А читать Голубь любит. Вот только уроки литературы почему-то ненавидит…
Вот и Новокрещенов нарисовался. Монис, Монс… А что такое это значит — таинственное «Монс» — никто объяснить не берется. Красиво звучит, и Новокрещенов не возражает, когда его так называют. Появляется он обычно последним, перед учителем. При одном условии — если вообще появляется. Идет по проходу — походочка неспешная, шарнирная. Парта у него последняя в ряду у окна — королевское место. Там он восседает в гордом одиночестве. Понесло по проходу табачищем, пахнуло. Само собой, Монис из туалета идет: для кого «перемена», а для кого «перекур».
Проходит. Улыбается. Жизнь прекрасна и удивительна. На роже написано.
И вдруг — на! Голубю подзатыльник. С оттяжкой этак, небрежа. Походя — по светлой Голубевой макушке. Не сильно, не больно. Просто так, от избытка чувств. Заполучи и не кашляй. Спросить: «За что»? — дохлый номер. Осклабится, покажет желтые зубы, никотинчиком подкрашенные: мол, было бы за что — прибил бы. «Ща, дам больно. Ща, крюком суну», — просто и со вкусом Монис выражает свои мысли…
Да и чтоб Голубя не щелкнуть? Русинову, к примеру, просто-запросто «плюху не выпишешь», огрызнется. А это чревато: кончится взаимным мордобоем — есть ли смысл? А Голубь: нашел — молчит, потерял — молчит… Пригнулся еще ниже к своей парте, еще незаметней стал. Побледнел только, шевелит что-то беззвучно губами. Да Монис того уж не видит, прошел, уселся.
И тут — будто щелк! — замолк гул, вырубился. Жанна Борисовна появилась в дверях с классным журналом. В класс вползла тишина. Тревожная, ненатуральная.
— Так. Здравствуйте, — грохнули крышки парт — звук, неизменно соответствующий молчаливому приветствию педагога учениками. Привстали на полусогнутых: здрасьте, мол, Жанна уселась, и все опять грохнули. Голубь — глядь на часы. Три минуты урока прошли. Осталось сорок две… Привычка у него такая — урок литературы рассчитывать по минутам. Вот пять минут прошло, десять…
— Та-ак, — Жанна носом в журнал сунулась, — что было задано? — Ласково этак, певуче, с сиропчиком.
— Афонин! — резко, властно. Как пинок под зад.
— Выучить стихотворение Лермонтова! — Афонин-толстячок подскочил с парты.
— Какое стихотворение? — допрос продолжается. Жанна снова переходит на сиропно-кошачий диалект.
— Ну, любимое… — выжимает из себя Афонин.
— Почему «ну, любимое»? — Жанна опять гавкает: нельзя такое стерпеть, борется за чистоту русского языка.
— Любимое… — багровая у Афонина стала шея. Даже затылок напрягся. Оцепенел.
— Любимое. Верно, Афонин. Ну давай, Афонин, с тебя и начнем. Какое ж твое любимое? Выходи к доске, не стесняйся.
Кисло Афонину приходится, заедает его черная несправедливость. В списке он первый, и чаще всего попадает в зону внимания преподавателя.
— «Тучка». — Вышел Афонин на «лобное место» — возвышение около доски.
— «Тучка»? Хорошо, давай про тучку. Начинай, Афонин.
Пробубнил и смолк настороженно.
— Ага. Все? — Жанна всегда по книжке следит. И не приведи боже ошибиться! — Ага, все. — Сама же подтвердила. — Так, а почему же ты, Афонин, выбрал такое маленькое стихотворение?
— Ну… любимое же… — Афонин будто потупел… А ведь не дурачок, по математике пятерочник. Химию любит. Уставился на стену. Нету там поддержки… Сергей Петрович, директор школы, грустно смотрит со стены из черной рамки: он недавно умер. И висит здесь в кабинете электротехники заместо Кирхгофа — того временно сняли, прислонили в уголке, лицом к стене. И получилась теперь галерея: Сергей Петрович, Ом, Ампер, Вольта… Все покойники, старые, новые, великие и не очень…
— Ах, любимое!? Так ты, Афонин, оказывается любитель поэзии? Вот не знала…
Покраснел Афонин, как пожарный кран. И заморгал. Он всегда так подмигивает, когда волнуется, — двумя глазами сразу. Потому и накликан «Помаргушей» в тесном кругу одноклассников. А Новокрещенов зовет его еще проще — Мохан.
— Га-га-га, — кстати он, Монис, голос подал. И следом весь класс тревожно хихикнул.
— Ладно, — отпустила Жанна схватку. — Садись, три. Но вот с таким минусом. — Показала с каким, навроде того рыбака.
