, мы с тобой никогда больше не увидимся. – Она остановилась и снизу заглянула ему в глаза. – Дура!
– Почему же дура? – улыбнулся он. – Могли и правда не увидеться.
– Полчаса назад я тоже так думала. И все семь лет так думала. А теперь мне кажется, что не могли бы, – сказала она. И виновато добавила: – Хоть я-то ведь ничего не сделала, чтобы с тобой встретиться…
«Все ты для этого сделала», – подумал он.
– Расскажи, как ты живешь, Игнат.
Он понимал, что она изо всех сил старается говорить о простых и спокойных вещах. Он понимал это потому, что и его старания были направлены на то же самое.
– Живу, – пожал плечами Игнат. – Высшее техническое училище закончил. Мосты строю. Вот приехал европейский опыт перенимать.
– Живу, – пожал плечами Игнат. – Высшее техническое училище закончил. Мосты строю. Вот приехал европейский опыт перенимать.
– А… Ксенька? – выдохнула Эстер. – Она… с тобой?
– Со мной, – помолчав, ответил он.
– Так что же ты молчишь! – с облегчением воскликнула Эстер. – Я ведь и спросить про нее боюсь – думаю, вдруг выслана, еще что похуже… Ну, что она – работает, вообще как? Дети есть у вас?
– Детей нет.
– Почему? – удивилась Эстер.
Игнат молчал.
– Мы глубоко несчастливы, – с трудом прервав молчание, сказал он наконец. – Глубинно несчастливы.
– Но… почему? – растерянно спросила Эстер. – Вы вместе – и несчастливы?
– Она себя винит, корит, – усмехнулся Игнат. – Считает, что карьеру мою портит. Ей эта мысль счастья не дает.
– Ей? – тихо спросила Эстер. – А тебе, Игнат? Ты же сказал «мы несчастливы». Ты-то почему?
– Я? – Он снова замолчал. И все-таки сказал – с той прямотой, которая только и была сейчас возможна: – Тебя не могу забыть, вот почему.
Эта была единственная правда. Он сказал о любви, которая неизвестно откуда взялась в них обоих и оказалась так сильна, что ее ничто не смогло пересилить. Ни долг, ни жалость, ни долгота времени, ни дальность мест. Точно так, как было написано на фарфоровой любовной чашке.
– Как?! – с трудом проговорила Эстер. – Ты – меня?
Она вгляделась в его лицо. И тут вдруг медленно вскинула руки, положила ему на плечи.
– Я тоже. – Голос ее совсем не дрожал. Он и прежде не дрожал, когда она говорила ту единственную правду, которая, без объяснений, вела ее по жизни. – Я тебя люблю по-прежнему.
Игнат склонил голову и коснулся губами ее губ. Не поцеловал даже, а только коснулся. Словно от такого неполного прикосновения страсть могла бы не проснуться в них.
Как наивна была эта попытка! Ее губы обожгли огнем, сильнее огня, он едва не вскрикнул, коснувшись ее губ! А она и вскрикнула – так, словно ей на губы тоже упала огненная искра. И сразу, будто испугавшись, что он больше ее не поцелует, прижалась к нему всем телом.
Игнат расстегнул плащ; руки у него вздрагивали. И когда он расстегивал на Эстер пальто, блузку, они вздрагивали все сильнее.
Она шагнула назад, вниз на две ступеньки, под нависающий козырек старинного дома, и прислонилась спиной к стене. Игнат шагнул за нею. Он не думал в этот момент ни о чем – ни о том, что они стоят в самом центре города, который вот-вот проснется после ночи, ни о том, что эта, телесная сторона жизни совсем недавно казалась ему неважной… Ничто не имело значения, а это было важно, бессмертно важно, для тела и сердца вместе, потому что только с нею, с этой единственной женщиной, он узнал наконец, что тело и сердце неразделимы!
Эстер вздрагивала, прижимаясь голой грудью к его голой груди. Он видел, что, если бы не держал ее, она упала бы к его ногам – колени у нее подкашивались. Он склонил голову совсем низко и почувствовал, как ее грудь загорелась под его губами от поцелуя. Он провел ладонью по ее ноге – желание его было таким простым и сильным, что он не мог больше сдерживаться. Да и она не хотела, чтобы он сдерживался, – она быстро наклонилась, одним невозможным движением потянула вверх свою юбку и расстегнула его брюки. Он коротко и глухо вскрикнул, прижал ее к себе. Его тело искало ее в предутренней темноте, и искало так, словно когда-то, в какой-то другой жизни, они были не отдельными, отделенными друг от друга людьми, а единым существом. Очень счастливым существом.
Когда утихли судороги, сотрясавшие его бесконечно долго, Игнат поцеловал ее плечи – сначала одно, потом другое. Плечи у нее были уже не огненные, а теплые, как вода в летней реке.
– Бедная ты моя!.. – шепнул он. – Вдавил тебя в эту стенку.
Она тихо засмеялась и поцеловала его в подбородок – выше не достала.
Он отвернулся, застегнул брюки, плащ.
– Пойдем на берег, – сказала Эстер. – Рассвет красивый над Влтавой.
Он смотрел на нее и знал, что никакой рассвет не может быть красивее ее глаз, сияющих счастьем.
