— Псих. Ненормальный. Тебе место в доме «хи-хи». — Он повернулся и быстро пошел. А Лешка стоял с прутом в руке, в глазах все плыло. В горле саднило. Только теперь он увидел, что весь правый рукав у него промок от крови.
Пятак скрылся за углом барака. Где-то в небе громыхнуло. Гром! Одна из последних гроз.
А там начнется зима. Длинный учебный год… Упали первые крупные капли. Надо было бежать, спасаться от ливня.
Лешка бросил арматуру, зажал рукой ранку. Как ни странно, она совсем не болела.
Он побежал. До начала ливня можно было еще успеть.
Через несколько минут лил дождь. Куча мусора совершенно раскисла, крыса на ней не возлежала как принцесса, а валялась в стороне. Она уже не улыбалась: крысиная морда была в грязи и ее совсем не было видно…
Осенняя соната в городе N
В городе N сворачивалась осень. Уральская зима брала ее за глотку. Солнце светило еще где-то вверху, но вхолостую, не грея. Сухие листья лежали под голыми тополями, скрюченные первыми заморозками. А кленовые — желто-зеленые и красные — как на канадском флаге, растопырили свои пальцы и не сдавались морозу.
Они (Он и Она) шли по привокзальному скверу от прошумевшей электрички, и листья хрустели у них под ногами, как снег. Было пустынно и тихо, очень тихо, и Он подумал: «Какой прекрасный день. Много ли в жизни еще таких вот тихих осенних деньков?» А вслух сказал:
— Вот и отработали горячий стаж…
— Почему же горячий? — Она поежилась в своем кожаном пальто.
— Горячий. Горячий лучше, чем холодный. А может быть, шахтерский: ближе к теме. — Он кивнул на скульптуру, расположившуюся на самой престижной части привокзального сквера. Мускулистый, голый по пояс шахтер (но в каске) каменной хваткой вцепился в отбойный молоток. Тяжелым взглядом он смотрел вперед, в будущее…
Они спустились по ступенькам на тротуаре. Улица была широкой и малолюдной.
Одна ее сторона как в зеркало смотрелась в другую: желтые обшарпанные двухэтажные домики, голые тополя.
— Да, — проговорила Она, — десять лет. Я за этот, как ты говоришь, горячий стаж, стала другой.
— В каком смысле?
— Не знаю, просто другой. Ненастоящей. Фальшивой.
— Давай не будем, а? Все-таки десять лет — это дата. Праздник наш с тобой.
— Праздник, который всегда с тобой… Фиеста. Коррида. Фандангильо. Давай не будем. Извини. Это нервишки… Просто… Просто я уже десять лет боюсь. Боюсь и снова боюсь. Не знаю чего, но боюсь. Ладно, не будем. Мне надо лечиться электричеством.
— Это как так? Электрошоком, как в «Кукушке»?
— Не знаю. Ничего я не знаю. Наверное, лучше электрическим стулом. Хлоп… и нет старушки. Помнишь рассказ кого-то из американцев? Там приехала парочка типа нас с тобой в заштатный городок, вроде этого. А там — отель. Портье. Ключи от номера. Виски-сода. Автомобиль напрокат. Апельсиновый сок по утрам…
— А у нас ни машины, ни портье, ни ключей, ни апельсинового сока. Ясно. «Ты не в Чикаго, моя дорогая».
— Да уж. Зато у нас праздник. Горячий стаж…
— Ну ладно. Сменим кассету. Вот уже и клуб…
— Та-ак. Что у нас сегодня? Дискотека. Это хорошо. Фильм «Осенняя соната». Неплохо. Такой фильм и можно посмотреть только в такой вот провинции. Все, вместо дискотеки, пойдут стройными рядами приобщаться к музе Бергмана.
На доске объявлений перед клубом скромный белый листочек с названием фильма и указанием сеансов можно было рассмотреть лишь при достаточно пристальном внимании. Правда, художник даже сделал попытку выразить осенний мотив графически, изобразив кленовый лист, — тоже совсем как на канадском флаге! — но это помогало мало: пришпиленная кнопками бумажка состязаться с броским извещением о дискотеке, увы, не могла.
