Я ударил толстяка коленом в лицо и, когда он взвыл от неожиданности и боли, ткнул стволом в лоб. Это был отличный револьвер, купленный за полцены по связям у старого приятеля Моисея, инвалида-извращенца, которого пришлось застрелить с этой же пушки — чувак линял и, соответственно, располагал в тот момент нечеловеческим аппетитом. Револьвер стал моим новым приятелем.
— Спрячь нож, красавчик, иначе я засуну его по самую рукоять в твою продажную задницу. Или, может быть, ты предпочтешь мою сталь?
Краб завизжал, плюясь кровью из расквашенного носа. Я вновь ударил его. Его лицо было рубиновой маской. Потрясающий абстракционизм.
— Забей же, дружище, на приличия, — выдавил я, наклоняясь к нему. — На этом празднике жизни все свои и меняются партнерами. Я пришел не по твою душу, а по свое зерно.
— Я думал, тебя прикончили, — прохрипел краб.
— Да, печальный ублюдок, я тоже на это надеялся. Я тоже.
И тут наши взгляды встретились; я понял, что должно произойти.
— ПОМОГИТЕ! ОН НЕВМЕНЯЕМ! ОН ХОЧЕТ УБИТЬ МЕНЯ!
Что да, то да. Два попадания из двух.
Нож словно сам прыгнул в руку.
Крабы охраняемы законом о трудовой деятельности. Правительство называет это работой — сбор подаяния, жалких крошек с пестрого пира ангелов и потягивающего «Джонни Уокера» Белого Босса. И если такое дерьмо, как бомж-инвалид, позовет на помощь в людном месте, ему наверняка ее окажут. Это как раз было людное место, а я ненавидел продажные шкуры.
Я вогнал лезвие в руку краба — чуть ниже плеча — и поддел. Все очень просто: это было именно то место, куда я около года назад поместил на сохранение старину-чистильщика, великого и ужасного Папу всех программ.
История такова: я достал Чистильщика у одного моего приятеля, который, будучи в состоянии крайнего опиумного дурмана, отдал мне Папу в обмен на пару мелких зерен. На следующий день приятеля пристрелили в его же логове — братья по бизнесу приходили за Чистильщиком. В связи с этими обстоятельствами я решил сбыть товар как можно быстрее и поместил его на длительное хранение в живую камеру хранения. Но это в прошлом. Мой краб оказался с характером. По-моему, он лишился слишком много своего, поэтому теперь воспротивился отдавать инородное, чужое. Мерзавцу следовало быть со мной повежливей.
Папа Чистильщик со звоном упал на заплеванный пол и, разбрасывая бусины крови, откатился к дальней стене с зеленой фосфоресцирующей надписью: «НУЖНЫ ДОНОРЫ. УВЕРУЙ В ПЛАСТИКОВОГО ИИСУСА».
— А-а-а! Он убивает меня! Нарик убивает меня! — хватаясь за окровавленную руку, визжал краб.
Я обернулся.
В нашу сторону, сминая тяжелыми сапогами газетные листы, устремился патруль. Пять мохнатых физиономий, и всем руководит баба. Ее глаза были живой татуировкой.
Я бросился туда, куда откатилось зерно: три шага, рывок, черные полы пальто хлопнули, будто крылья. Папа был теплый и охоч на прикосновения. Я сунул его во внутренний карман пальто. Превозмогая боль, мой краб смеялся надо мной, предвкушая мою незавидную участь.
Я не мог спустить ему это с рук. Никто не смеет потешаться надо мной.
