– За прокуратуру не беспокойтесь, Павел Николаевич. Пусть она себе небо коптит. Мне она, во всяком случае, не мешает.
– Чем же это я успел помешать вам, господин хороший? – Только по последним двум словам знающие Пафнутьева люди сразу бы догадались – заводится Пафнутьев, заводится, и терпение его кончается. Он даже глаза опустил, не желая показывать гостю истинного своего состояния.
– Меня зовут Анатолий Матвеевич, – холодно сказал Бевзлин, и остренькие его желваки нервно дернулись – он тоже мог сорваться каждую секунду.
– Ну и пусть зовут, – сказал Пафнутьев с некоторой небрежностью. – Зачем мне это знать? Когда понадобитесь, я вас приглашу. Пока не вижу в этом надобности.
– А если я не приду?
– Доставим. С помощью наряда милиции.
– А если...
– Никаких «если», – твердо произнес Пафнутьев. – Доставим. Можете в этом не сомневаться.
– Ладно, – проговорил Бевзлин, и уши его нервно дернулись назад. – Замнем. Не хотите с нами проехаться, Павел Николаевич? Здесь недалеко... А?
– Нет. Не хочу.
– А придется.
– Не придется.
– Вы уверены? – весело спросил Бевзлин и оглянулся на своих телохранителей. И каждый из них сделал шаг к столу. Все трое как бы заключили Пафнутьева в живое, враждебное кольцо.
– Уверен, – сказал Пафнутьев. – И вообще этот треп мне надоел. Или выметайтесь отсюда ко всем чертям собачьим, или выкладывайте, зачем пожаловали. – Поднималась в груди Пафнутьева темная неуправляемая волна, он уже чувствовал легкое покалывание в губах, уже не очень хорошо ими управлял, губы задеревенели, как бывает после обезболивающего укола.
Скосив глаза в сторону, Пафнутьев поискал какие-нибудь тяжелые предметы, но, кроме глиняных горшков с цветами на подоконнике, не увидел ничего подходящего. А к подоконнику еще пробиться нужно. Нет, не пробиться, с сожалением подумал он, подоконник был отгорожен от него мощным центнером мяса одного из амбалов. И к двери не пробиться – прямо перед его столом стоял еще один детина с каменным выражением лица.
– Вчера меня оскорбил ваш водитель, – вымученно сказал Бевзлин, поскольку он вынужден был все-таки объяснить, зачем пришел, по какому поводу, а дальнейший разговор без этого объяснения вообще терял всякий смысл.
– Сильно оскорбил? – уважительно поинтересовался Пафнутьев.
– Такое не прощается.
– Я обязательно с ним поговорю. Скажу ему, чтобы он больше вас не обижал. Сделаю ему очень строгое внушение, – добавил Пафнутьев, чтобы уж совсем успокоить Бевзлина. – Очень строгое.
– Не надо со мной так разговаривать, Павел Николаевич, – произнес Бевзлин с трудом. Лицо его покрыла неестественная бледность, глаза остекленели, рука, уверенно лежавшая на столе Пафнутьева, начала вздрагивать от нервной дрожи.
– Что же он такого с вами сделал? – невинно спросил Пафнутьев, понимая, что держится неплохо, что в этом разговоре он явно переигрывает Бевзлина.
– Он утопил в говне мою машину, – ответ был глуповатым, но ведь и невозможно постоянно говорить умные вещи при умственных способностях среднего уровня.
– Хорошая машина? – сокрушенно произнес Пафнутьев.
– Да.
– Это сколько же говна нужно, чтобы утопить в нем вашу машину? У Андрея никогда не было столько говна, – Пафнутьев принялся осторожно собирать бумаги и фотографии, разложенные на столе, надеясь, что в бешенстве Бевзлин может и не заметить его невинных движений. Но Пафнутьев ошибся. Бевзлин мгновенно оценил положение и сам собрал все документы со стола в одну стопку. Быстро перебрал бумаги, всмотревшись в каждую фотографию, в каждый договор о наследовании квартир, остановился взглядом на сморщенном личике проснувшейся наконец девочки и после этого поднял на Пафнутьева глаза, в которых явно прочитывалась скорбь.
