— Может, и вы тоже бежали от своего отца?
— Если хотите поддеть меня, у вас ничего не получится, — заявил Бруклин. — Мой отец не имеет к этому никакого отношения. Я и не знал его. Мать жила с отставным солдатом. Он никогда и слова плохого не сказал об армии, поэтому, когда он погиб в результате несчастного случая, я решил пойти по его стопам. В Индии я попал к сержанту, который объяснил все про Британскую Ост-Индскую компанию и торговлю опиумом. Сержант сказал: если он обнаружит, что кто-то из нас употребляет опиум, он, прежде чем убить этого человека, переломает ему все кости. Он называл этот наркотик дьяволом.
— Он был прав.
— В своей «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» вы пишете совсем по-другому. Вы превозносите наркотик за то, что он расширяет ваше сознание. Например, вы утверждаете, что музыка становится более насыщенной и яркой. Можно подумать, вы видите эту музыку.
— Да. Но как я четко даю понять в книге, с каждым последующим приемом эффект ослабевает. Чтобы и дальше достигать того же эффекта, надо все увеличивать дозу. В скором времени уже просто для того, чтобы нормально себя чувствовать, необходимо огромное количество опиума. Попытки уменьшить дозу вызывают непереносимые боли — ощущение такое, будто крысы рвут желудок на части.
— Вот и нужно было заострить внимание на этих фактах в вашей «Исповеди…», — менторским тоном заявил Бруклин.
— Полагаю, мне это удалось.
— У того сержанта, который предупреждал нас насчет опиума, была эта ваша книжка. Он заставил всех солдат прочесть ее, чтобы мы сами поняли природу этого дьявола. Собственно, он поручил мне прочитать вашу отвратительную исповедь вслух тем солдатам, которые не владели грамотой. Я так часто пролистывал эти страницы, что запомнил наизусть все ваше мерзкое произведение. Но сержант ошибся, когда приказал нам прочитать его. Ваша книга, скорее, толкает человека попробовать опиум, а не отвращает от него.
— Это не входило в мои намерения.
— И как вы полагаете, сколько людей из-за вас превратилось в рабов этого дьявола? Скольких вы обрекли на вечные мучения?
— Я с легкостью могу зайти от обратного. А сколько человек, напротив, осознали ложную привлекательность опиума и вняли моему совету держаться от него подальше? Мы не можем с уверенностью утверждать, кто прав.
— В Индии и Китае все войны, в которых я сражался, происходили из-за опиума; каждого, кого я убивал, я убивал из-за него же. За века в конфликтах из-за этой дряни погибли сотни тысяч человек. Жизни миллионов жителей Китая были погублены опиумом. А в самой Англии? Сколько в нашей стране людей, которые стали рабами опиума?
— Опять-таки невозможно установить точное число.
— А когда лауданум доступен на каждом углу, когда его можно найти во всех домах, когда практически каждому ребенку дают его от кашля или даже просто, чтобы не плакал, в стране должны быть сотни тысяч или даже миллионы людей, которые спокойно его принимают и не соображают, какое влияние он на них оказывает. Вы согласны?
— Логика подсказывает согласиться.
— Все эти малодушные женщины, которые редко покидают свои дома, вечно держат окна зашторенными и окружают себя в темных гостиных кучами всяких безделушек, — не кажется ли вам, что они находятся под влиянием наркотика? А рабочие, торговцы, банкиры, члены парламента, представители всех слоев общества — разве они тоже не подвержены его влиянию?
— Можно было бы и поспорить насчет вашей правоты.
— И толчком к этому стало ваше «творчество».
— Нет.
— Отвращение, которое я испытывал при прочтении наркоманской «Исповеди…», заставило меня ознакомиться и с другими вашими мерзкими сочинениями.
— Я впечатлен. Некоторые редакторы жаловались, что мне бы самому стоило прочесть свои произведения перед тем, как предлагать им.
— Вам лишь бы шуточки шутить! И ведь вы не удовлетворились пропагандой пристрастия к опиуму. Вы принялись восхвалять Джона Уильямса, виновного в убийствах на Рэтклифф-хайвей. «Все прочие убийства бледнеют перед его кроваво-красным шедевром». Так вы писали. Вы назвали Уильямса художником.
— Верно.
— Убийства на Рэтклифф-хайвей были «самыми безукоризненными из всех когда-либо совершенных». Это тоже ваши слова.
— Абсолютно точно.
— Еще вы назвали их «самым грандиозным событием столетия».
— Вы великолепно изучили мое произведение.
— Более чем.
— Это уже похоже на навязчивую идею.