Я выхватил из-за пояса револьвер и спустил курок. Выстрел вороньей песней разнесся под стылыми бетонными сводами. Крики, визги, вой — высшая степень признания вашего успеха. Кровь и мозги пурпурным фейерверком рванули на плитку. Краб стал сползать на пол кучей ненужного хлама — глаза распахнуты в удивлении, изо рта ползет красная змея. Он отыграл свой спектакль в этом театре грешников, и ушел на заслуженный отдых. Да, жизнь обтесала его, но передышки и там, на Небесах, ему никто не подарит. Он будет просить милостыню под воротами в Рай, и Белый Босс будет философствовать, проезжая мимо на черном лимузине: «Ты не хотел, чтобы мир обтесал тебя так сильно и больно? О, мой сердечный друг, неужели ты думаешь, будто меня это заботит? В самом деле, мне плевать. Молись и поглощай, сын мой — в этом вся суть. Молись и поглощай». И пустая бутылка «Джонни Уокера», выброшенная из тонированного окна лимузина Белого Короля, разобьется на тысячу мелких осколков, и будут осколки жалить краба, нашептывая: «Так мир разбил твои мечты, так чертов мир сокрушил тебя в Его порно…»
Я оттолкнул в сторону какую-то старую ведьму, вопящую гадким надтреснутым голосом о возмездии. Ведьма отлетела к стене, щелкнули вставные челюсти. Выбросив вперед иссохшую руку, она взвыла:
— Внемлите, внемлите! Это сатана! Он пришел собрать урожай наших душ!
Я пообещал ей: когда она попадет в ад, я лично займусь ею. Старуха была в восторге — по-видимому, от избытка религиозного рвения, она пронзительно завизжала. Этот звук. Этот потрясающий звук триумфа!
Люди с криками, руганью и аханьями разбегались в разные стороны, освобождая мне путь.
— Прочь, прочь с дороги, печальные мудаки! — горланил я во всю глотку.
Я взбежал вверх по эскалатору, едва не столкнув вниз некоего явно закинувшегося мощными колесами типа, и выскочил под серый свод столичных небес. Прекрасная панорама безысходности. Прохожие оборачивались, живо реагируя на механически чеканящиеся предупреждения севшего мне на хвост патруля. Но у меня был Папа и с ним я был новым богом. С ним я вновь был богом — чертовски собой!
Константин припарковал свою угнанную развалюху — образец полнейшего отсутствия стиля ушедшей эпохи — на обочине, напротив низкопробного ларца «Религии на любой вкус». Я подскочил к машине и рванул заднюю дверцу. Константин обернулся с переднего сиденья, кружевная рубашка расстегнута, оголяя белую линию ключиц и ямочку, в которой, словно в сети из кошачьих шагов, дремал рыбий глаз.
— Где Папа?
— Папа у меня. А теперь рви прочь! Рви так, точно за тобой спустили свору псов Преисподней!
— Вау! Клевая тусня! — Это была нимфетка.
Девчонка пристегнула ремень безопасности, ее кукольное личико светилось от предвкушения. Я начинал понимать, почему Константин выбрал ее. Парочка развратных оторв. Они верили в то, что хотели, брали от жизни по максимуму, выжимали из нее все соки. Дети были очаровательны в своей безбожности. И они эксгумировали мое сердце — я вновь был самим собой. И револьвер вновь пел в моей руке.
Да, черт, все просто зашибись! Клевая тусня!
Бритоголовый малыш сидел рядом со мной и судорожно впивался пальцами в острые коленки.
— Лови кайф, детка, — посоветовал я ему. — Пристегнись и лови, мать твою, кайф.
Машина с визгом сорвалась с места, сшибая табличку: «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА».
— На кой черт ты их соблазнил? На кой черт ты раздразнил синих?! — заорал Константин, выворачивая руль и чудом не размазывая по асфальту переходившую через дорогу стайку старья из дома престарелых. Они бросились на асфальт, словно ища поддержки и утешения в его непоколебимой тверди. — Чертовы мумии! — возопил входящий в кондицию маньяка парень. — Смерть — это высшая идея! Смиритесь со своей ветхостью!
У тощего старикана в малиновом котелке пошла пена изо рта. Константин демонически захохотал и ударил по газу. Я убрал руку от револьвера, простив чуваку его слабости.