— Слушай, — сказала она. — Давай уедем. Я что-то чувствую себя не в своей тарелке в этой дыре.
— Очень мило. — Он достал сигарету, закурил. Повторил: — Очень мило. — Не то обида, не то удивление прозвучали в этих словах. — Ехать целый час, трястись в электричке, приехать, полюбоваться местной достопримечательностью — «статуей под ветра свист» и повернуть обратно. Чем тебе не понравился городок? Ведь, в конце концов, он тоже действующее лицо нашего юбилея. А главное, никто не стукнет, не брякнет…
— Конечно, никто тебя со мной здесь не увидит, не засветит. Не донесет твоей жене. С этого бы и начинал. А то — ностальгия, мы здесь познакомились, этот город — действующее лицо… Элитарный кинематограф, Бергман… А вообще ты — неплохой конспиратор. Десять лет ты удачно меня прячешь от своей жены. Она, правда, ничего обо мне не знает?
— Ладно, это мои проблемы.
— Не злись. Ну извини, я прекращаю. Извини.
— Слава богу. Тебе, наверное, просто сон приснился. Это бывает. А может, сегодня магнитная буря?
— Не знаю. Может, и магнитная. Может, и буря. Вообще мне сегодня настроение испортили, когда я ехала на вокзал.
— Слава богу не я.
— Представляешь, ехала я в троллейбусе. И входят два контролера на остановке. Молодые, здоровые парни. Одеты — последний крик: турецкие костюмчики, кроссовки «Адидас», усы и бороды. И наглые. У старика — ордена на груди, а они еще у него удостоверение проверяют. Мол, правда ли на льготный проезд права имеет.
— А ты была без билета, тебя оштрафовали и сфотографировали…
— Нет, я была с билетом. Понимаешь, это скоты. Это какой-то кооператив или что-то в этом роде, они специально вылавливают «зайцев» и получают процент от штрафов. На этом и живут. Судя по их шмоткам и рожам, — неплохо. Так вот, там же сидела старуха с двумя котомками, так они у нее обнаружили страшнейшее нарушение: пробила трамвайный билет вместо троллейбусного. А их и различить-то трудно, старуха сослепу и перепутала. Господи, как они в нее вцепились! Старуха заплакала, сын, сказала, умирает у нее в онкологии… За триста верст к нему приехала, с передачей какой-то… Она рыдает, а они ее к выходу тащат… И никто, понимаешь, никто не заступился.
— А ты? Смотрела молча?
— Нет, я дура наивная, встала и давай причитать: люди, мол, что делается!.. Да ведь сейчас всем на все наплевать. Никто меня не воспринял. Нет, ответил тот, что старуху вытаскивал. Он мне ответил. Не буду повторять, что он мне сказал. Такие слова можно только у Даля отыскать. Да и то в дореволюционном издании. После этого у меня ощущение, что я окуналась в какую-то мерзость, от которой долго не отмоешься… У тебя бывают такие ощущения?
— Знаешь, что я могу сказать? Мне уже сорок лет. Меня такими страстями-мордастями не удивишь… Меня уже ничем не удивишь…
— Господи, я тоже не девочка. Но когда плачет старуха, когда говорит, что у нее сын умирает, а ее тащат «к бригадиру»…
— Подонки были, есть и будут. Твоя старуха — это мелочь.
— Понимаю, надо быть гуманистом по большому счету. Любить всех людей, а не какую-то там старуху. Мысль, конечно, не новая. Ну ладно, дай бог, чтобы у нее не умер сын.