Бевзлин принял решение.
– Неплохо работаете, Павел Николаевич... Материал собрали достаточно полный и убедительный.
– Спасибо на добром слове, но должен вам сказать, работа еще не закончена. В уголовном деле еще не назван главный герой... Это я собирался сделать сегодня.
– Кто же он, Павел Николаевич? – посеревшие губы Бевзлина все-таки растянулись в улыбку, но она более напоминала оскал. Пафнутьев, как никогда раньше, почувствовал, что опасность совсем рядом. Но ощущение смертельного риска его лишь подстегнуло. Темная волна неуправляемого гнева в его душе поднималась, вот-вот могла достигнуть глаз, и тогда уже Пафнутьеву никак не удалось бы скрыть злость и ненависть. – Так как же зовут главного героя вашего уголовного дела?
– Его зовут Анатолий Матвеевич Бевзлин.
– Ответ правильный. Честный. Мужественный. Одобряю. Приветствую. Ваш ответ нравится мне еще и тем, что он подтверждает правоту моих слов, произнесенных несколько минут назад.
– Что же за слова такие? Я чегой-то и не уловил в ваших словах какого-никакого смысла. – Пафнутьев растерянно моргал глазами.
– Я сказал, что вам придется поехать с нами, – Бевзлин оглянулся на телохранителей, и все они сделали еще по шагу к Пафнутьеву.
И тот спохватился, понял, что надо выигрывать время, только время сейчас может его спасти. В коридоре прокуратуры никто не остановит этих амбалов, и выведут они его легко и просто, усадят в машину быстро и ловко и увезут, ведь увезут, и никто не сможет им помешать. И кто знает, может быть, сжалятся и подбросят куража ради его правую руку или левое ухо...
– Вы мне так и не сказали, чем вас обидел мой водитель? – спросил Пафнутьев. – Машина – ладно... Может быть, он машину обидел? Выгрести из нее говно – и снова можно ездить, а? – Это был удар, это было оскорбление, но Пафнутьев уже не мог себя сдержать, он уже не отвечал за свои слова. И где-то в самой глубине сознания брезжило понимание – он правильно себя ведет. Ни в чем, даже в самом малом, нельзя сейчас уступать. Он в своем кабинете, за своим столом, а перед ним сидит разоблаченный бандюга. Как он ни крут, как ни силен, но жилки в его поганом нутре дрожат, поскольку понимает, что находится в кабинете начальника следственного отдела.
– Он нанес мне и личное оскорбление, – подавив истерику, ответил Бевзлин. – Он меня ударил.
– По морде? – спросил Пафнутьев. – Ох, простите, по физиономии?
– Можно и так сказать.
– Надо же, какой пакостник, – огорченно покачал головой Пафнутьев. – А меня он заверил, что всего лишь наделал вам в штаны... А в штаны он вам не наделал? – сочувственно спросил Пафнутьев.
– Оставим это, – Бевзлин поднялся.
– А где это происходило? Неужели он все это проделал публично? Неужели люди видели, как он наделал вам в штаны? – Это тоже был удар, и Пафнутьев прекрасно это сознавал.
– Я понял вас, Павел Николаевич, – сказал Бевзлин. – Исправить вас может только могила.
– Совершенно с вами согласен! – широко улыбнулся Пафнутьев. – Могила, она такая, она хоть кого исправит, хоть кому мозги выправит.
– Вы мужественный человек, Павел Николаевич, – сказал Бевзлин, запихивая в черный конверт фотографии, собранные со стола документы, договоры. Он оглянулся на телохранителей, и те вплотную подошли к Пафнутьеву. – Только без глупостей, ладно? – попросил Бевзлин. – Вы должны меня понять... Не могу же я отвечать на оскорбление какому-то водителю... А ответить должен. Кроме того, мне не нравится ваша деятельность по сбору этих вот бумажек, – он повертел в руке черным конвертом.