— Пристрастие к опиуму, убийства, смерть — все это не те предметы, над которыми можно насмехаться. В тюрьме «Колдбат филдз» я вам это продемонстрирую.
Карету снова тряхнуло, и Бруклина швырнуло на спинку сиденья.
Де Квинси уже давно молился и ждал этого момента. Он мобилизовал все внутренние ресурсы, понимая, что, скорее всего, другого шанса не представится. Тщательно прокрутил все в голове и сейчас в точности представлял, что нужно делать.
Полковник и охранник не успели прийти в себя от внезапного толчка, а Де Квинси молниеносно бросился к дверце.
Бруклин попытался остановить Любителя Опиума, но карету снова качнуло, и он ухватил руками только воздух. Де Квинси успел выскочить наружу, в темноту.
Хотя скорость была и не очень высокой, коснувшись ногами мостовой, он не удержал равновесия, качнулся вперед и едва не ударился лицом о брусчатку. Однако сумел устоять на ногах, выпрямился и в панике припустил в клубящийся густой туман, держа направление вправо.
Позади орал разъяренный Бруклин.
По мостовой загремели башмаки. В погоню бросились трое: сам полковник, сидевший рядом с Де Квинси охранник и его коллега, ехавший возле кучера. Пока преследователи топотали, будто стадо слонов, можно было не опасаться, что они услышат его собственные шаги.
Похоже, Бруклину пришла в голову та же мысль, потому что он крикнул:
— Тише!
Преследователи остановились, и в ночи раздавался эхом лишь топот ног де Квинси.
— Туда!
Он прибавил скорости. Полковник и его люди, все трое значительно выше маленького писателя, должны были быстро сократить расстояние. Кроме того, они были моложе. Но страх придал Де Квинси сил, помогала и привычка проходить в год по несколько тысяч миль. Единственная его надежда заключалась в том, чтобы бежать по Пикадилли назад, в сторону особняка лорда Палмерстона.
Напротив владения лорда находился Грин-парк, и, если удастся добежать до него, трава приглушит топот ног.
Впереди внезапно показался фонарный столб. Сердце выскакивало у Де Квинси из груди; он вильнул в сторону, но все же задел столб плечом и, застонав, содрогнулся всем телом от боли. Его снова окружала темнота.
— Я его слышу! Он не так далеко! — проревел позади Бруклин.
Де Квинси побежал еще быстрее. Легкие жгло огнем. Плечо пульсировало болью. Ноги сводило от напряжения.
Еще один фонарь впереди — но на этот раз столкновения избежать удалось. И тут же Де Квинси запнулся о торчащий над остальными дорожный камень и упал. Он застонал, но страх оказался сильнее боли. Он быстро вскочил и рванулся в темноту.
— Он уже близко! — снова закричал Бруклин.
Внезапно вокруг что-то переменилось. До сего момента эхо раздавалось как справа, так и слева, и это означало, что дома находятся по обеим сторонам улицы. Теперь же эхо слышно было только справа.
А по левую руку, вероятно, начался парк.
Но возможно, в охватившей его панике Де Квинси ослышался, и в этом случае сейчас он врежется в здание.
— Вижу кого-то впереди! — прокричал полковник.
Редко когда ему приходилось так рисковать. Де Квинси кинулся влево, вытянул руки и коснулся утыканной поверху шипами ограды, которая шла по границе парка. Он побежал вдоль нее и услышал, как позади один из преследователей с шумом врезался в ограждение и выругался.
Превозмогая боль от наручников, Де Квинси бежал и вел рукой по забору в поисках ворот. Где же они? Неужели он их уже проскочил?
Топот ног приближался.
Вот они — ворота! Де Квинси лихорадочно нащупал защелку, поднял ее, толкнул створку и проник в темный парк. В ту же секунду он почувствовал, как кто-то попытался схватить его за пальто, но чуть-чуть промахнулся.
Беглец свернул направо. Каменная дорожка уступила место мягкой траве, и он побежал практически бесшумно.
Преследователи во главе с полковником теперь тоже бежали, не поднимая шума. Впрочем, кое-какие звуки они, как и Де Квинси, все же издавали. Трава не полностью приглушала топот башмаков, а время от времени под подошвой хрустели опавшие листья.
— Туда! — крикнул Бруклин.
Де Квинси пришлось сбавить темп, чтобы преследователи не вычислили его по звуку. Несмотря на холодную ночь, легкие горели огнем, однако Де Квинси не мог шумно и полной грудью вдохнуть морозный воздух — тем самым он бы выдал свое местонахождение.
Он услышал позади треск.