— Сын умрет. А эти ублюдки переживут всех нас. Не надо иллюзий. Кстати, вот мы и пришли. За этим углом славный провинциальный ресторанчик, «где с пятеркой на «ур-ра», громыхают стопарями, кто не допили с утра». Что за черт! Закрыто. Нет воды… Черт бы все побрал, у нас всегда чего-нибудь да нет…
Ресторанная дверь была из полированного дуба. Дверная ручка — бронзовая львиная морда с продернутым в ноздри кольцом, грустно смотрела пустыми глазами на наивных посетителей, безнадежно топтавшихся у ресторанной двери, запертой на амбарный висячий замок. Выше львиной морды была пришпилена записка: «Нет воды. Администрация». Таинственная администрация подтверждала, что замок на месте, что он должен быть здесь.
— Черт бы все побрал! Но ведь не мог же я предвидеть, что именно сегодня, именно здесь, не будет именно воды!
— А может быть, ее не бывает каждый день? Ты не в Чикаго, мой дорогой. А больше здесь нет ресторанов?
— Что-то не припомню. На фоне борьбы с пьянством, вроде бы прихлопнули все остальные забегаловки. Этот — единственный и неповторимый. И, чтобы он не вводил во грех трезвенников-шахтеров в разгар рабочего дня, ему перекрыли кислород. То бишь воду.
— Ну что ж… Фиеста не удалась. Поехали в город.
— Тут где-то должен быть винный магазин. Давай хотя бы посмотрим ассортимент. Отец! Где здесь у вас лавка?
Прохожий старичок в телогрейке и шапке-ушанке остановился и стал подробно объяснять. По тому, как у него оттопыривались карманы, не трудно было сделать вывод, что он уже затарился, а потому очень добрый, готовый любить всех людей оптом и в розницу. Из его невнятных объяснений можно было уловить только, что «лавка за горизонтом».
— Понимаешь, отец, мы нездешние. Раньше я здесь все знал, а сейчас все изменилось. «За горизонтом» — это неплохо сказано, но нельзя ли поконкретней?
— А я здешний, — радостно сообщил старик. — И всегда был здешний. А «Горизонт», это ателье, значит, где телевизоры ремонтируют.
— А я здешний, — радостно сообщил старик. — И всегда был здешний. А «Горизонт», это ателье, значит, где телевизоры ремонтируют.
— Уже яснее… Так это куда, значит, идти?
— Ладно, я вас провожу.
Русский человек он добрый, когда взял выпивку. Он готов рассказать, показать, проводить. Злой он, когда не взял.
— Тут недалеко, провожу.
Они двинулись в сторону неведомого горизонта.
* * *За «Горизонтом» ничего романтического не оказалось. Выходит, что провинция и тут не отстает: очередь у винной лавки ничем не отличалась от очередей больших городов. То есть очередью ее назвать можно было с большой натяжкой, поскольку это была неуправляемая толпа, которая колыхалась и материлась, билась в конвульсиях, накатывала девятым валом и разбивалась вдребезги об обитые жестью двери.
Шло сражение: толпа рвалась в амбразуру-дверь, образуя плотную живую массу, от которой как хвост от головастика отходила цепочка потерявших уже всякую надежду страдальцев. Этим штурмовать дверь не позволяло здоровье, воспитание или иные предрассудки.
Подходить к толпе было страшно: у двери трещали кости. Шла борьба за право ворваться в магазин. Боролись здоровенные красномордые мужики и хлипкие старики, из которых уже сыпался песок. Борьба была, ясное дело, неравной. Стонали старухи, у которых шансов добраться до заветной двери и вовсе не было никаких. Прилавок контролировали местные ханыги. Они прибывали целыми партиями и действовали сплоченно с хорошо отработанной за годы борьбы с алкоголизмом тактикой. С молодеческим кличем «и-э-э-х, твою мать!» они проталкивали человеческую пробку, закрывающую дверной проем. Вход в следующие мгновенья снова забивался, и снова круговорот возникал у дверей с прежней силой.
— Что ж вы делаете, изверги! — визжала старуха, пытаясь немощной костлявой схватить за рукав «варенки» кого-то.
Были и такие, кто бился молча, потея, хрипя, кровоточа, по миллиметру продвигаясь к цели.
