— Я все поняла.
— Да в общем-то это бред. Просто я выпил и развязался язык.
— Не старайся быть циничнее, чем ты есть. Ведь ты же добрый.
— Кто? Я? Я еще раз повторяю: мне сорок лет. И я всякого насмотрелся. Всякого. Давай-ка лучше выпьем.
Он допил остатки и отшвырнул пустую бутылку. Он уже откупорил другую, когда где-то неподалеку за сарайками ненавязчиво заурчал мотор…
* * *…Заурчал мотор, и фургон, омерзительного, в прошлом кремового цвета, оказался в поле зрения. Тот самый фургон, автоурод, от которого они шарахнулись час назад, убежав из сквера. Как он подкрался сюда, где, казалось, и подъезда-то нет? Он подъехал медленно, как при замедленной съемке. А бутылка с вином стояла на бревнах, уличая пьянство и разврат…
Из машины, остановившейся в метре от голубятни, одновременно появились двое. Молодой, несколько тяжеловатый для своего возраста, сержант и его напарник — в цивильном плаще, но милицейской фуражке и начищенных сапогах. Этот был постарше и смахивал на хорошо просушенного леща, тогда как по отношению к сержанту можно было бы употребить расхожее определение — кровь с молоком. Но было в облике этого сержанта нечто, наводящее на мысль о недодуманном, недоделанном. Не вязалась его красная бычья шея с мягкими жидкими кудряшками на голове.
— Ага! — кудрявый сержант-водитель широко улыбался. — Распиваем себе в публичных местах.
Улыбка была даже радостная — ни дать ни взять — встреча старых друзей! — но именно такая вот маска всегда приклеена у людей наглых, уверенных в своей власти над другими.
— Да что вы, ребята. Не будем драматизировать ситуацию. Мы больше не будем.
— И меньше не будем? Так что ли? Девушка, и вы распиваете? Ой как нехорошо, девушка! Ой, дюже нехорошо.
— Ребята… — у него во рту стало противно, словно он пососал металлический рубль. — Ребята, мы уходим. Даже уезжаем. Электричка через полчаса.
— Уезжаете? Эт-то верно, — вступил в разговор «сушеный». — Только не в электричке, а в ином транспорте. С нами поедем. Отдохнете у нас, анкетные данные свои нам оставите, автографы. А потом уж поедете, на чем захотите. Ну и за услуги, естественно, заплатите…
— Товарищи, — подала голос Она. — Вы уж нас извините, мы ведь ничего плохого не делали.
— А распивали? — сержант не отводил теперь от нее взгляда. Было совершенно ясно, что он «принял» намного больше предполагаемых клиентов. Но не рислинговый и даже не портвейновый аромат от него распространялся — посолиднее был дух. — Так что давайте в машину, на месте все и выясним.
«Сушеный» повертел в руках бутылку, рассматривая этикетку. Легкая усмешка тронула его губы. Он поставил бутылку обратно, проговорил без всякой интонации:
— Ладно, Сашок, простим их на первый раз. Они городские, до них дойдет, в другой раз такого не допустят. Верно ведь? — это уж к нарушителям. — Давайте отсюда, да побыстрей!
— Да ты че, Петрович! Как это — отпустить! Они ж бухие, везти их надо, сдать.
— Ладно, погнали!
«Сушеному», видно, самодеятельность подчиненного была не по душе, он шагнул к машине, решительно хлопнул дверцей, давая понять, кто тут главный. Улыбочка кучерявого превратилась в злобную гримасу:
— Городские, мать вашу… Кабак тут устроили.
Он с явной неохотой двинулся вслед за старшим и тоже исчез в машине. Фургон, по-рачьи пятясь, стал отползать.
— Фу-ух! — Он опустился на бревно, выдохнув с облегчением. — В «трезвяк» только не хватало попасть…
— Вот тебе и юбилей! Дай-ка сигарету.
— Тебе не полагается.
— Дай, говорю.
Сигарета в губах у нее запрыгала.