Мы пронеслись мимо черного рынка, вниз по склону, к планетарию, и еле вписались в поворот направо. Архисложный маневр, особенно когда за рулем минус-человек плюс-маньяк. Черный зев туннеля сомкнулся вокруг нас. Голограммы, мигающие стрелки, предупреждения, лимиты — яркие звезды на черноте бетона. Здесь царило оживленное движение — организованный хаос.
На светофоре к нашей машине подскочили какие-то сектанты, размахивая брошюрками и мини-библиями. Очень скоро терпение Константина приказало долго жить — поливая все непечатными словами, черноволосый рванул с места так, что машину повело, сектанты с криками отскочили прочь, порыв ветра вырвал у них из рук листовки и закружил в страстном танце. Константин врубил четвертую передачу и, распевая молитвы, понесся к свету, к кислотной серости столицы. Погони не было, но ему давно было плевать — он просто нарушал все возможные и невозможные правила, несся по заасфальтированным артериям Районов Упадка и, неизменно хладнокровный, наслаждался вседозволенностью.
Девочка наклонилась и поцеловала его. Он положил руку с массивными перстнями ей на колено.
Они были иконами классики. Вампир и Лолита.
Нами с Агнией, какими мы когда-то были.
* * *
Огромная алеющая буква «Ф» накачивала воздух демоническим свечением, зависнув над нашими головами. Сладкие обещания о таящей во рту булочке, пикантном кетчупе, выращенной в огромных чанах псевдоплоти (Без сосудов, сухожилий, страха — чистый продукт! Друг, не отказывай своему будущему!), а также о калорийных синтетических начинках и обжигающем каппучино. Вы должны это попробовать!
Мы с трудом вписались во въезд на стоянку фаст-фуда, Константин дал по тормозам, и машину здорово дернуло. Туман пламенел, отсвечивая алым. Не воздух, а сгусток клубничного желе. Человек-Цыпленок любил всех, кто приезжал к нему на «Ферму» отведать его гипернатуральные продукты. А особенно он любил маленьких детишек — девочек и мальчиков, — когда они залазили на его пушистые коленки и нашептывали о своих мечтах. Подонок отсидел за педофилию, что, впрочем, сделало его еще более популярным. Голограмма его оперенного лика раскачивалась рядом с божественной «Ф», нависая над улицей подобно призрачной эманации.
Мы с трудом вписались во въезд на стоянку фаст-фуда, Константин дал по тормозам, и машину здорово дернуло. Туман пламенел, отсвечивая алым. Не воздух, а сгусток клубничного желе. Человек-Цыпленок любил всех, кто приезжал к нему на «Ферму» отведать его гипернатуральные продукты. А особенно он любил маленьких детишек — девочек и мальчиков, — когда они залазили на его пушистые коленки и нашептывали о своих мечтах. Подонок отсидел за педофилию, что, впрочем, сделало его еще более популярным. Голограмма его оперенного лика раскачивалась рядом с божественной «Ф», нависая над улицей подобно призрачной эманации.
Дети не скрывали свой страх к троллям, в то время как страх к Человеку-Цыпленку хранили под матрасами вместе с молочными зубами и крышечками от содовой.
— Народ, на выход! — рявкнул Константин и распахнул дверцу, которая тут же вмазалась в припаркованный рядом автомобиль, оставив вмятину.
Пальто черным саваном опало вокруг моих ног. Нимфетка и мальчишка следовали сразу за нами.
Мы ворвались в ресторанчик, принеся с собой привкус осенней сырости, табака и светодиодов. Витающие под гипсокартонными арками запахи дразнили обоняние. Константин — стремительный, стройный как знаменитость, не знающий пощады гонец из Преисподней — пронесся мимо какого-то тощего прыщавого очкарика с подносом в руках, едва не оставив того заикой. Чувак завелся до чертиков и был просто шикарен. Люди нагребали свои заказы на красочных кассах. Лица работников «Фермы», верных рабов контрактов Человека-Цыпленка, источали приторные улыбки, их глаза со скрипом вращались в орбитах. На кепке-хохолке каждого шевелилась алая «Ф».
