А потом перестали Егорку чуханить. Совсем перестали, правда, это уже на втором году было.
Все равно, очень скучно было нам, южанам, на севере. Особенно зимой. Снег, мороз, тайга… Иногда мы завидовали тем зэкам, которых караулили…
* * *— Ты Мишу-то Донского помнишь?
— А как же не помнить. — Егор отпил из кружки вина, у меня такие кружки есть глиняные, бочоночки. Я вино люблю из них пить. Свое вино, из погреба. Не то, за которым ханыги по очередям давятся, а настоящее, с бочки. — Хороший был парень Мишаня. Да жаль парня, раскрутился тогда на зону. Или на дисбат?
— На дисбат. А как ты ему вождение сдавал?
— Все сдавали.
— Я не сдавал.
— Ну это тебе, значит, не повезло просто.
Смеется, закурили. Тут нам баба моя жратву подгоняет, вина еще кувшинчик. Не друган мне этот Егорка, но что ж, гость все же. Так. Где ж он эти пять лет был? Не писал, знать о себе не давал, а тут на тебе — заявился. Мы с ним вместе и на дембель ехали, в городе на вокзале и расстались. Он свою котомку закинул на погон на красный, ручку пожал, и привет. Ой нет, вру, что не писал! К Новому году пару раз открытку присылал. Только я ему не отвечал. К нему вообще отношение было странное. Друзей у него не было в армии. Его даже сторонились слегка после того случая…
…Да, на втором году его перестали чуханить. Правда, наших дедов уже не было. Пришли на их место бывшие «черпаки», а мы уже стали «гусями ВВ».
Вот тогда-то Егор человека-то и ухлопал. Опять же, как сказать, человека. «Полосатика», какой он человек. Но все ж с руками и с ногами. И с головой, как мы.
Сторожили мы зону строгого режима.
Вели мы тогда колонну в лес. По дрова. Идем хорошо, морозец бодрит — градусов под тридцать — подгоняет, но это еще по-божески. Без ветра, даже не колыхнет. Идем, короче, все в порядке. И вдруг — раз! — выскакивает один из строя — и деру! Прямо по снежной целине. Как сейчас его вижу, в бушлате, в валенках бежит, по пояс в сугробах увязает. Я с другой стороны колонны шел, но все равно все хорошо видел.
А Егор, он с той стороны как раз шел. И — а-та-та — по спине ему. С «Акая» по спине… Верный, бедняга, как его и учили, в снегу по брюхо дополз и за глотку хватает. Да поздно, там уж падаль на снегу лежит. Только и успел прохрипеть: «Больно, суки!» И отъехал. Хана…
Вот тут-то я и понял, что такое страшно. Колонна «у-у-у!» уже не колонна, а толпа. Толпа воет, собаки воют. Мы им — автоматы в хари, а они вот-вот на автоматы кинутся. И тогда разорвут, задавят, затопчут. У меня акаэм в руках прыгает: счас, думаю, все! Прапор, бедный, аж посерел весь, бегает с пистолетом, а у самого, наверное, уж полные штаны страха.
А потом вдруг: «ш-ш-ш» по толпе. И уже опять не толпа — колонна. Успокоились. Положняк, мол. Положено, значит, было, чтобы было так…
По-разному потом говорили об этом побеге, смертельном номере. Проигрался, одни баяли, все равно, дескать, один конец. Но и другая, так сказать, версия была. Он, тот «полосатик», которого Егор завалил, с «крытой» тюрьмы пришел. Как раз этап был, их пригнали несколько человек. Спокойные, как удавы, начитанные. На любую тему могут базары вести — только уши заворачиваться будут. Хоть про экстрасенсов, хоть про микропроцессоры. Стихи могут толкать по нескольку часов — хоть свои, хоть Пушкина. Их там, в «крытой» работать не заставляют, они там до зоны сидят по нескольку лет, вообще ни черта не делают. Книжечки почитывают. Это их так по суду приговаривают, убийц. Если не вышка (там-то проще, к стене прислонят и привет), то дают пять лет тюрьмы и десять потом зоны. А на зоне — вкалывать надо, лес валить. Только они там работать-то отвыкли. Так вот, на того «полосатика», что смертельный трюк выкинул, кто-то там дернулся в бараке у них. А тот н-на! ему ложкой алюминиевой в висок. И тот — труп. Пришли дознаваться, что почем — несчастный случай. Упал со шконки, головой стукнулся. Все, как один, кто был в бараке, так и заявили. Тут уж дальше не попрешь: как пришла комиссия, так и ушла. Несчастный, значит, несчастный. Случай, значит, случай. Нету виновных.