— Осторожнее! Здесь полно деревьев! — предостерег Бруклин.
Де Квинси теперь бежал еще медленнее. После ярко освещенного дворца лорда Палмерстона улица казалась погруженной в полнейший мрак, хотя на самом деле редкие фонари все же давали скудный свет. А вот в парке темнота действительно была такая, что хоть глаз выколи. Приходилось на ощупь пробираться через плотную вуаль тумана, к тому же очень сковывали движения (и больно натирали кожу) наручники.
Вдобавок усилилась боль в плече, подбородок распух и слегка кровоточил — следствие неудачного падения.
Внезапно пальцы нащупали кору дерева. Он обошел вокруг ствола и наткнулся на скамейку.
— Туда! — заорал Бруклин.
Еще недавно Де Квинси бежал на пределе возможностей, а теперь перешел на быстрый шаг. Позади кто-то с треском вломился в засохшие кусты.
Позади и слева.
Де Квинси повернул направо и стал углубляться все дальше в парк.
— Смотрите под скамьями! Он невысокого роста и может там укрыться! — командовал полковник. — И кусты тоже проверяйте!
Скованные руки снова уткнулись в дерево. Де Квинси обогнул его, стукнулся головой о ветку и осторожно продолжил путь.
Но тут же переменил решение и остановился. Ни в коем случае нельзя уходить далеко от улицы — так можно легко заблудиться и начать бродить кругами. Крайне важно было добраться до Пикадилли. От этого зависел успех всего плана.
Де Квинси вернулся к дереву, нащупал низко растущую ветку, о которую недавно ударился, и, встав на цыпочки, попытался дотянуться до более высоких ветвей.
Это удалось.
— Рассредоточились! — приказал Бруклин.
Во второй раз за последние несколько минут Де Квинси решился на отчаянный поступок: забрался на нижнюю ветку. Наручники позволили ему вытянуть руки и ухватиться за следующую ветку. Вены набухли от напряжения, но он все же вскарабкался выше и прижался к стволу.
— Сюда! — закричали внизу.
Раздался топот ботинок, сминающих сухую листву. Под прикрытием этого шума Де Квинси подтянулся еще выше.
— Я его слышал! — хрипло прокричал Бруклин прямо под ним. — Он где-то здесь!
Де Квинси обхватил одной рукой ветку, второй — ствол и задержал дыхание.
Одна нога соскользнула и задела другую.
— Остановитесь и слушайте! — скомандовал Бруклин.
Стало совсем тихо.
Прошло несколько секунд, и один из преследователей подал голос:
— Пока мы тут ищем под скамейками и в кустах, он мог уже убежать.
— Ты прав. Теперь он может быть где угодно в этом парке, — согласился полковник.
Они снова замолчали и прислушались к окружающей тишине.
У Де Квинси сдавило грудь, но он по-прежнему не дышал.
— Не может же он бегать вечно, — сказали внизу. — Рано или поздно мы его схватим.
— Я хочу взять его сейчас!
Они стояли и ждали. У Де Квинси от нехватки кислорода кружилась голова.
— Полковник! — раздался с невидимой отсюда Пикадилли голос кучера. — Мне вызвать подмогу?
Бруклин немного подумал, выругался сквозь зубы и крикнул в ответ:
— Не надо! Возвращаемся!
Все трое направились к дороге.
Де Квинси разжал губы и, стараясь производить как можно меньше шума, выпустил воздух из легких, а затем осторожно вдохнул.
Шевелиться он пока не осмеливался. Кто знает, может быть, Бруклин только сделал вид, будто уходит, в надежде, что Де Квинси уверится в безопасности и невольно выдаст свое местонахождение.
Звуки шагов полковника и его людей постепенно стихали вдали.
Наконец в парке воцарилась тишина, нарушаемая лишь лаем бродящего где-то пса.
Ноги Де Квинси, зажатые между веткой и стволом, сводило судорогой, но он не осмеливался пошевелиться или поменять позу. Легкие требовали свежего воздуха, однако он принуждал себя дышать редко и тихо.
Ночь подходила к концу.
Ныло плечо. В подбородке пульсировала боль.
По мере того как приближался рассвет, туман редел. Де Квинси по-прежнему не чувствовал себя в безопасности, но дольше оставаться в своем убежище не мог. Крайне важно было выбраться на улицу, пока никто не может его увидеть.
Он стиснул зубы и начал осторожно спускаться, а когда добрался до земли, ноги показались ватными и не слушались. Нужно было срочно растереть их, восстановить чувствительность.