Со словами: «Посторонитесь, животные» Константин растолкал очередь.
— Пожалуйте, заказывайте, — сказала рыжеволосая крошка за кассой № 9. Это прозвучало почти как непристойное предложение.
— Эй, народ! Что будем жрать?
Из мини-динамиков, рассованных по всему ресторану, несся сладкий, будто порно-грезы, голос Человека-Цыпленка: «Куриный суп, куриный суп! Люблю куриный суп! Хочу большую тарелку куриного супа!»
— Цыплячий суп! — передразнила нимфетка. — Большую тарелку, пожалуйста!
Ею откровенно любовались и мужчины и женщины, потому что она была воплощением греха как для тех, так и для других. Маленькая девочка с длинными ванильными волосами и большими голубыми глазами. Лолита. Смех точно ювелирное украшение, которое можно повесить на цепочку и носить вместо талисмана.
— Эд, малыш? — обратился Константин к мальчишке.
— Бургер и что-то прополоскать рот.
— Феликс, дружище?
Я был не голоден.
— Два ваших фирменных супа, бургер и кола. И, черт возьми, побыстрее!
Рыжеволосая крошка за кассой растаяла от подаренного ей воздушного поцелуя.
Константин водрузил заказ на поднос и протиснулся в дальний угол зала. Влюбленная парочка после нежного «пролейте слезы или убирайтесь к черту» любезно освободила для него место. Лихо смахнув на пол салфетки и брошюры с ухмыляющейся рожей Человека-Цыпленка «Моя Ферма — Ваша радость!», Константин пригласил всех располагаться с комфортом. Мы разместились тесной компанией. Нимфетка тут же прильнула к Константину и они, на зависть посетителей, занялись друг другом. Эдуард меланхолично пододвинул к себе поднос и, развернув упаковку на своем бургере, апатично принялся поглощать горячую биомассу.
— Отвратительно, — улыбнулся я ему.
Ребятенок с ярко-белым пушком на голове созерцал меня широко распахнутыми глазами. Я смотрел на ребенка до тех пор, пока он не разревелся. Тогда извлек из внутреннего кармана Папу и положил на стол. Свет срикошетил от металлической капсулы. Просто очередное лекарство. Лекарство, которое излечит вас от самих себя, всего-то.
Константин резво откликнулся на мое действие, его рот был измазан в голографическом блеске:
— Спрячь, черт возьми, это излишество!
Я наклонился, степенно сгреб парня за воротник и потянул на себя. Нимфетка откинулась на стуле, не потрудившись поправить юбку. Она вытирала губы, наблюдая за нами. Эдуард с неоновыми глазами продолжал жевать бургер.
— Я не подписывался на остальное дерьмо, детка, — прорычал я в лицо черноволосому парню. — Оно мне не нужно, просекаешь фишку? У меня был лучший друг. У меня была невеста. Но, видимо, это не вписывалось в грандиозный замысел Белого Короля. Теперь у меня нет ничего. Давайте покончим с этим как можно быстрее. Сечете, цыплята?
Эдуард отхлебнул содовой и, подхватив то, что осталось от бургера, встал.
— Да, — кивнул Константин. Он не делал попытки разжать мои руки. Он просто смотрел мне в глаза с очень близкого расстояния и видел в них боль. — Да. Это — дань тем, кого с нами больше нет. Кого скоро не станет. Прости… брат.
Мы поняли друг друга.
— Идем, — позвал Эдуард. — Бери Папу и идем.
Мальчишка был человеком, редкой птицей; но он заблудился, потерял дорогу домой. Мы все потеряли эту дорогу. Дорогу из желтого кирпича.