А в нескольких шагах от этой толчеи стояли некие личности, своим спокойствием являя разительный контраст агонизирующей людской массе. Они разливали популярный среди потребителей «Агдам» по стаканам, а то и просто прикладывались к бутылке. На бьющихся у магазина они посматривали свысока и даже презрительно, а по большей части просто не видели их, занятые обсуждением своих дел.
— Пойдем отсюда, — грустно молвила Она. — Поехали домой.
— Да, пожалуй, здесь не светит. Бормоту дают, шахтеры гуляют. А кстати, смотри, кроме бормотухи кое-кто выносит и хорошее вино. Венгерское, сухое. Да еще с медалями… Лучшего для наших широт и не придумаешь. Но стоять здесь — безнадега. И где же милиция? Похоже, она здесь упразднена. А зря. Скажем даже, жаль…
— Интересуемся?
Спортивного вида парень возник ниоткуда.
— Могу поспособствовать. — Он тряхнул большой сумкой на длинном ремне. Характерный звук не оставлял сомнения, что это подали в ответ на встряхивание бутылки, и отнюдь не пустые.
— Интересуемся. — Он, только что констатировавший полную безнадежность и бесперспективность дальнейшего пребывания здесь, проявил интерес неподдельный.
— Что сдать? Водка, коньяк, «сухарики»…
— А вот это есть? Венгерское?
Бутылки перекочевали из сумки в карманы. Деньги — обратным порядком. Продавец исчез в никуда.
— Вот так. Мафия бессмертна. Пять рублей он заработал за тридцать секунд. Но где же нам это пить?..
* * *В сквере было совсем пусто и голо. Пахло прелой листвой. Этот запах почему-то напоминал отдаленно запах хереса. На кустах сидели какие-то хмурые, видимо, далеко не перелетные птицы. Задувал ветерок, не ласковый, а уж зимний, колючий.
Она полуприсела на спинку скамейки, глубоко засунув руки в карманы. Он извлек бутылку и взвесил на руке.
— Ну и что, ты собираешься пить из горлышка?
— А почему бы и нет? Такое вино можно пить из горлышка. — «Оласризлинг», — прочел он на этикетке. — Вот тут и перевод есть: «Итальянский рислинг». Итальянский рислинг венгерского разлива. Звучит неплохо.
— Итальянцы пьют кьянти. Никогда не пробовала кьянти.
Он сорвал золотинку с горлышка. Под ней оказалась прозрачная пластиковая пробка.
— Так. А как же ее вытащить?
— Зубами. Зубками.
— Я никогда не пробовал одеколона. И никогда не открывал бутылок зубами. Даже в ранней молодости. И этим я горжусь.
Он достал из кармана ключи и стал колдовать с пробкой.
— Смотри! — вдруг встрепенулась Она.
— Ого! — он спрятал бутылку. — Оказывается, милиция существует в природе и, в частности, в этих краях. И «меня бережет». А если точнее, то пасет…
По улице мимо ограды сквера, чугунной, установленной, видимо, еще в те достопамятные времена, медленно-медленно передвигался неказистый фургон, имевший некогда кремовый цвет. Полуистершийся красный крест и надпись «спецмедслужба» людям искушенным говорили многое.
— Пошли-ка отсюда, пока нас не забрали вместе с твоим «чинзано».
— У нашей милиции есть тенденция беречь граждан, когда ее об этом никто не просит…
Они вышли из сквера.
— Черт возьми! — произнес он с чувством. — Неужели где-то еще, в какой-то стране тоже разъезжают такие вот дилижансы? Это только у нас могли додуматься…
Теперь они шли по старой части города, застроенной частными одноэтажными домами. По улице бродили собаки, поджав хвосты.
Минут через десять они оказались на окраине. От быстрой ходьбы оба согрелись, стало даже немного жарко.
— Давай присядем.
— Присядем.
Между сараем и голубятней были уложены невысоким штабелем старые бревна. Устраиваясь на бревне, он оглянулся:
— Тут нам уже никто не страшен…
Она пристроилась на бревне рядом.
Впервые за весь день выглянуло солнце и приласкало их.
