А Маша могла бы прекрасно учиться – в жизни своей не встречал человека, который так легко писал бы сочинения. Первокурсникам задавали тему и объем, мы писали, набивали руку во имя учеников (для абсолютного большинства – гипотетических). Маша – если ей случалось угодить на эту факультативную пытку – покидала аудиторию первой, под взглядами удивленными, а то и неприязненными. Легко, почти бегом, проходила через аудиторию, оставляла свои листы на преподавательском столе и исчезала за дверью.
С чего затем начнется оглашение результатов, можно было легко догадаться: прежде чем зачитать оценки, кураторша будет долго пузыриться восторгом, как хорошо пишет одна из студенток, как прекрасно сумела она раскрыть тему и выдержать при этом объем (неисчислимое, как мне тогда представлялось, количество страниц). Кураторша даже зачитывала отрывки вслух – от них у меня остался в памяти образ: длинная узорчатая тесьма, какими украшают скатерти.
Самое смешное, Маша эти похвалы редко слышала: факультативы она прогуливала так же охотно, как и лекции рассеянных преподавателей. Маша была ленива, к занятиям не готовилась и рвение не изображала: вуз был провинциальный, факультет – филологический, в школе работать Маша не собиралась, а диплом ей нужен был ради диплома – если уж она школу с золотой медалью закончила, то почему бы не завершить образование университетской корочкой?
Как-то Женя рассказала про их с Машей спор. Маша заявила, что заставит сокурсника, слюнявого Кешку, написать за нее работу.
– Это как же? – спрашивал я.
– Своими чарами, – отвечала Женя.
– И как? Заставила?
– А ты не видишь, что он за ней хвостом ходит?
Мне казалось, что Кешка не столько ходит за Машей, сколько ее сторонится – так жертва высматривает капкан, желая его обойти. Но свое мнение я оставил при себе. Дружба Жени с Машей меня все больше веселила: я считал ее родом игры, в которой никто не участвует в полную силу. То, что у иных напоминает шлифовку и подгонку неподатливых плоскостей, у этих девушек выглядело слиянием пластичных стихий, которые, покружившись в плотном вихре, могут легко разойтись, вроде и не страдая совершенно от отсутствия друг друга.
Появляться вместе они перестали курсе на третьем – особа, которую я надумал называть Женей, вышла замуж за человека с перспективами. Явилась как-то на лекцию с массивным кольцом на пальце и в новом костюме – из тонкого сукна, но веселого персикового цвета. «Уезжаю», – сказала она и, как всегда верная слову, совсем скоро перевелась на заочное, последовала за мужем куда-то на север. «Он у нее завскладом, а она детей воспитывает», – морща носик, рассказывала мне Маша много позднее, сама трижды замужняя, и всякий раз удачно.
Они и по сей день друг друга не забывают. Дружат по мере сил.
Рита. «Сраный» Сингапур
…вот и накаркал.
Трое. Как заказывал. Пусть так и зовутся:
Рита,
Олег, ее нынешний,
Сергей, ее бывший.
– Сергей хочет переезжать, я считаю, что хорошо. Там возможностей больше, в провинции, у него квалификация. Квартиру хоть снимет хорошую или даже купит, если зацепится. – Женщина, которую я именую Ритой, была взвинчена, и это чувствовалось даже по телефону.
– Далеко уезжает? – спросил я.
– Два часа на самолете. Не очень далеко. Что это? Всего два часа. Это же не двенадцать часов, как я, до Сингапура.
– Ты была в Сингапуре?
– Олегу работу предлагают. Должен привлекать русский капитал. В Европу сейчас никто не верит. Все туда.
– Переезжаете?
– Заманчиво.
Я подумал, что на ней сейчас белоснежная вязаная кофточка. Подумал, что под выбеленной крученой рябью прячется атласное плечо. Шелковисто-кофейное, должно быть. Рита должна была загореть, раз она ездила куда-то далеко на юго-восток. Она сейчас необычайно хороша.
– Я слышал, в Сингапуре очень чисто. Красиво. Футуристично. Город-призрак, вроде Лас-Вегаса, только на воде, а не в пустыне.
– Очень далеко. – Рита ничего не выражает полутонами. Она, как художники-экспрессионисты, мажет густо и широко. Или вообще не мажет.
– Есть же скайп, имейл, телефон, в конце концов…
Мне была по душе мысль, что Рита, так внезапно похорошевшая Рита, перешедшая в гражданское замужество за своего Олега, уедет в красивый футуристичный Сингапур, о котором я точно знаю только то, что это остров, что он на экваторе и там небоскребы повсюду.
– Я схватилась сначала. Он говорит: вот, типа, предлагают. Мимоходом так. Я говорю: а давай! а поехали! Надо что-то менять! А сейчас думаю… – Она помолчала, должно быть наморщив в задумчивости свой крупноватый нос. Добавила: – Далеко же.