И в этот момент произошло нечто совершенно неожиданное, что не вписывалось ни в зловещие планы Бевзлина, ни в отчаянные надежды Пафнутьева. В разговоре все забыли о распростертом на полу Худолее. А тот потихоньку пришел в себя, но виду не подал, на это у прожженного выпивохи хватило и хитрости, и осторожности. Сквозь прищуренные веки он внимательно наблюдал за происходящим и слышал, впитывал каждое произнесенное слово. Когда напряжение достигло высшей точки, Худолей вскочил на свои не больно крепкие ноги и заорал так, как не орал никогда в жизни и, наверное, уже не заорет. Это был визг, вой ужаса и безнадежности, вопль отчаяния и самоотверженности, в этом крике при желании можно было даже расслышать предсмертный хрип умирающего человека.
Секунду-вторую все пребывали в каком-то оцепенении, но и этого времени хватило Худолею. Он рванулся к двери, на ходу выхватил у Бевзлина, из его куражливо протянутой руки черный пакет, всем телом, как на амбразуру, упал на дверь, распахнул ее и, не прекращая кричать, завывать и всхлипывать, понесся по коридору, заставляя распахиваться все двери, люди бежали по лестницам, спешно покидали кабинеты и туалеты. На своих чудесным образом окрепших ногах Худолей пронесся полыхающей шутихой по коридору, опять же всем телом ткнулся в дверь своей каморки, распахнул ее, проскользнул вовнутрь и набросил жиденький крючочек из гвоздика, полагая в последней надежде, что этот крючочек его спасет.
Воспользовавшись секундной растерянностью своих гостей, Пафнутьев вскочил и, не в состоянии сделать ничего другого, поскольку был плотно сжат телохранителями Бевзлина, захватил нижний край своего стола и, приподняв его, бросил на середину кабинета. И тут же без роздыха, без размаха, со всей вдруг пробудившейся в нем силой двинул кулаком в подвернувшийся подбородок одного из амбалов. Тот рухнул, рухнул тут же. Это был сильнейший нокаут. Амбал, ворочая мутными глазами, попытался было приподняться, но не смог и снова опрокинулся на пол.
Воспользовавшись секундной растерянностью своих гостей, Пафнутьев вскочил и, не в состоянии сделать ничего другого, поскольку был плотно сжат телохранителями Бевзлина, захватил нижний край своего стола и, приподняв его, бросил на середину кабинета. И тут же без роздыха, без размаха, со всей вдруг пробудившейся в нем силой двинул кулаком в подвернувшийся подбородок одного из амбалов. Тот рухнул, рухнул тут же. Это был сильнейший нокаут. Амбал, ворочая мутными глазами, попытался было приподняться, но не смог и снова опрокинулся на пол.
– Уходим, – сказал Бевзлин и, не оглядываясь, шагнул к двери – легкий, стремительный, в развевающемся плаще и с выражением полнейшей невозмутимости на лице. Два амбала, подхватив под руки своего незадачливого товарища, поволокли его в дверь, по коридору, во двор, запихнули в уже распахнутую дверцу серого «Мерседеса». Тот рванул с места, выехал со двора, влился в поток машин и исчез, растворился, пропал.
Пафнутьев вздохнул, потер ладонями лицо, оглянулся. И только тогда увидел на полу у двери свой пистолет. То ли он выпал в суматохе из кармана амбала, то ли он его выбросил. Пафнутьев подошел, наклонился, чтобы поднять пистолет, но отчаянный крик остановил его:
– Не прикасаться!
Пафнутьев с недоумением обернулся – неужели опять вернулся Бевзлин со своей бандой? Но нет – в дверях стоял Худолей. Глаза его были безумны, он пошатывался, в руках вздрагивал фотоаппарат. Видимо, эксперт еще надеялся застать здесь гостей и сфотографировать их. Это было уже легкое помешательство, нормальный человек не должен был так поступать.