Возле двери в уборную Эдуард остановился и, сплюнув в бумагу непрожеванный кусок, скомкал и бросил на пол, что тут же живенько прокомментировала парочка в плащах; на воротниках их плащей было по значку: «МЕХАНИЗИРУЙСЯ! ЭТО МОДНО!» Эдуард с пустым лицом ткнул в их сторону руку с оттопыренным средним пальцем. Вам надо было видеть, как этот мальчишка осадил механизированных! Стайка детишек в кружевных одеяниях, отмечающая в стеклянной комнатке с животворящими иконами Человека-Цыпленка на стенах чей-то день рождения, пришла в пузырящийся восторг. Один из малышей повернулся к пасущему их клоуну и спросил, что значит жест Эдуарда. Что-то в этом роде. Парочка в плащах сверлила нас гневными взглядами, а клоун что-то бессвязно бормотал о гармонии — по-моему, у парня случился припадок.
Уборная была небольшой, насквозь пропахшей кокосовым мылом и дешевым моющим средством. Какой-то тип, шипя и корчась, остервенело мыл руки: драил кокосовым мылом, затем — тер бумажной салфеткой и сушил. И вновь — драил, тер, сушил; он явно был увлечен собой. Да, согласен, чудное развлекалово. Я подошел к нему сзади, наклонился, шумно втянул воздух возле самой его шеи и заботливо прорычал что-то в духе «я могу снять любые штаны и стресс». Тип мгновенно ретировался, хлопнув дверью. Эдуард щелкнул замком на двери и повернулся ко мне. Тонкий и гибкий, как лоза, глаза смотрят недоверчиво и пристально.
— Смакуй давай, детка, — сказал я ему и протянул зерно. — Смакуй самое изысканное из яств с пира святых. Падающие звезды будут завидовать тебе.
Он принял зерно левой рукой — добрый знак — и безропотно заглотил. Некоторое время он неизменно пристально смотрел на меня, потом в его лице что-то дрогнуло. Закатив глаза, он осел на пол. А я уже начал прощупывать зерно.
Проникновения было мгновенным, будто ветер от оружейного выстрела. Уже больше года я не прикасался к хищной сущности зерен, но память об этом стремительно возвращалась.
Окружающее преобразилось, стало дружеством математических формул, уравнений и знаков бесконечности. Я брел сквозь программное обеспечение точно шаман сквозь сознание своей жертвы, парил в сухом море из информации, и информация благоговела передо мной. Это было шоу, и я был в нем мертвой звездой. Оно забрало меня высоко, и сделало звездой. А потом убило. Я активировал зерно как бог, хотя был всего-навсего шизом — психопрограммирование сделало из меня истинного шиза, я сгорел в пламени интуитивной математики, словно мотылек в огне.
Окружающее, с запахом кокоса, нахлынуло сокрушительной волной. Я осел на пол, холодная испарина выступила на лбу и над верхней губой. Эдуард свернулся клубком под стенкой. Все еще слабый от математических грез, я подполз к нему. Мальчишка открыл глаза и уставился на меня.
— Ну что, малыш, вставило? — примерно так и спросил я.
Он пялился на меня, затем кивнул.
— У меня… ощущение.
— Силы?
— Нет. Ощущение, будто мир использовал меня. Использовал и выбросил.
Хотя бы раз в жизни мы все произносим эти слова. Так или иначе, все грани современного искусства переливаются именно этими словами, а ведь искусство — это зеркало, отражающее жизнь.
— Да, и это верное на все сто ощущение. И отныне, как чертовски дорогому образцу души, тебе полагается сделать приличные дыры в душах других людей. И наполнить эти дыры уматовой технонаркотой — своими поцелуями. Ты готов к этому, малыш? Готов использовать мир также как он использовал тебя?
Эдуард улыбнулся, и в его улыбке была чистая технология.
Резкий стук в дверь. И голос, этот звонкий голос, заставивший почувствовать меня старым развратником:
— Убираемся! Синие пасли нас!
За дверью стояла всклокоченная Лолита. Она скользнула мимо меня, задев бедром, и сгустком ванили подлетела к Эдуарду. Мальчишка уже был на ногах.