— Ладно, сворачиваемся. Праздник закончился…
Он убрал бутылку в карман. Она поднялась с бревна, достала помаду, пудреницу с зеркалом.
Все это время Он не спускал глаз с фургона. И замер, когда увидел, что зловещий «дилижанс» остановился. Какую-то минуту он не подавал признаков жизни, от чего казался еще более зловещим.
— Черт бы их побрал. Чего они не уезжают? У меня мороз по коже, трясучка не проходит…
Они торопливо поднялись, стараясь побыстрее выбраться из лабиринта сараюшек, направились к улице. Он тревожно оглянулся. Она вслед за ним: сомнения не было — гадкий автоурод двигался за ними! Через минуту они были настигнуты.
Сержант Сашок выглянул из кабины.
— Эй! — голос у него опять был веселый, радостный. — Решили подвезти вас. Полезайте в машину.
— Спасибо, сами дойдем, — Она вымученно улыбнулась, стараясь подавить страх, тревогу.
Но Сашок был уже рядом. Улыбка никак не соответствовала лихорадочному блеску его глаз. Пьяное безумие человека, во что бы то ни стало решившего осуществить какое-то свое намерение, угадывалось в этом блеске. Теперь уже ничто не могло его остановить.
— Полезайте в машину. А то силой затолкнем.
— Да ты что! Договорились же, уходим. У нас электричка через несколько минут.
— Полезайте, говорю!
Сашок схватил ее за руку и потащил к двери фургона, которую уже словно нехотя распахнул «сушеный».
— И ты давай, без приглашения!
— Ты что с ума сошел? Что ты себе позволяешь?
— За неповиновение милиции хочешь подзалететь? Лезь, а то хуже будет! И по башке схлопочешь, и по статье загремишь…
Она не выдержала, закричала почти в истерике:
— Люди! Что творится, люди!
Сашок, срифмовав нецензурно «люди», громко выругался.
— Силу применим!
Вдвоем они втолкнули ее в кузов, потом схватили его.
— Не трогайте, я сам.
Захлопывая дверь фургона, Сашок громко заржал.
В будке пахло чем-то кислым. На одной из двух продольных скамеек, свесив голову на грудь, дремал алкаш. Больше там не было никого и ничего.
За спиной лязгнул железный засов.
— Птички в клетке, — констатировал Он. — Попались голуби.
Алкаш приподнял голову и приоткрыл один глаз. Затем второй. Потом шумно выдохнул.
— Ален Делон, Ален Делон не пьет одеколон, — сообщил он своим новым попутчикам. И поинтересовался:
— Счас что, день или ночь?
— Мы не здешние. Мы не в курсе.
— Ну и фуфел. Фуфло. Фуфлыжник.
Он снова свесил голову на грудь и задремал.
Фургон с арестантами катил по городу…
* * *В предбаннике вытрезвителя было уныло. За обшарпанным письменным столом, изрезанным, исписанным чьими-то именами, сидел сонный дежурный — старшина и накручивал диск ветхого телефонного аппарата, склеенного во многих местах синей изолентой. Рядом с дежурным расположился верхом на стуле прыщавый блондинчик в джинсовой куртке и милицейских серых брюках с красным кантом. Он, постоянно похохатывая и захлебываясь, тарахтел старшине, которого рассказ не интересовал, но отмахнуться было лень, как от мухи, когда задремлешь в жаркий полдень.
— …ну, тут я ручку, которой протокол писал, знаешь такая, за тридцать пять копеек, — роняю ему под ноги. С понтом. Счас, думаю, подымать будет, а я его по шеям. А он, падла, ушлый до чего! Спокойненько так, не нагибается, а ногу поджимает себе на колено. Ботиночек снимает, носок стягивает. И голой ногой, пальцами поднимает ручку. Берет ее в руки и — нате, гражданин начальник, — протягивает ее мне. Ну, думаю, силен. Ладно, думаю, все равно накажу тебя. Ну я, короче, ручку беру, протокол дописываю себе спокойненько. И ему говорю: ты подожди, мол, к начальству схожу. А тебе — на журнальчик, чтоб не скучать. «Вокруг света». Он журнальчик-то берет, открывает, а я ему — нна! По харе через журнал. Харя вдребезги, а телесных нету. Перехитрил я его, ха-ха-ха!…
Старшина бросил телефонную трубку, отчего аппарат жалобно звякнул, и повернулся к вошедшим.