– Почему? – распрямился Пафнутьев.
– А отпечатки?!
Да, что-то чисто профессиональное сработало в Худолее, и он успел остановить Пафнутьева, когда тот наклонился к пистолету, – он мог стереть отпечатки пальцев Бевзлина, который подержал в руках пистолет, вертел его перед глазами, наслаждаясь собственным могуществом. Худолей еще раз доказал, что не тронулся умом, что самое важное, что в нем было, осталось в целости и сохранности.
– Тоже верно, – согласился Пафнутьев и, не в силах противостоять усталости, которая вдруг непреодолимой тяжестью навалилась на него, опустился в кресло.
Худолей пробежался по кабинету, сфотографировал Пафнутьева, обессиленно сидевшего в кресле, пистолет на полу, перевернутый стол, разбросанные по полу бумаги...
– Ну, что сказать, Паша... Дикие орды изгнаны с нашей священной земли!
– Надолго ли...
– Но сегодня, сейчас отсюда изгнаны?
– Похоже на то...
– И о чем тебе это говорит?
– А тебе? – бездумно спросил Пафнутьев, все еще пытаясь прийти в себя.
– Говорит, и очень внятно, – произнес Худолей хриплым, сорванным от нечеловеческого крика голосом.
– Господи, – простонал Пафнутьев. – Скажи наконец, о чем тебе все это говорит?
– Паша! – озаренно воскликнул Худолей. – Ты не знаешь? Не догадываешься? Не чувствуешь? А я сразу сообразил... Обмыть все это надо, Паша, хорошо обмыть! Чтобы никогда в жизни, никогда в будущем не случилось ничего подобного! Ни с кем, Паша!
– Согласен.
– Немедленно?
– Прям счас... – с трудом проговорил Пафнутьев, но улыбка, правда, несколько растерянная, но пафнутьевская, шалая и глуповатая улыбка, осветила его лицо.
– Так я пошел? – обернулся от двери Худолей.
– Дуй... Только это... Нигде не задерживайся. Ни на минуту!
– Ох, Паша... Если б ты только знал... Твои слова вызывают в моей душе неподдельный трепет!
– Дуй... Встрепенемся вместе. Только это... Конверт цел?
– Паша!
– Вовнутрь не заглядывал?
– Паша!
– А то ведь на снимках отпечатки Бевзлина-шмевзлина...
– Паша! – С каждым возгласом в голосе Худолея было все больше гнева и оскорбленности, но это был восторженный гнев и счастливая оскорбленность.
– Все, иди, – Пафнутьев махнул рукой, и воодушевленного Худолея мгновенно вынесло из кабинета волной, порожденной слабым движением пафнутьевской руки.
Часть третья Контрольный выстрел в голову
Рабочий день закончился, кабинеты и коридоры прокуратуры опустели, и лишь уборщица, громыхая ведрами и шваброй, медленно передвигалась по этажам, очищая пол от окурков, скомканных бумажек, конфетных оберток и прочих отходов, которые оставляли здесь жалобщики, истцы и ответчики. Пафнутьев и Андрей сидели в кабинете, не зажигая света и заперев дверь на ключ – с некоторых пор выяснилось, что это просто необходимо. Время от времени долго и назойливо звонил телефон, но Пафнутьев не поднимал трубку. Нет, дескать, меня, не ищите, не найдете.
Андрей расположился в жестковатом кресле возле простенка, Пафнутьев остался на своем месте, он уютнее и увереннее чувствовал себя именно за столом, где под рукой были ящики с документами, телефон, бумага, ручка. Оба поделились испытаниями, выпавшими на их долю за последние несколько дней, и теперь молча осмысливали происходящее.
В кабинете давно уже наступили сумерки, и лишь по вспышкам света, пробегавшим по шторам, можно было догадаться, что машины на улице уже включили фары. Пафнутьев надсадно вздыхал, громоздко и неуклюже ворочался в кресле и снова затихал, найдя позу, в которой он мог просидеть еще какое-то время.