Сел Афонин, а класс снова уши навострил. Жанна спускается по списку.
— Охо-хо, — вздохнула. Беда, мол, с этими троечниками. — Давай, Горева. Расскажи ты, Света.
Горева — соседка Голубя по парте — отличница. Красотулечка такая, ти-ти-ти, говорит. Надежда. Опора. Гордость. Отрада учителей. Да еще и комсорг класса.
Вышла — по походке человека видно — есть у нее цель в жизни, идет, как пишет. С придыханием начала, красиво так. Артистка!
И так дальше, до покоя, который будто бы есть в бурях…
— Хорошо, Света, пять. — Жанна аж прибалдела, размякла. Отдушина эта Света, белый парус для истомившейся двоечниками и троечниками Жанниной душеньки.
— А теперь пойдет… Витя Новокрещенов. — Жанна огласила приговор. Голубь вздохнул разочарованно: прошла она его фамилию, проехала. — Давай, Витя, тебя давно не спрашивали…
С Монисом у Жанны Борисовны отношения сложные. Два года она самоотверженно боролась, чтобы упечь его в спецшколу для «трудных», но, увы, не выгорело. Так и не досталось для Витьки путевки — оказывается, дефицит. А теперь вот его, Монса, побаивается Жанна. Чуток, конечно. Самую малость. Но ведь ни для кого не секрет, что Витя этот выжил из школы учителя черчения. Да, да, из-за одного только этого Новокрещенова уволился учитель, замордовал его Монс. Задавил учителя морально — километры нервов на каждом уроке у него выматывал.
А Жанне самой в прошлом году еще подкинул тему для размышления. Про нее, про Жанну, в ей же самой сданном сочинении на тему: «Мой любимый урок» написал: «Жанна Борисовна средней красоты, нос римский, глаза зеленые, повадки, как у кошки». И еще написал, что любимый урок у него — литература, на нем «всегда можно вдоволь посмеяться. Но Жанна Борисовна умеет держать учеников в ежовых рукавицах»… Наворотил вот такую ахинею. Спрятала то сочинение Жанна подальше и выставила ему годовые тройки. Дотянуть бы его до экзаменов, да выпихнуть из школы куда-нибудь, хоть в ГПТУ, хоть в тюрьму…
Вышел Монис с ухмылочкой своей коронной, а здоров детинушка, рост вполне баскетбольный. Вместо школьного костюма — рубаха в крупную клетку, джинсы неустановленного цвета. Руки в брюки и «пилевал» он на всех.
— Ну что ты выучил, Витя? Рассказывай.
— «Тучка»! — Витя радостно этак сообщил. — Мое любимое. — И повторил для верности, чтобы сомнения не было. — Мое любимое стихотворение «Тучка».
«Тучку» Монис слышал, конечно, единственный раз в жизни — десять минут назад в исполнении Афонина-Мохана.
— «Тучка»? Ну что же, очень хорошее стихотворение, — мягко стелет Жанна, спрятала когти.
— Ночевала тучка… хи… голубая… Нет, золотая, на груди… этого… утеса.
— Великана, — по классу прошелестело. Жанна слышит, конечно, но молчит. Звереет тихонечко про себя, закипает в ней…
— Великана… да, великана.
— Утром, утром… — по классу.
— Утром… в путь… она… пустилась…
Добил «Тучку». Выехал на подсказках, как говорят педагоги.
— Все? — Жанна спрашивает. — Ага, все. Ну, Витя, ты сегодня молодец. Получаешь твердую тройку.
И Монс с победой обратно по проходу — весь из себя, белый человек. Вот так надо с ними, с учителями. Построже. Тогда будут уважать.
А Жанна разозлилась. Ох бы уж она этого Витю!
И следующего на прицел:
— Голубев! К доске! — неожиданно скаканула она снова вверх по списку.
У Голубя моторчик — прыг, прыг. Подскочил куда-то к горлу. И кровь забулькала горячая, красная. Спросила!
— Ну чем ты нас обрадуешь, Голубев?
— Эй, Гуля! Выдай им про царицу с Тамарой! — веселый Монс со своего места «крякнул».
Голубев проглотил слюну. Посмотрел в окно, там падали снежинки. Медленно спускались, как на парашютах. Сердце колотилось.
— «Спор», — сказал он.
— Что? Спорт? — Жанна опешила. — Ты чего мелешь?
— Га-га-га! — в классе оценили.
— «Спор», — повторил Голубь. А сердчишко — маленький моторчик — он всего с кулак — опустилось на свое старое место. И не горячая по жилам потекла кровь, не красная. Обычная, жидкая. Во рту стало сухо и горько. А под мышками — сыро. Покосился на часы — долго, долго еще до звонка…
— Значит, спор. И где ты его выискал? Ну давай про спор, — разрешила.