В дверях стоял Сашок и его подопечные. Сашок, как водится, широко улыбался.
— Вот, принимай гостей. Распивали, понимаешь, спиртные напитки в центре города.
— Ладно, канай. Разберемся.
— Чего разберемся. Оформлять надо.
— Но мы же не пьяные, товарищи милиционеры! Ну, пожалуйста, отпустите нас, — у нее в глазах стояли слезы.
— Мы ж с вами вместе не распивали, какие мы вам товарищи?
Сашок, который не спешил уходить, снова радостно заржал.
— Ну как вы можете… — она взглянула на старшину с мольбой.
— Они могут, — не выдержал Он. — Сейчас про брянского волка вспомнят… А надо еще посмотреть, кто здесь товарищи, а кто нет.
— Ну вот. А говорите — не пьяные. Чего бы это трезвый человек в пререкания стал вступать?
— Я жаловаться на вас буду!
— Ах вот как! — старшина оживился. — Так вы еще и угрожаете?
Джинсовый рассказчик тоже посмотрел с интересом. И как бы примериваясь, как побольнее ударить. И чтобы следов не осталось. Сашок глядел во все глаза, довольный происходящим. Старшина же входил в роль.
— Мы тебе и возврат оформить можем. Все в наших силах. Видел там стройку? Там нужны рабочие — кирпич таскать, раствор месить. Суток на десять могу устроить.
— Ну как вы можете… — она взглянула на старшину с мольбой.
— Они могут, — не выдержал Он. — Сейчас про брянского волка вспомнят… А надо еще посмотреть, кто здесь товарищи, а кто нет.
— Ну вот. А говорите — не пьяные. Чего бы это трезвый человек в пререкания стал вступать?
— Я жаловаться на вас буду!
— Ах вот как! — старшина оживился. — Так вы еще и угрожаете?
Джинсовый рассказчик тоже посмотрел с интересом. И как бы примериваясь, как побольнее ударить. И чтобы следов не осталось. Сашок глядел во все глаза, довольный происходящим. Старшина же входил в роль.
— Мы тебе и возврат оформить можем. Все в наших силах. Видел там стройку? Там нужны рабочие — кирпич таскать, раствор месить. Суток на десять могу устроить.
— Но мы же не пьяные. За то, что распивали, заплатим штраф.
— Ага! Значит, все-таки распивали? В общественном месте? Тогда все. И штраф, не волнуйтесь, не забудем взять. А жаловаться все грозятся. Только никто не жалуется. Сейчас проверим, пьяные вы или нет. Галя!
Откуда-то из недр заведения вынырнула заспанная девица в несвежем белом халате.
— Вот наш фельдшер сейчас скажет, пьяные вы или нет. А заодно и на наличие вензаболеваний. Сейчас порядок такой… Давай, Галя, приступай. А то говорят — «не пьяные»! «Трезвые мы», мол, и все тут…
— Эти, что ли? — недовольно поморщилась девица и достала из кармана халата пустой граненый стакан. — Дыхните. Так. Запах алкоголя сильный. Встаньте. Ноги вместе, вытяните руки. Закройте глаза. В позе Ромберга неустойчив. Средняя степень опьянения.
— Ромберга! Я тебе покажу Ромберга!
Он вскочил, но Сашок, подпиравший дверной косяк могучим плечом, схватил его за руку. Другой рукой завладел джинсовый блондин и с удовольствием стал ее выкручивать.
— Вот так, — с удовлетворением констатировал старшина. — Такие действия не простым возвратом пахнут. Это уже на срок катит. Будешь еще дергаться?