А «Рог хаты» — это у них в бараке вроде самого главного начальника — сказал, что «низ-з-я так делать»… И полосатику тому намекнули, что, мол, у тебя одна, дружище, дорога. Либо баланом по хребтине, либо в «обиженников» перевод. Ну он и не стал дожидаться и проверять на собственной шкуре.
Так или не так все было, мне-то, в общем, какая разница? Было — сплыло…
…Вернули ту колонну обратно в зону, не погнали в лес.
А Егорку — к майору. О чем-то они там долго толковали. Да что толковать, он стрелял правильно. «По уставу правильно стрелял», — как у Высоцкого в песне поется.
Да, он, Егорка, здорово стрелял. По стрельбе был лучшим в роте. Охотник. По живой мишени, по двуногому, так сказать, зверю свое полное преимущество проявил и на этот раз. Истинно «ворошиловский стрелок».
Ну, а потом, когда у нас за полтора года службы перевалило, мы уже разворачиваться стали. Да не так, чтобы уж и очень, тут как раз «душняк» стали «дедовщине» устраивать (это по газетам в основном, не в натуре). Но несколько судов прокатилось показательных и у нас, на Севере, в Комях. А тут как раз этап (тьфу ты, господи, не этап — призыв) пригнали с Азии, там был один здоровый такой бык, ему бы с кистенем где-нибудь пристало на афганской тропе «духов» пугать. Так Егорка прицепился к нему мертвой хваткой. Приводит, бывало, «сынка» этого в каптерку. Мы чай сидим пьем. А Егор: хотите чудо света? Ну, прикол, помрете со смеху!
— Хотим!
Он «сынку»: майнуй! Тот голову нагибает, а Егор — х-ха! — ему по шее. А у того глаза — ну в натуре, ни разу больше такого не видал — вращаются. Один по часовой, другой — против. Вот это в самом деле был — прикол. Мы как залупились все, на «бис», кричим, давай! Егорка на бис его — хрясть! Тот же эффект! Ну силен был «сынок», пять раз на бис шнифты раскручивал… А потом его комиссовали через дурдом. Его вообще, оказывается, брать нельзя было, разве что в ВСО[3]. А его — в ВВ. Да еще автомат дали. Ошиблись… Ничего себе, ошибочка.
Вот так мы потихоньку и дослужили до дембеля…
* * *Прикончили мы второй кувшинчик, я уже чувствую, что сам тяжелый. Все-таки вино у меня свое. Мое. Это не бормота какая-нибудь, из-за которой кости друг другу ломают. А Егорка уже вообще хорош стал. Но зачем пришел, видать, не забыл. И в который раз уже начинает:
— Слушай, я к тебе ведь не квасить пришел, а по делу.
Ладно, думаю, надо все же узнать, что у него за дело.
— Ну давай, излагай, деловой.
— Займи две штуки. До нового года. Край надо. Понимаешь, «Ниву» надыбал, не хватает пару штучек.
Ого! думаю. Две тыщи ему дай. А он опять на пять лет сквозанет.
— Мы, — заверяет, — чин чинарем. С нотариусом.
— А с чего отдавать будешь?
— Ну это уж мои заботы, — этак с гонорком. Ладно, сидим, курим.
— Есть, — говорю, у меня бабки. — Есть. Я их сам заработал, своими руками. Вот этими вот, двумя. Прикидываешь? Есть у меня и «жучка», и дом, и сад, и огород. Свинья есть. Видик есть «Сони» и с изюминкой, и с клубничкой. И все это я сам заработал. Но взаймы я никому не даю. Если хочешь — заработай.