– И ты уезжаешь, и Сергей уезжает. Все хорошо складывается. Будто бы судьба накликала, – сказал я, а потом подумал.
«Накликала судьба».
Сергей – ее бывший. Она с ним тоже жила в гражданском браке. Жила довольно долго и довольно счастливо, пока не встретила Олега. Чего тут думать? Я б на ее месте не задумываясь собрал вещи и уехал из постылой грязной Москвы.
– Если не сейчас, то когда? – продолжал я. – Когда штифты во рту, шарниры в бедрах?
– Сергей будет снимать квартиру с кем-то. Не то коллега, не то друг, не то все сразу. Вместе будут жить. Вроде коммуналки.
И снова я напомнил себе, что Сергей – ее бывший, они даже расписаны не были. Просто вместе жили, а теперь разошлись – такое сплошь и рядом. Она любит Олега, точно знаю, иначе бы с ним не жила. Рита не живет с теми, кого не любит: строптивая. А с Олегом она еще и похорошела необычайно – в голенастой длинной Рите вдруг проявилась порода. Когда видел ее в последний раз, в баре, на последнем этаже высотки, она напомнила мне норовистую кобылицу. Она хорошо будет смотреться в Сингапуре, городе будущего. Вся такая устремленная куда-то на высоких каблуках. И даже крупный нос ей идет.
– Хорошо, если будут вдвоем, – сказал я. – Для начала легче. Обживутся, осмотрятся.
– Я знаю, что значит, если только мужики в доме. Окурки в пепельнице, ботинки на кровати, вонь. А если мебель с собой повезет? У него хорошая мебель, мы вместе покупали: стол, шкаф зеркальный… Жалко. Столько денег заплатили. Испортит же все.
Это не твой муж, чуть было не напомнил ей я. Он тебе уже даже не сожитель. Посторонний человек, если уж смотреть правде в глаза.
Но не напомнил.
Рите не все равно, с кем и как в новом городе будет жить ее бывший не-муж. А ему, Сергею, интересно, как она будет жить в «бананово-лимонном» Сингапуре? Он хотя бы спрашивал, как ей живется?
Неизвестно.
– В провинции девочки попроще, – сказала она, – найдет себе кого-нибудь.
– Найдет, конечно, – кивнул я. – Девочек по статистике больше, чем мальчиков.
Сергей не красавец, но ему чуть за тридцать, он еще не совсем тюфяк, хоть и норовит стать пародией на свою профессию (он компьютерщик, и толковейший – за то, поди, и зовут на золотые провинициальные пажити). Сергей немного лыс, немного рыхл, немного аутичен, заговаривает внезапно и словами почти сплошь незнакомыми. Я б на месте Риты давно его бросил, а она все ждала чего-то.
Ждала – и дождалась, Олега. А тот повезет ее в Сингапур.
– Знаешь, не уверена. Он же теленок. Кто позовет, к тому и тянется.
Не твое дело, хотел я было ляпнуть, но и тут прикусил язык.
Рита рассказывала, как ходила зачем-то в свой бывший дом, а там повстречала «клопиху».
– Клопиха, натуральная. Захожу в кухню – сидит. Темненькая, раздутенькая, будто кровушки напилась. Глазки цепкие. И курит, как курва.
Я не понял, как это «курить, как курва», запомнил только, что «клопиха» работает стилисткой, хочет открыть свой салон.
– Стала мне объяснять, что и как она там откроет, как будто мне интересно. Как будто экзамен мне сдает. Да пусть она хоть дерьмо в общественном туалете убирает. Мне-то что?
Но дослушала, произнесла какие-то любезности и ушла.
Ушла и стилистка. Ей Сергей не понравился. Не сложилось у них.
– Потаскуха, – фыркала Рита, как ошпаренная кошка. – Стилистка.
У Сергея случались и другие женщины, и все они, на взгляд Риты, были недостаточно для него хороши. Если бы плохо знал Риту, я подумал бы, что она хочет усидеть на двух стульях – держит Сергея как запасной аэродром. Если с Олегом не выгорит, то вернется. Он вот уедет в Сингапур, за большими деньгами, а она вернется к бывшему немужу, к мебели, которую вместе с ним покупала… Но тюфяк же! Он ей не подходит! Она как ушла к Олегу, так моментально похорошела. Просто чудо. Разве могут женщины похорошеть, если ушли от любви?
– Ты не хочешь, чтобы Сергей уезжал, – предположил я.