– Я не вернусь в Москву, – твердо произнесла Эстер. – Не вернусь! У меня здесь совсем не такая жизнь, на какую я надеялась. В ней ничего нет, Игнат, понимаешь? Ни-че-го! Ни работы, ни смысла, ни счастья. – И, прежде чем он успел хоть что-нибудь сказать, добавила: – Свобода – страшная вещь. Платить за нее приходится дорого. Но все равно – не могу я без нее, а почему, сама не знаю. Может, кровь не велит. Знаешь, мне один человек рассказал – да вот тот, который мне из Москвы помог уехать. Так вот, он мне рассказал, что должен сказать вслух каждый еврей на праздник Песах. «Я свободен», – вот что. Я ведь себя и еврейкой совсем не чувствую, и когда этот Песах, знать не знаю. А внутри это сидит. – Она помолчала и тихо сказала: – Я только одно знаю, что свободы дороже… Если бы мы с тобой могли быть, я о ней и не вспомнила бы. Была бы с тобой хоть в тюрьме, хоть под расстрелом. Это правда, Игнат.
– Я знаю, – сказал он.
Он действительно это знал. Потому что и сам чувствовал то же по отношению к ней.
– Но с тобой мы быть не можем, так что не о чем и говорить! – тряхнула головой Эстер. – Потому что если ты Ксеньку бросишь, да еще там, одну, нам с тобой от этого счастья все равно не будет.
Никто не решался говорить правду так прямо, как она. Даже если эта правда камнем ложилась на сердце. На его сердце и на ее собственное.
Но что там лежало сейчас у него на сердце, было неважно. Важно было только то, без чего он не мог ее оставить.
– Ты должна отсюда уехать, – сказал Игнат.
– Откуда – отсюда? Из Праги?
– Из Европы. Не хочешь в Москву – пусть. Но из Европы ты должна уехать немедленно.
– Но куда же я могу уехать из Европы? – засмеялась Эстер. – Разве что в Антарктиду.
– В Америку.
Только теперь Игнат понял, до какой степени был уверен в том, что они обязательно встретятся. Все, что он должен ей сказать и что должен потом сделать, было им продумано до мелочей.
– В Америку? – удивилась Эстер. – Но как?
– У меня друг есть в Норвегии. Работает там – отправляет советский лес в США.
– И ты предлагаешь спрятать меня среди бревен на советском пароходе? – усмехнулась Эстер.
– Он с разными пароходными компаниями работает. И с американскими тоже. Я ему сегодня же позвоню. Да я с ним вообще-то уже и говорил, что, возможно, ты…
– Нет, Игнат, – перебила она. – Пусть даже пустят меня на какой-нибудь пароход, пусть даже приплыву я в Америку. И что? Я это уже проходила. Никто меня там не ждет. Что я там буду делать?
– Ничего ты не понимаешь! – Наверное, его голос прозвучал так, что Эстер вздрогнула и посмотрела на него удивленно. – Год еще, много два, и все это ерундой покажется – кто ждет, что делать… Штурмом будут пароходы брать, в трюмы проситься! Ты хоть понимаешь, какая здесь мясорубка начнется? У нас вон тоже только и разговоров: победим врага малой кровью, на чужой земле… Дурацкие иллюзии! Всю землю большой кровью зальют, и свою, и чужую. Сначала Гитлер европейские страны по одной сожрет, потом на нас пойдет. А ты здесь одна… Ты должна уехать в Америку сейчас, – твердо сказал он. – Это последняя возможность.
– А ты? – тихо спросила Эстер.
– Что – я? – не понял Игнат.
– Ты что будешь делать? Раз, ты говоришь, повсюду война начнется?..
Меньше всего он думал о том, что будет делать. Это и так было понятно, без размышлений.
– Ну что в войну делают? – улыбнулся Игнат. – Воюют. Эстер, я сегодня же с другом переговорю. Но тебя после этого разговора, скорее всего, уже не увижу. И из Москвы тебе написать не смогу, иначе все сорвется. Поэтому ты просто знай: если тебя как-нибудь известят, что нужно собрать документы, ты должна сделать все, что тебе скажут. Не спрашивая, зачем. Да и вообще ничего лишнего не спрашивая. Ты поняла?
Он говорил отрывисто, резко, стараясь не смотреть на Эстер. Если бы смотрел, у него не хватило бы сил так говорить с нею. У него вообще не хватило бы сил ни на что, требующее логики. Потому что единственная логика, которую он сейчас считал правильной, подсказывала ему, что он должен обнять Эстер, прижать к себе и не отпускать никуда и никогда.
Да это и не логика была – то, что он слышал у себя в сердце и чему не имел права подчиниться.
– Да, – сказала Эстер. – Я поняла. Как ты скажешь, так и сделаю.
Они молча сидели рядом и смотрели, как бегут по широкой Влтаве светлые утренние блики.
– Помнишь, спорили, можно ли по воде ходить, яко посуху? – сказала Эстер.
– Помню.
– Я не верила, что можно. И до сих пор не верю.
– Если бы ты мне сказала, я бы прошел, – улыбнулся Игнат. – По воде, яко посуху.
– Я когда-нибудь обязательно скажу! – засмеялась она. – Только не сейчас, а когда тебе это будет нужно.
Ветер поднялся над рекой, растрепал Игнату волосы. Эстер подняла руку и коснулась его волос вслед за ветром. Он вдруг вспомнил, как когда-то вот точно так же дул ветер над рекой, только не над Влтавой, а над Яузой, а он смотрел в эти прекрасные глаза и не понимал, что с ним происходит.