— Так мне ж срочно надо. Когда ж я их заработаю-то, две косых?
— А я тебе работенку не пыльную хочу подогнать. На пять минут. Раз — и в дамках. За пять минут — пара косых. Прикидываешь?
— Ну колись. — У него аж глаза задымились. Меченый его особенно. Эх, шельму метит бог!
Я не тороплюсь, закуриваю медленно нарочито. Тут баба моя со стола убирает, вошкается — не будешь же при ней. Отходит она, я еще минуту-другую выдерживаю характер, потом выкладываю карты:
— Прикидываешь, шмальнуть надо кой-кого. Две штуки стоит.
А сам на него смотрю, как он среагирует. Кто послабей, так от такого и со стула упасть может. А он кивнул, этак понимающе, тоже сигарету взял, закурил. Вина отхлебнул, пепел стряхнул.
— Заметано, — говорит. — Подгоняй шмалер.
— Ты въехал? Человека завалить надо.
— Ну я ж не глухой. «Приблуду» давай. Оформим.
Вот так. И глазом не моргнул.
Заперлись мы, короче, в бендеге у меня, я на чердак слазил, достал ТОЗик (держу такую штуку на всякий случай, счас времена тревожные, надо иметь). Егор прищурился, в прицел посмотрел, затвором пощелкал. Все чин-чинарем, смазано как полагается. Оценил.
— Попробовать бы надо. Пристрелять.
— Попробуем. Вот только с патронами у меня прогар — поспалил, а достать пока не получается — все жмутся, боятся. Два только могу выделить. Пристрелочный и зачетный. Но ты ж профессор. Завалишь с одного?
— Малопулька. — Он поморщился, скривился пренебрежительно. — Посерьезней бы что-нибудь. Но ничего. В чайник можно свалить.
— Ясное дело, жиканом или картечью сподручней было бы. Но здесь свое преимущество — почти бесшумно. Да ведь не на медведя пойдешь. Прикидываешь?
— Малопулька. — Он поморщился, скривился пренебрежительно. — Посерьезней бы что-нибудь. Но ничего. В чайник можно свалить.
— Ясное дело, жиканом или картечью сподручней было бы. Но здесь свое преимущество — почти бесшумно. Да ведь не на медведя пойдешь. Прикидываешь?
— Вот именно. — Он подмигнул.
Завернули мы ТОЗик в халат старый и пошел я «жучку» заводить.
Баба тут выступила моя, мол, куда пьяный за руль лезешь, но я ей — ша! — сгинь, ворона! И рассказал ей в двух словах, что думаю о ее маме. Не ее ума дело. Надо, значит, срочно.
А меня уже самого потряхивает. Ну, думаю, дела. Заварил, теперь расхлебывай. Азарт даже какой-то появился. Пошла масть…
Выехали мы с Егором из города, первым делом заехали в лесок. Полянку нашли подходящую. Красота кругом, птицы поют. А солнце уже к закату клонится. Торопиться надо, пока не стемнело.
Нашел я консервную банку (кидают везде, сволочи, губят природу!). Поставил на пенек. И Егорка — шасть по ней шагов с семидесяти. Продырявил посредине. Не хилый был выстрел! Охотник, мать его, ничего не скажешь. Спец. Уважаю спецов.
— Ну ладно, — подытоживаю. — Ты профессор. Но ведь это жестянка. А там черепок-то костяной, под ним мозги живые, душой живой еще называют.
— Ничё. Все путем будет. С малопульки, ясно, не фонтан. Но если чердак продырявить — поканает. Красавец будет в гробу.
Едем дальше. В Город зарулили с другой стороны.
Там тоже индивидуального застроя домики стоят, частный, так сказать, сектор. По холмикам вверх-вниз разбежались. А уже и сумерки подкрадываются. Со стороны моря ветерком прохладным потянуло. Благодать… Кому в такую погоду помирать захочется.
Только Егорке такие мысли, похоже, и в голову не приходят. Мы на гребень забрались, домик под нами с двориком. Как на ладони. Там в дворике пацан лет четырнадцати дрова колет. Нас не видно из-за бугорка, а мы все видим.