Тяжелые наручники до крови натерли запястья, так что те распухли. Очень хотелось поскорее избавиться от оков, и — спасибо Эмили! — такая возможность была: ключ лежал в кармане пальто. Но… замки располагались снаружи каждого браслета, и он никак не мог изогнуть руку так, чтобы вставить в них ключ.
Небо потихоньку серело, и Де Квинси осторожно, ежесекундно замирая и прислушиваясь к окружающим звукам, стал пробираться к выходу из парка. Возле ограды он спрятался за кустами и прикинул, насколько рискованно будет двигаться дальше.
Поблизости никого не было видно. Ползком, укрываясь за скамьями, Де Квинси достиг ворот. Не поджидают ли враги в засаде? Все же он очень рассчитывал, что они в самую последнюю очередь станут ждать беглеца здесь; скорее, Бруклин решит, что Любитель Опиума забился в какую-нибудь нору подальше отсюда. Впрочем, выбора у него не было. Де Квинси двигало чувство ответственности, перед ним стояла трудная, опасная задача, но она должна быть выполнена. И он шагнул к воротам.
Никто его не схватил. Не обращая внимания на плохо слушающиеся ноги, он свернул направо, прочь от особняка лорда Палмерстона. Цель его находилась дальше по улице, там, где еще не начинался парк и дома стояли по обе стороны мостовой.
Де Квинси склонился в три погибели и в предрассветных сумерках осматривал дорогу. Наконец сердце едва не выпрыгнуло из груди от радости — вот он, предмет его поисков.
Фляжка валялась в сточной канаве — куда ее и зашвырнул Бруклин. Полковник сказал, что там ей самое место, и Де Квинси соглашался с ним. Ее место действительно было в канаве.
И тем не менее ему нужна была фляжка. Он схватил ее и побежал обратно в парк.
Но на этот раз лауданум предназначался не для него. Хотя Де Квинси так и жаждал сделать глоток, он наметил для жидкости более важное применение.
С ее помощью он сможет предотвратить смерть многих — он боялся, что очень многих, — людей.
Глава 14 ИСПОВЕДЬ НЕСЧАСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Если бы Де Квинси в Воксхолл-Гарденс решил заплатить за удовольствие прокатиться на воздушном шаре, перед его глазами открылась бы великолепная панорама раскинувшегося на многие мили Лондона — ничего подобного на карте не увидишь. Поднимаясь все выше, он полюбовался бы величественной Темзой с ее бесчисленными мостами. Смог бы насладиться видами Вестминстерского аббатства и здания парламента.
Но более всего прочего его внимание привлекла бы целая череда королевских парков, протянувшихся через город. Как гласило объявление рядом с местом «парковки» надутого горячим воздухом шара, поднявшись вверх, можно было, в частности, обозреть Сент-Джеймсский парк, расположенный сразу к западу от правительственных учреждений на Уайтхолл. Этот парк плавно переходил в следующий — Грин-парк, а тот, в свою очередь, — в огромный Гайд-парк. Таким образом, можно было пройти несколько миль в самом сердце мегаполиса с полным ощущением, будто находишься за пределами города.
Однако Де Квинси не шел. Вокруг только занимался день, утренние сумерки еще не рассеялись, так же как не развеялся до конца туман, а Любитель Опиума бежал с максимальной скоростью, на какую был способен. Он надеялся, что деревья и кусты укроют его от посторонних глаз. Все тело ныло от боли, и ему пришлось отхлебнуть немного из фляжки. Лауданум сразу же облегчил страдания и даже прибавил сил измученному организму. Но выпить больше он себе позволить не мог. Нет, этой драгоценной жидкости найдется куда более важное применение.
Страшнее всего было, когда пришлось пересекать улицу, отделяющую Грин-парк от Гайд-парка. Справившись с этим препятствием, Де Квинси продолжил бег — к этому моменту, скорее, перешедший в быстрый неровный шаг, — используя для прикрытия последние клочки тумана, и наконец достиг Мраморной арки у северо-восточной оконечности Гайд-парка.
Всего лишь два дня назад, воскресным утром, он приходил сюда вместе с Эмили, и тогда единственной проблемой — не считая, разумеется, бедности и пристрастия к опиуму — ему казалась необходимость как-то объяснить дочери, что в семнадцатилетнем возрасте, когда он страдал от голода на Оксфорд-стрит, он влюбился в проститутку по имени Энн.
Оксфорд-стрит.
Улица простиралась перед ним, сразу за Мраморной аркой. Туман быстро рассеивался, и Оксфорд-стрит казалась такой же мрачной, какой была пятьдесят два года назад, когда он едва не погиб здесь от голода и непогоды.