– Для него лучше, – сказала Рита, – хоть какие-то перспективы. Там, в провинции, не хватает специалистов, а платят хорошо, по-московски даже. И мне тоже полезно. А то я к нему прийти боюсь – увижу грязь эту, вонь… А зачем? Бесполезно же. Господи, пускай он поскорей найдет себе хорошую девочку. Хозяйственную, добрую. Его же так просто…
Господи, взмолился я следом, что нужно этим бабам? Чего им не хватает? Вот эта, еще молодая, еще красивая. Желанная. Зовут ее на край света – я вспомнил, – в один из самых удобных (или дорогих?) городов планеты. Будет там королевой. А она?
– Пусть живет, как хочет. Тебе-то что? – выпалил я. – Живи для себя. Твоя же жизнь, другой не будет.
Она заговорила так, будто давно этих слов ждала:
– А как я могу, если ему плохо? Как я могу, если у него дома грязь и потаскухи?
– Ты поругалась с Олегом?
– Нет-нет, у нас все хорошо. Даже слишком хорошо. У нас каждый день медовый месяц. Мы не ругаемся никогда, нет нужды. Не из-за чего. Не в этом дело.
– Так в чем же?
– Мне стыдно. Получается, я проживаю его счастье. Будто чужой пирог ем.
– Неправда! – Я возмутился.
– Правда, правда.
И думаете, поехала она в этот «сраный», как сама сказала, Сингапур?
Лола
Она была очень красивой. Умной. Любила называть себя сукой и этим гордилась.
Она не явилась, а ворвалась.
Я учился на последнем курсе университета, тайно строил наполеоновские планы, слыл циником, а мой успех среди тех, на кого мне хотелось произвести впечатление, был нулевым. Я не был красив, чтобы меня хотели как тело, но был еще слишком боязлив, чтобы презентовать себя как человека.
Да, я был циником и имел планы. А она просто была.
Приятель позвал меня в ресторан.
– Все свои, – сказал он, чем только подчеркнул нелепость своего приглашения. Уж с ним-то мы не были друг другу «своими». Он – напомаженный мажор с деньгами, а я имел в своем гардеробе всего две пары штанов и три рубашки, ни одна из которых не была модной.
В те годы в стране царил дефицит, шмотье стоило астрономических денег, а я по утрам перед занятиями мыл полы в конторе у матери. Заработанного хватало на обеды в студенческой столовой и кое-какие развлечения.
Одеваться «по-модному» я не умел и потому считал за лучшее оставаться самим собой – нищим циником с планами.
– А я – Лола, – сказала она. Это было вечером. Часов в девять.
Мы сидели бок о бок, и я проклинал себя за то, что согласился прийти в этот ресторан, большой, красно-серый и грохочущий, как пустая консервная банка.
Я чувствовал, что от меня начинает вонять козлом. Я ужасно потел, когда волновался, и пот мой, как мне тогда казалось, окутывал своим тяжелым запахом буквально все вокруг: люди чувствуют его, им гадко быть со мной рядом, но они вежливые и потому говорят нужные слова и практически не выдают, что им противно мое соседство.
Чем яснее мне становилось, что я потею, тем явственнее я ощущал, как по спине и под мышками пролегают влажные дорожки. В такие минуты мне казалось, что от меня смердит за версту.
Сидя возле девушки, которая назвалась Лолой, я пахнул, как стадо козлов, и ничего не мог с этим поделать.
Она много говорила, встряхивала черной гривой. У нее были змеиные тонкие губы и высокие скулы. Глаз ее не помню, из чего следует, что их у Лолы было слишком много. Она именовала себя сукой, и была права. Лола умела смотреть так, что сквозь глаза ее, кажется, виднелось донышко души, которую я представлял себе в виде черной бархатной коробочки с красным атласным нутром (в таких еще прячут драгоценные кольца).
Лола смотрела на меня, лишь когда я пытался участвовать в общем разговоре, который перескакивал с предмета на предмет, был весел, трескуч и мог бы показаться мне забавным, если бы не соседство черноволосой девушки, у которой, кроме волос, имелись еще и небольшая острая грудь, и длинные бледные пальцы с обломанными ногтями, и привычка завершать свою речь странным движением: казалось, она скручивает и тянет из воздуха веревку.
Она была сукой, эта Лола, и мне было совершенно непонятно, что я делаю рядом с ней, в своих синих шерстяных брюках, обтрепавшихся понизу, в своей байковой рубашке в ковбойскую клеточку, в своем потном запахе, который совершенно не совпадал с терпким запахом ее тела. Ее духи благоухали мускусом, а я смердел козлом.
Разница между нами была так велика, что я и теперь не понимаю, как отыскал в себе силы, чтобы участвовать в беседе, что-то заказывать, пить, молоть чушь, смеяться в ответ на смех Лолы и даже ловить на себе недоуменный взгляд того приятеля, имя которого в этой истории не нужно и не важно. Он был проходным персонажем в истории с Лолой – самом странном интермеццо моей жизни.
– Лола – теперь мое любимое имя, – сказал я, когда было уже далеко не девять вечера.