— С какой-какой горою? Штат?
— С какой-какой горою? Штат?
— С Шат-горою…
— А, ну все понятно. — Жанна лыбится так с ехидцей. В классе шумок: что-то новое Голубь выдает. Ну, клоун. — Давай продолжай.
— Кто сказал «берегись»?
— Шат. — Голубь уже давит из себя. Быстрей бы все это кончилось…
— Ах Шат. Ну продолжай.
— Ну, Гуля, ну орел! Ну дал! — Монис с галерки орет.
А Жанна:
— Потише, Витя, продолжай, продолжай, Голубев.
— Стой! Ты что городишь? Я ни одного слова не пойму. Выплюнь кашу изо рта!
А в классе уже все покатываются: ну, Голубь, бесплатный цирк показывает. И где — на литре! Прикол! Потащился весь класс, забалдел, кайфанул…
Побледнел Голубь, замолк. Постепенно и класс затих.
— Ты будешь рассказывать или будешь играть в молчанку? — уставилась Жанна на Голубева глазами своими болотными. И он на миг, на один лишь миг встретился с ней взглядом, прежде чем уткнуть его в половицу.
— Ну садись, Голубев. Без родителей завтра не являйся. Ты понял? Передайте ему дневник.
Пошел дневник по партам открытым — в нем кол, огромный, на полстраницы. А рядом в скобках — ЕД. Это, чтобы не переправил на четверку. Привычка у Жанны Борисовны такая.
Низко, еще ниже, чем обычно, пригнулся Голубь к парте. Опустил свою вихрастую голову прямо к самой крашеной деревяшке, разрисованной разноцветной шариковой пастой.
Подумалось о матери — вот она глотает элениум — и идет в школу выслушивать, какой у нее, оказывается, сынок подрастает. Приходит домой и снова элениум пьет. А ругаться скорее всего не будет; будет только вздыхать. А это еще хуже, чем лучше бы отругала. Но за что? Было б за что… Как там Монис говорит?
А в классе — бу-бу-бу. Урок продолжается. Кто-то опять там про тучку выдает золотую, которая улетела и оставила влажный след.
И он увидел этот утес — такой одинокий, такой старый… И почувствовал: да, утес может плакать…
А дальше за тем утесом он увидел горы, зеленые у основания, они переходили в белые-белые вершины, сияющие и вместе с тем далекие, туманные… А вот и Казбек, он такой огромный, белеет, как одинокий парус. Он почти такой, как на папиросной пачке, только настоящий. Каким его видел Костя во время поездки на Кавказ два года назад с родителями. И Лермонтовский «Спор» с тех пор ему и полюбился…
А вот и Эльбрус двуглавый, он же Шат, величайшая вершина Кавказа.
И эти две великие вершины заслонили собой все: класс, школу, небо.
И утонул гул класса, жирная, вонючая единица, вместе с дурацким ЕД. Жанна со своим болотом в глазах, Монис в клетчатой рубахе, вместе со своими бессмысленными подзатыльниками — вся эта жалкая круговерть — в великой тишине великого спора…
Арбат
На реке еще держался ноздреватый грязный лед, но солнце уже грело вовсю, заявляя о весне.
Мужчина и мальчик, переправившись с того берега, где за клочком зеленого леса, вдали виднелось нагромождение белых коробок многоэтажных домов, стояли в нерешительности. У мальчика на поводке был маленький рыжий щенок, который весело махал хвостом, как и все дворняжки на свете.
Потоптавшись на берегу, они стали подниматься по сверкающему от многочисленных ручейков склону, обходя сгустки грязи, стараясь ступать на сохранившийся кое-где ледяной панцирь. Впереди шагал мужчина, за ним мальчик, тянувший за поводок непослушного щенка. На вершине склона начиналась улица деревянных домов; там грязи было меньше. Мужчина и мальчик поравнялись.
— Нет, папа, — сказал мальчик, продолжая какой-то, видимо, бесконечный спор, — это все же овчарка. Это ж мне Витька сказал, а он в собаках понимает. Рюхает. Он говорит, что овчарки бывают и рыжей масти.
— Нет такого слова «рюхает», — сказал отец.
— И все-таки он рюхает, — упрямо повторил сын минуту спустя.
Отец промолчал.
— Мне бы твои заботы, сынок, — пробормотал отец скорее для себя, чем для мальчика.
На перекрестке остановились снова. Сориентироваться в этих узких деревянных улочках Старого Заречья было непросто.
— Ялтинская, — прочитал отец вслух. — Надо же, никогда бы не подумал, что в нашем городе может быть улица с таким названием…
— Пойдем быстрее, папа. Арбат уже устал.