– Ну что, Андрюша... Как дальше жить будем? – спросил он негромко – полумрак в комнате вынуждал говорить тише, да и не было надобности повышать голос, замершее здание прокуратуры позволяло разговаривать даже шепотом.
– Как жили, так и дальше будем жить.
– Поприжало нас маленько... Тебе не кажется? И пожаловаться некому... Засмеют. Нет, скажут, такой опасности, черти вам мерещатся, креститесь чаще, скажут нам... Но мы-то с тобой знаем, что все всерьез.
– Знаем, – кивнул Андрей.
– Да, Бевзлин звонил... Один из его телохранителей, который тебя обижал... помер.
– Знаю. Он и должен был помереть.
– Почему?
– Я немножко ответил ему... После таких приемов не живут.
– А ты не погорячился?
– Или он меня, или я его. Мне повезло больше, ему тоже повезло, но меньше.
– А знаешь, Андрей, какой наиболее вероятный исход из всего, что случилось за это время? Меня выгонят.
– За что?
– За что угодно. Например, за то, что у меня в носу две дырки, а не три. За то, что пупок в нижней части живота, а не в верхней. Бевзлин подарил по хорошей машине нашему губернатору и всем его заместителям. И они не смогут отказать ему в маленькой просьбе. Его фирма потеряла трех человек – налицо разгул преступности. А кто, кого, за что... Все это не так уж важно.
– Значит, надо опередить Бевзлина.
– В чем?
– Как всегда, Павел Николаевич, как всегда... В нанесении удара. Пока мы будем опережать, остается шанс выжить. Надо лишить его возможности высказать губернатору свою просьбу. Пусть он не успеет ни о чем попросить.
– Как?
Андрей молча передернул плечами. Ответ напрашивался сам собой, а произносить очевидные слова он не любил. Да и Пафнутьев прекрасно знал ответ на собственный вопрос. В кабинете наступило долгое молчание, но не сонное, нет, это было сосредоточенное молчание. Пафнутьев даже ни разу не заворочался в своем жестком кресле, не поменял позы. Время от времени вспыхивал свет фар на занавесках, слышался визг трамвая на повороте, но приглушенно, терпимо. Потом появился несильный ритмичный шум в коридоре – приближалась уборщица, ее швабра натыкалась на ножки стульев, билась о плинтуса, о запертые двери кабинетов. Дойдя до пафнутьевской двери, уборщица подергала ручку и двинулась дальше, она была даже рада пройти мимо запертого кабинета.
– Надо выманить его из берлоги, – негромко произнес Андрей, чтобы даже уборщица не догадалась, что в кабинете кто-то есть.
– Как? – повторил Пафнутьев.
– Большая рыба клюет на живца.
– Не понял? – Пафнутьев повернулся, пытаясь рассмотреть выражение лица Андрея, но тот сидел в тени, и тусклый свет из окна не достигал его.
– Большая рыба клюет на живца, – повторил Андрей. На этот раз Пафнутьев не стал переспрашивать. Днем, когда прокуратура гудела от страстей, от горя и ненависти, когда он сам был взвинчен и раздражен, Пафнутьев заставил бы Андрея выразиться подробнее, но сейчас у него не возникло даже такого желания, и так все было ясно. – Как вы думаете, Павел Николаевич, – заговорил Андрей, осторожно подбирая слова, – как вы думаете, есть ли у Бевзлина сейчас человек, которого он ненавидит больше всех на белом свете?
– Есть, – сказал Пафнутьев, помолчав. – И я знаю этого человека. Ты его тоже знаешь. Он так его ненавидит, так ненавидит, что теряет самообладание при одном только упоминании о нем. Бевзлин покрывается красными пятнами и начинает биться в мелкой дрожи, едва лишь вспомнит этого человека, Андрюшенька.
– Ну, вот видите, как хорошо, – по голосу Пафнутьев понял, что Андрей улыбается.
– Что же тут хорошего?
– Из этого человека можно изготовить прекрасного живца.