Вот и все. Больше ничего преодолевать не пришлось – Лола ведь была не только красивой, но и умной.
Какая она была…
Герцогиня-вредина
Он был слесарь, а она – герцогиня-вредина. «Я не ем такую колбасу, она жирная», – орала Светка, кудельками желтыми трясла, и, за неимением другой колбасы, ее отец покорно выковыривал из колбасных кругляшей пятачки жира, носом шишковатым клевал. Любовь, конечно. С первого взгляда.
Говорят, отцовская любовь – приобретенная; не зря, мол, младенцы так часто похожи на отцов: мужчина должен распознать в новорожденном свое чадо, чтобы преисполниться чадолюбия. Так вот, отцовское чувство Светкиного отца было врожденным. Материнское чрево вытолкнуло Светку будто прямиком в его руки-лопаты. Пришел срок – и выпросталась вредина крикливым красноватым комком. А он, слесарь какого-то там разряда, не раздумывая, зачадил своей любовью.
В молодости он служил на корабле. Был даже в Японии, откуда привез красивые веера и, говорят, коллекцию неприличных открыток. К жене его, парикмахерше, я особенно не присматривался. Белокуростью и красноватой кожей герцогиня-вредина была в нее.
Мы с ними соседствовали. Когда они переехали в наш дом, в двушку на третьем, мне шел пятый или шестой год. Светка была еще крикливым кульком, а скоро не только орала без всякого повода, но и топотала не по делу. «Уйди! – кричала она на весь двор. – Уйди!» И притопывала толстенькими ножками, держась рукой за коляску, которую придерживал отец. Отец стоял рядом с дочерью, положив руку ей на темечко, а она требовала, чтобы он ушел. Потому, вероятно, что чего-то не дал, не понял, не успел.
Герцогиня-вредина, точнее не скажешь.
Однажды Светка объелась шоколада, и ее тошнило прямо на улице, в кустах возле подъезда. Отец придерживал свою любовь за розовое оборчатое платьице, а та тряслась над кустами, извергая из себя лишнее. На слесаря было страшно смотреть – словно дочь выблевывала не шоколад, а его собственную кровь.
Отец Светкин не стеснялся своей любви. Для него, невысокого кряжистого мужчины, любить вслух было чем таким же естественным, как день, как ночь, как деревья в парке или на поляне зеленая трава. «Светочка», – говорил он, не выговаривая толком первую «с», и получалась «веточка» – образ, который не подходил Светке совершенно.
Она была девочкой-тумбочкой, которая немногим позднее оформилась в аккуратный комодик. Ходила Светка словно нехотя и глаза прикрывала в деланой скуке.
Она была герцогиней-врединой, и свита у нее была. У Светки – свита.
Бабки во дворе говорили о слесаре с жалостью, как об убогом слегка. Шептались и об его парикмахерше, сучке, которая вечерами приезжает на чужих машинах. Удивительно все-таки, как много усваивают дети – копни, и такое откроется… Я был немногим старше Светки, но знал, что ее родители познакомились на Дальнем Востоке. Парикмахерша жила и работала в военном городке, а будущий слесарь, в ту пору моряк, возил в городскую химчистку ее грязное тряпье. Откуда я это узнал? Не помню, не ведаю.
Мне кажется, он ходил в школу на все родительские собрания. Не исключаю, что он и одежду дочери покупал – воланистую кипень, которая делала Светку еще более грузной. Я не помню Светку с матерью – той словно и не существовало, как не бывает при герцогинях поварих, портних и горничных. Они есть, конечно, но вне сиятельной близости.
Как-то отец-слесарь сокрушался, что Светка плохо учится. Учителей не винил, удивлялся скорее, что так несправедливо может складываться жизнь.
– Да бить надо, бить, – сказал я. – И будут учиться.
Мне тогда всех хотелось бить – вероятно, потому, что в школе за тщедушность поколачивали меня, и насилие представлялось мне единственно возможным ответом на любую несправедливость.
– Своих детей заведи, их и бей, – ответил он с неожиданной резкостью.
Бритва, вылезшая так внезапно, запомнилась, а с ней запомнился и весь этот диалог, произошедший на бетонной лесенке у подъезда.
А еще я помню фотографию. Черно-белый зернистый снимок: мужчина держит на руках матерчатый сверток, лицо мужчины повернуто вбок, голова чуть склонена. Он смотрит в темный верх свертка, теряющийся в тени между рукой его и телом. Он молод, но уже лыс, у него круглый остров на голове, профиль резкий. У него большой нос, который потом станет пористой шишкой, широкие брови, которые залохматятся, как у партийного генсека. А у клетчатой рубашки – короткий рукав, а на руках – узловатые вены. Отец держит спеленутого младенца, баюкает его и одновременно вглядывается, желая высмотреть что-то или просто запоминая лицо ребенка во всех мельчайших подробностях.