От машины совсем недалеко отошли, за минуту добежать можно. Сразу-то ведь никто и не сообразит, что случилось. Пока прочухаются, мы уже далеко будем. Кто, что, откуда? — попробуй определи. Сто шансов из ста, что никто никогда не докопается.
— Вон видишь, пацан дрова колет?
— Вижу, — Егорка кивает.
— Это мишень. Шмальнешь — через минуту мы уже мчим, а еще через пять — мы уже далеко-далеко, будто нас здесь никогда и не было. Шмалер в речку за много верст от этого места. И все. Никто ни сном, ни духом. Держи патрон.
Берет, но что-то не так уж резко, как следовало ожидать.
— Так пацана, что ли?
— Ну а кого же еще?
Он передернул плечами. Пробормотал:
— Что ж сам? Дешевле бы вышло…
Это все ж не зэка в спину из автомата. Смотрю на него, счас, думаю, откажется. Пацан все же…
Но он ТОЗик берет, патрон пристраивает.
— Дело хозяйское. Самому, значит, слабо?
— Понимаешь, свинью резать и то спеца-профессионала приглашаю. Оно и надежней, и работа чистая.
Он хмыкнул. Повторил: «Дело хозяйское» — и стал прилаживаться как лучше стрельнуть. Не в тире все же, упора специального нет. А промахнуться нельзя. Приладил винтовочное ложе на сучочек, в прорезь прицела смотрит на мушку, один глаз прищурив.
А пацан притомился, видать, топор в полено вогнал, на другое присел, пот со лба вытирает. Идеальная мишень! И я бы, пожалуй, попал. Разве что не в чайник.
Сидит, куда-то вдаль смотрит и не ведает, что в прицеле. Не знает, что дяденька, притаившийся за кустами, светлую его головенку видит через колечко, окружающее мушку.
Плавно, как на учебном стрельбище, стронул Егорка спусковой крючок.
Щелк!
— Осечка! Давай другой патрон.
Голос у него хриплый вдруг сделался. Не стальной, значит, тоже. Нервишки-то тоже, видать, кое-какие имеются.
— А нету другого. — И повторил, потому как до него вроде сразу-то и не дошло. — Другого-то нету.
И все равно до него не доходит. Смотрит на меня, словно в первый раз видит. Повторяет, как автомат:
— Давай другой патрон!
— Да нету у меня другого патрона! — Я уже горячусь. — Я ж тебе говорил. А за осечку я не плачу. Я только за работу плачу.
Он ничего больше не сказал. Бросил винтарь на землю, круто повернулся и пошел вниз по тропинке. Я поднял ТОЗик, пыль с него сдунул, в халат опять завернул и — следом.
Сели в машину, закурили. Он молчит. Я молчу. Зажигание врубаю, на сцепление жму, поехали.
— Ну что, — разговор завожу, — поехали, догонимся. Кувшинчик еще раздавим. Ты такого вина нигде больше не попробуешь. Это тебе не бормота, что в сельпо туземцам сдают.
— Нет, закинь меня на автовокзал. Домой надо съездить.
На вокзал, так на вокзал. А он все молчит. Догадался, ясное дело, что я ему дохлый патрон подсунул. У меня сынишка-трехлетка таким играет. Порох-то я вылущил, а пулю обратно вставил. Чтобы как настоящий был. И не отличишь.
Приехали. Он сигарету в окошко выкинул, повернулся ко мне и произнес монолог. Признаться, не по себе мне было, пока он его произносил. Можно сказать, мурашки по спине заползали.
— Знаешь, это не фокус со шмалера лупануть. Бац — и в мозгах сквозняк. Ты даже вякнуть не успеешь, как уже на том свете. Это фуфло все. А ты прикинь такую картину. Стоишь ты, к примеру, у своего дома. Ну покурить ты за калитку вышел перед сном. Воздухом подышать вечерним. Прохладцей. И хорошо у тебя на душе, спокойно. Вот твой дом за спиной твоей. Крепость твоя. Видик фирмы «Сони». Башня из какой-то там кости. Полная чаша. Гараж у тебя тут, машина «шестерка». Жена у тебя красивая, покладистая. Любит тебя. Дети. Деньги. Все у тебя есть. Все у тебя хорошо. Ты стоишь, расслабился. Вот сейчас, думаешь, сделаю на бабу рейс, стаканчик вина (своего, не бормоты) замахну перед сном и залягу спать. Хорошо на свете жить!