— Но куда идти-то, сынок? Даже спросить не у кого.
— Вон бабушка идет…
Старуха была очень древняя, сгорбленная. Мальчик неотрывно смотрел на ее ноги — поверх валенок были надеты галоши, обувь, которую в городе теперь не увидишь.
— Извините, — начал отец, когда они поравнялись, — вы не скажете, где тут клуб служебного собаководства?
— Клуб-то? — Глаза у старухи были выцветшие: немалые ее годы способствовали, видно, тому обстоятельству: — Клуб-то там. Проходите до конца, и по ту сторону. Там услышите, как собаки брешут… Там клуб, там. Где собаки, там и клуб.
— Спасибо большое.
— А что, собаку сдавать будете? Продайте ее мне. У меня как на грех издохла. А из этой, должно, большой кобель вырастет. Три рубля дам: А то нам тут без сторожа нельзя.
— Нет! — вскричал мальчик. — Это моя собака! Это немецкая овчарка.
— Ну-у, овчарка?..
— Да, настоящая, немецкая. Мне Витька сказал, а он понимает толк в собаках.
Старуха пошла, покачивая головой. Мужчина и мальчик продолжали свой путь.
— Папа, — спросил вдруг мальчик, — а что такое Арбат?
— Арбат — это улица. Название такое.
— А где?
— В Москве.
— А ты был в Москве?
— Был.
— Вот видишь, — после некоторого молчания произнес мальчик. — И кличка-то у него какая? Московская! Разве бы не овчарку так назвали?
Отец тяжело вздохнул. Как объяснить девятилетнему сыну, что он просто-напросто фантазер?
Они дошли до конца улицы и, ориентируясь на собачий лай, который действительно стал слышен через некоторое время, обнаружили большой бревенчатый дом, выкрашенный зеленой краской с солидной вывеской: «Клуб служебного собаководства». Дом был обнесен зеленым же забором, за которым скрывалась какая-то тайна: у мальчика даже дух перехватило.
Отец взялся было за щеколду калитки, но, помедлив, сказал:
— Сынок, Арбат не овчарка. Он хороший пес, но беспородный. Я тебе говорил об этом, и сейчас тебе скажут то же самое. Ты не очень переживай, будут в твоей жизни овчарки, и еще много-много чего….
— Овчарка!
Отец открыл калитку. На душе у него было скверно: сейчас разрушится детская иллюзия.
Отец шагнул было в калитку, но остановился.
— Условие принимаешь? — спросил он вдруг.
— Какое?
— Если овчарка, оставляем собаку. Если нет — отдадим старухе.
— Принимаю, — ответил сын не задумываясь. Он был уверен в своей правоте.
Они вошли во двор, и у мальчика заблестели глаза от восторга. Как раз начинались тренировки; красавцы-собаки разных пород проделывали всевозможные трюки по команде хозяев. Они ходили по бревну, прыгали через деревянные барьеры, приносили в зубах палочку, когда раздавалось такое магическое слово: «апорт».
Отец и сын стояли у самой калитки, смотрели, а рыжий Арбат спрятался за их спинами, поджав хвост, и испуганно выглядывал из своего убежища. Отец решился.
— Пойдем. Тебе сейчас скажут, кто твой Арбат.
В коридоре было жарко и пахло свалявшейся собачьей шерстью. Из двух дверей мужчина выбрал ту, на которой было написано: «Начальник». Он постучал и открыл дверь.
В кабинете были двое. Один сидел за столом, другой — на столе. Они курили, ведя неспешную беседу.
— Извините, пожалуйста. — Отец поперхнулся, так крепко было накурено. — Мы пришли к вам проконсультироваться. Какой породы вот этот щенок?
— Этот? — Человек за столом и человек на столе заулыбались. Тот, что сидел на столе, изрек: — По-моему, без консультации ясно, что это самый чистокровный, чистопородный двортерьер.
— Ты слышал, сын?
Мальчик молча повернулся и вышел, волоча за собой пригревшегося было Арбата.
— Большое спасибо! — Отец вышел вслед за сыном.
Обратно шли молча. Арбата вел отец. Мальчик глядел себе под ноги, он ни разу не поднял взгляда. Искоса поглядывая на него, отец, казалось, хотел что-то сказать. Арбат семенил впереди. Он уже забыл о страхе, которого натерпелся в собачьем царстве.
— Сынок, — наконец отец заговорил. — Теперь подарим Арбата той бабушке?
— Как хочешь…
Но старухи нигде не было видно, и они пошли дальше, опускаясь по улице к реке. У последнего дома, а за ним склон, ведущий к висячему мосту, стояли мальчишки.
— Ребята, — обратился к ним мужчина, — вам нужна собака?
— А что? — спросил чернявый пацан.