— Не буду. Отпустите.
— Отпустите. Давай сдавай, что у тебя там в карманах. Джинсовый опытной рукой стал обшаривать: документы, ключи, бумажник, таблетки.
Галя, что это? Фе-на-зе…
— Феназепам. Снотворное. Вот, а говоришь «не пьяный». Пьяный да еще и «на колесах».
— Да мне же врач их прописал.
— Врач не врач, а надо изъять. Не положено.
Он сел на скамейку и безучастно смотрел на горку своих вещей, сваленных на стол. Она стояла и шептала что-то беззвучно.
— Все, обыск закончен, раздевайся до трусов и пошел в палату!
Его втолкнули в камеру. Тут стояли три кушетки больничного типа и больше ничего. Оконце было зарешечено.
Он лег на кушетку, заложив руки за голову. Мыслей не было, но пришло спокойствие.
Дверь отворилась и тощий напарник Сашка втолкнул в камеру упиравшегося алкаша-попутчика по спецфургону. На голой его груди красовалось выколотое мастерской рукой распятие.
— Фуфел! Фуфлыжник! Фуф-фло… гон! — взвыл он, получив увесистый удар ребром ладони по животу. После чего стал более покладистым и покорно расположился на кушетке.
Пел он не шибко музыкально, но с чувством. Его конвоир, убедившись, что бунт подавлен, направился к дверям.
— Начальник, — окликнул его Он. — Что сделали с девушкой? Тоже раздели и бросили в камеру?
— Ну что ты. У нас женских камер нету. Никто ее не раздевал, она в Галиной комнате. Там диван и все удобства.
— Хоть за это спасибо. Ну ты ж нас отпустил поначалу. Чего передумали-то? Ведь повоспитывали и хорош, наверно. Ты же сам так сказал…
— Да Сашка это все. — Голос у тощего был вполне миролюбивый. — Я бы вас не стал забирать. Да этого кабана разве переспоришь. Попала ему, быку, вожжа под хвост, мол, надо их, городских, учить уму-разуму.
— Да ведь он сам пьяный, без пенсне видно.
— Ну нет, так не бывает. Он за рулем.
— Бывает. У вас тут племя ГАИ, что полосатыми палками на жизнь зарабатывают, в одной с вами связке… Ну чем мы вашему Сашке не приглянулись?
— А, может, наоборот приглянулись? А я-то тут при чем? А за рулем пьяных у нас не бывает, ты не гони волну.
За тощим лязгнул замок.
* * *Он лежал на кушетке и смотрел на тусклую голую лампочку, забранную решеткой под самым потолком. Становилось холодно.
«Диван»… «Женских камер нету…» «А, может, наоборот, приглянулись?..»
Временами у него возникало желание вскочить и трясти решетку, колотить в двери. Но Он только скрипел зубами. Он был бессилен. Хозяевами положения были другие.
А воображение подбрасывало ему картины одна гнуснее другой.
Потом лампочка стала расплываться. Расплывались и мысли, забытье вытеснило сознание.
Алкаш, воспевавший Делона, храпел уже давно.
А за окнами пошел снег. Первый снег в этом году. Осень кончилась, начиналась зима.
А в России зима длинная…
Почем нынче шестая заповедь?..
Сколько же я его не видел? Лет пять. Нет, четыре с половиной…
И вот стоит спокойненько так у калитки и мне маяк дает, мол, попридержи зверюгу. А Рэмбо уже с лая на хрип съехал — до того увлекся. Я кричу:
— Цыц, Рэмбо, с-сукин сын! — А он не слышит (делает вид, что не слышит), так разохотился. На забор прыгает, зубами щелкает. Ну, волчара, ну зверь! Хороший сторож. Вот только бы жрал поменьше — цены бы ему не было.