А тут идет по улице какой-то кент. Прохожий просто. Ну, прохожий и прохожий. Не старый вроде, молодой скорее. Бежит себе трусцой по улице мимо тебя. Неприметный такой парнишка бежит в джинсах линялых, в маечке. Никто, короче, пустое место. Ты уже докурил, бычок свой бросил, повернулся, чтобы домой идти, а парнишка тот как раз поравнялся с тобой — и вдруг! — на тебе! — под ребра кусок арматуры ржавой, заточенной, заостренной. Заехал и дальше себе бежит спокойненько.
А ты лежишь около своей калитки и корчишься. Лежишь и ласты заворачиваешь. И ни крикнуть ты не можешь, ни пискнуть. Потому что у тебя в печени кусок арматурины ржавой, печенка проткнута и кончик уже из спины торчит. А ты подыхаешь и видишь глазами своими тускнеющими, что в доме твоем свет горит мирно, там за дверью жена красивая в постели, лежит, тебя дожидается, дети умные уже спят. И никогда ты больше их не увидишь, потому что ты подыхаешь, потому что та старуха костлявая, в простынку белую завернутая, стоит уже над тобой и косой своей острой замахнулась…
Вот она страшная смерть-то какая. А в мозг пуля — это не мука. Это, скорей, избавление от мук…
У меня даже рот сам собой открылся, пока я эту лекцию слушал. А Егорка толкнул дверцу, подмигнул мне так, что у меня челюсть еще больше отвисла, не вышел, а выскочил, с резким хлопком (как выстрелил) влепил дверцу в свое гнездо и мгновенно растворился в темноте, без всяких там «гуд бай» и «ауфвидерзеен».
Я с минуту сидел, уставившись тупо в приборную панель, прежде чем запустить движок. Потом уж рука сама автоматически повернула ключ зажигания, да и все остальное совершалось как бы автоматом. И хоть арматуры в моей печенке не было, в мозгу я ее сейчас точно ощущал…
Видно, это выражение так впечаталось в мой портрет, что баба моя (а она у ворот дежурила, беспокоилась, зная, что я баранку крутить взялся тяжеленький, что редко со мной бывает) еще больше разволновалась.
— Что с тобой, на тебе лица нет?
Глупая эта фраза, избитая, в другой раз у меня бы разве что раздражение вызвала, но сейчас даже ее я воспринял соответственно овладевшему мной настроению.
— Ничего, Настенька, ничего. Все в порядке.
Чувствую, она вообще в панику ударилась: Настенькой ее обозвал. Последнее время все больше «коза» да «ворона» или как еще повыразительней, а тут «Настенька». Явно не к добру.
— Да что с тобой?
В объяснения я, естественно, вдаваться не стал, так и оставив бабу в неведении относительно моих переживаний. Но сам месяц, не меньше, потом дергался. С кем, думаю, связался? Ведь не знаю совсем, что это за фрукт. Над кем пошутить надумал? Да ведь ему человека прикончить все равно, что комара. Про того полосатика он наверняка и не вспоминал никогда. И пацану бы в голове дырку сделал, и тут же бы забыл. Он наверно и не слыхал никогда про шестую заповедь «Не убий!». Плевал он на нее, как и на все остальные. Кто его, чмушника этого, знает, чем он сейчас занимается? Может, в рэкетменах ходит или еще что похлеще. Всегда был темным. А в нынешнее темное время такие как он и правят бал…
Словом, не было мне покоя. Жалел уже, что не дал ему денег. Черт с ними с деньгами. Мудрость гласит: деньги потерял — ничего не потерял. А вот арматура… Да и пуля в черепушку не очень меня прельщала.