Через решетку на них подозрительно смотрели белые голуби.
— Голуби за решеткой. Ты не усматриваешь в этом некоего символа.
— Лучше бы такого рода символы не имели к нам отношения…
Он достал из кармана бутылку.
— До чего венгры докатились: затыкают бутылки с хорошим вином такими вот дурацкими пробками. Совершенно несъедобная химия. И которая, в то же время, не гниет, не поддается разложению и переживет нас. Вот болгары — те на высоте. Или арабы там… Они даже винный уксус закрывают самой настоящей пробкой…
— Это мы знаем. Это мы в курсе, что летом ты был с женой в Болгарии. Этим ты нас не удивишь.
— Не злись. Давай не злиться. Смотри, и солнце пригрело.
— Да я и не злюсь. Я просто завидую. Завидую твоей жене, которая с тобой была в Болгарии.
— Какие наши, особенно ваши годы…
Усилия по извлечению пробки увенчались, наконец, успехом.
…— Может быть, мы еще побываем где-нибудь. В Венгрии… На острове Кипр…
— На Занзибаре, в Калахари и в Сахаре. Может быть. Ты все-таки собираешься пить из горлышка?
— В народе говорят — из горла́. Извини, но в этом баре нет бокалов. Это вино можно пить и так. И закуски не надо. Это же виноград. А виноград рожден солнцем. Виноград и солнце. И больше ничего. Древние считали вино и пищей и лекарством. А мы уничтожаем виноградники.
Он поднял бутылку. Вино было совершенно прозрачным. Потом Он протянул бутылку ей. Она колебалась лишь какое-то мгновенье. Потом сделала глоток.
— Вкусно. Как ты говоришь, виноград и солнце? Пить «из горла́», сидеть на бревне, отмечать юбилей незаконной подпольной… чего? Связи, как принято говорить? Может быть, это и есть та самая романтика?
— Да, та самая… Та самая, которая…
Он основательно приложился к бутылке.
— Слов нет, отличное вино. И еще учти, что оно обошлось нам вдвое дороже. И от этого должно быть вдвое вкусней. Ты это почувствовала?
Он поставил бутылку на землю, притянул ее к себе и поцеловал.
— Ты весь в помаде…
— Настоящий мужчина должен за свою жизнь съесть килограмм помады…
— Храбрый. «Вдали от дома твоего».
— Храбрый. И вообще, когда мы начнем жить? Кончим волноваться и начнем жить. У кого это? У Дейла Карнеги?
— Действительно, какого черта мы волнуемся, волнуемся? Не живем, собираемся жить. Руки целые, ноги целые, здоровье пока есть. А жизнь проходит… Знаешь, вот ты мне рассказала про старуху из троллейбуса, а у меня история еще страшней. Не история, а так, какое-то настроение что ли. Чувство… Года два назад меня охватило оцепенение, ипохондрия какая-то. Это тоже ведь все на нервной почве, конечно, но чего-то я боялся все время, какие-то болезни себе выдумывал. Плохо спал по ночам, сдавал какие-то анализы. Рычал: «били-р-ру-бин, ур-робилин, тимоловая пр-роба». Мне даже врачи болезнь придумали, видят, что я не могу без болезни прожить, стремлюсь ее заиметь. И, представь себе, нашли. С красивым таким названием — пиелонефрит. Но потом оказалось, что ничего. Ну так вот, стал я тогда по утрам кататься на велосипеде. А была весна, стояли туманы. Представляешь, еду не велосипеде по лесной дороге. В тумане. Вот. А там в лесу — интернат. Интернат для детей-калек. Которые ходят плохо. Ну знаешь же, что это. И вот они по утрам там тоже спортом занимаются, в тумане, на лесной дороге. Господи, детей-то за что? Я еду на велосипеде, а они бегут. Представляешь, как они бегут? Бегут, кто может бежать, кто не может — плетутся. Я — еду и придумываю себе болезни. И они… Лучше бы не быть им взрослыми. Вот так. — Он хлебнул из бутылки. — Ты поняла что-нибудь?