— Цыц, Рэмбо! — и под ребра ему ногой. Да я в кроссовках, ему не очень-то и больно. Вернее, совсем не больно, попробуй прошибить такую тушу. Но обидно. Сразу заглох. Заскулил. Заюлил. Он такой — провинится, потом переживает. Понимает все, как человек, с-сукин кот.
Схватил я его за ошейник и пристегнул на цепь. А этому, — как его звать? вот память стала, забыл за эти годы, — заходи, мол, сколько зим, привет.
— Привет, привет! — заходит, щурится. Руки потирает. Почти не изменился. Немножко, разве что, круглей стал, раньше совсем худой был. Или, может быть, шмотье цивильное — джинсики, рубашечка его немножко изменили. Там, в хэбе, все одинаковыми казались, нескладными, худыми. Но рыжий такой же, глаза светлые, светлые. А на левом — рыжинка. Так, не бельмо, а меточка, зайчик. Бог метит шельму.
— Собачка у тебя с норовом. Злая.
— А кто сейчас добрый? Ты добрых где сейчас видел?
Хмыкает, да, мол. А сам озирается, как я, смотрит, устроился. А я ничего устроился, неплохо. Дом. Гараж. Сад. Баня. Столик стоит под старой сливой. А на сливе — сливы растут. Вот так.
— Ну садись. Счас баба накроет на стол. Посидим, потрекаем.
А он стоит, все осматривается.
— Не кисло, — говорит, — ты живешь.
— Я старался.
— Я, знаешь, вообще-то поговорить с тобой заехал.
Вот оно: по-г-оворить. Егор. Вспомнилось сразу…
* * *…— Ег-гор! — Подлетает к нему Мишка Донской, и н-на! ему под дыхалку. И он скрючивается, ртом воздух ловит. Больно, когда под дыхалку бьют…
Кабанил его тогда Мишка по-черновому. Он тогда «дедушка» был, а мы — «помазки», весной призывались. Вместе с ним, с Егором, и приехали. Считай, земляки, земы. Только я с Города, а он километрах в ста жил, где-то в поселке. А вообще он не местный, родители его привезли то ли с Урала, то ли с Сибири. Он и «г» не по-нашему, не по-южному выговаривал. Не мягко, с придыханием «х», а твердо — «г». Вот Мишка Донской, а он тоже со Ставрополья откуда-то, к нему и прицепился. Переучивал его, как надо «г» говорить. Или еще Егор «чё» говорил. Мишку это вообще бесило. «Козел! Не «чё», а «што»!
Нас тогда, молодых, здорово кабанили старики. Мне, правда, «дедушка» спокойный достался. Придешь к нему вечером, пожелаешь спокойной ночи. Мол, спите, «дедушка», вам до дембеля столько-то дней осталось. А он, если в добром настроении, просто в морду плюнет. А если сердитый — может и кулаком плевок размазать. Зато спать давал. Почистишь ему сапоги после отбоя, воротничок постираешь, выгладишь, подошьешь, как полагается, — и до подъема можешь дрыхнуть.
А Егорке и по ночам доставалось. Лежишь, бывало, спишь, а он «р-р-р, тр-р-р» — под шконками ползает. И рычит, как автомобиль. Это он правила вождения Мише Донскому сдавал. Или вытащит Миша из постели такого же чмушника зашуганого и — д-з-д-з, руки растопырят, налетают друг на друга, жужжат, авиационный бой изображают. А Миша смотрит, балдеет. Бессонница на него напала перед дембелем. А только не пришлось ему на дембель со своими откинуться. Под самый праздник, на седьмое ноября задвинули его в дисбат. На год. В Ухте, говорят, трибунал был показательный. За несколько дней до дембеля не повезло… А тоже за «сынка» влетел. Зашугал он одного так, что тот повесился. Не до смерти, откачали. А когда его в дурдом привезли, — чтобы «седьмую степень» влепить и к мамке отправить, он и колонулся. Мол, Донской меня довел. Ну и повязали Мишаню, пришлось ему еще годик отдохнуть от гражданки, да не где-нибудь, а в дисбате.