Эдгар Аллан По Убийство в улице Морг
Проживая одно лето в Париже, я познакомился там случайно с одним молодым человеком, Августом Дюпэн. Он происходил из очень известной фамилии, но разорился, вследствие разных несчастных обстоятельств и это так подействовало на него, что он стал чуждаться всякого общества. Но со мною он сошелся, и мы даже поселились вместе, заняв квартиру в старом, запущенном доме на одной из самых глухих улиц Сен-Жерменского предместья.
Нас свела наша общая страсть к редким, старинным книгам и некоторая фантастичность наших характеров. По правде говоря, нас можно было принять со стороны за помешанных, – хотя и безобидного свойства. Мы просиживали днем взаперти, даже с закрытыми ставнями, а по ночам предпринимали большие прогулки, наблюдая печальные и ясные черты многолюдного города и набираясь тех впечатлений, которыми такие исследования обогащают человеческий ум.
Меня поражала, при этом, какая-то удивительная, почти сверхъестественная прозорливость Дюпэна, доставлявшая ему самому большое удовольствие, по-видимому. Он говаривал, шутя, что у большинства людей есть окошко в груди, через которое он, по крайней мере, может видеть все, что происходит в самом их «нутре». И он подтверждал свои слова действительно изумительными догадками! Случалось, что он отвечал, мне неожиданно на то, что я думал, и потом, в объяснение этого, приводил мне целый ряд мыслей, промелькнувших у меня в голове до возникновения последнего моего размышления или недоумения. И потом, когда я просил его открыть мне, каким чудом он мог проследить то, что происходило в моем мозгу, он указывал мне на разные мелкие внешние обстоятельства, не относившиеся к главному предмету моих мыслей, но долженствовавшие непременно вызвать в моем уме то или другое сопоставление. Все это было поразительно до крайности и обнаруживало в моем товарище необычайное чутье.
Вскоре после одного случая, в который он изумил меня чтением моих мыслей, мы просматривали нумер «Судебного Листка», и нам бросилась в глаза следующая заметка:
Загадочное убийство. Сегодня ночью, в третьем часу, жители квартала Св. Рока были разбужены страшными криками, раздававшимися, по-видимому, из четвертого этажа одного дома в улице Морг, принадлежавшего г-же Лэпанэ и в котором она жила с своею дочерью, Камиллою Лэпанэ. Калитка во двор, запертая изнутри, была выбита сбежавшимися соседями при содействии двух полицейских. Крики уже смолкли в это время, но пока люди спешили вверх по лестнице, над ними слышались какие-то грубые, спорившие между собой, голоса. Но вскоре и они стихли; наступило полное безмолвие. Квартира четвертого этажа оказалась запертою на ключ изнутри; дверь выломали и тогда, в самой задней, большой комнате, глазам всех представилось ужасное зрелище.
Все здесь было в страшном беспорядке: мебель разбросана и поломана, с единственной, стоявшей в углу, кровати, тюфяк был сброшен на середину комнаты; на одном стуле валялась окровавленная бритва; в камине оказалось две или три густых пряди седых волос, вырванных, по-видимому, с корнем; на полу были найдены четыре золотая монеты, одна топазовая серьга, три большие серебряные ложки, три маленькие из поддельного серебра и два мешочка, в которых оказалось около четырех тысяч франков золотом. Выдвинутые из комода ящики были, очевидно, опустошены, хотя в них оставались еще некоторые вещи. Под тюфяком (не под кроватью) стоял небольшой железный сундучок, отпертый, с ключом в замке. В нем не было ничего, кроме писем и других незначительных бумаг.
Обеих г-ж Лэпанэ не было видно нигде, но громадное количество сажи, засыпавшее камин, обратило на себя общее внимание. Кто-то заглянул в трубу: к общему ужасу, в ней оказался втиснутый труп девицы Лэпанэ. На нем было множество царапин и ссадин, причиненных, без сомнения, насильственным втискиванием его в трубу, но вся шея несчастной была в синяках и носила явные следы чьих-то ногтей, что указывало на то, что смерть последовала от задушения. Тело матери было найдено на дворе, за домом; голова у нее была почти совершенно отрезана, так что отвалилась, когда подняли с земли труп, вообще страшно искалеченный.
На следующий день, та же газета привела несколько свидетельских показаний по этому страшному делу, виновники которого не были еще открыты. Все эти показания сводились к тому, что убитые вели очень замкнутую жизнь, слыли за особ довольно зажиточных. Ходили слухи о том, что старуха занималась ворожбою. Характера она была причудливого: рассердясь, однажды, за что-то на жильцов нижних этажей, она не стала более пускать никого, так что все квартиры давно уже стояли пустыми. Никто не навещал этих Лэпанэ; изредка только бывал у них доктор. Все окна на улицу, даже в самой квартире хозяйки, были закрыты ставнями почти постоянно; редко открывались и те, которые выходили на двор, исключение составляли лишь два окна, находившиеся в большой, задней комнате. Один из полицейских, подтверждая все сказанное свидетелями о слышанных громких женских криках, приходил к тому заключению, что из двух голосов, как бы споривших наверху, один принадлежал, несомненно, французу, потому что он, свидетель, явственно расслышал два слова: «sacre» и «diable». Еще один свидетель уловил восклицание: «Mon Diеu!» Другой голос был очень странный, – неизвестно даже, мужской или женский, – какой-то визгливый, с иностранным акцентом, походившим всего более на испанский говор. Все прочие свидетели признавали тоже один из голосов, именно грубый, за принадлежавший французу, но относительно второго, резкого и визгливого, господствовало полное разногласие, смотря по национальности допрашиваемых. Голландцы, немцы и англичане, не говорившие по-французски, уверяли, что голос отличался французскою интонацией, между тем как французы находили его похожим на голос голландца, немца или англичанина.
Самый тщательный осмотр дома только увеличивал, общее недоумение насчет того пути, которым лица совершившие убийство, могли проникнуть в квартиру своих жертв. Все окна и двери оказывались запертыми изнутри. Печные трубы были так узки, что пролезть в них было невозможно; для того, чтобы только освободить оттуда труп девицы Лэпанэ, потребовались усилия четырех людей.
Подозрение пало на одного молодого человека, Адольфа Лебона, служившего в банкирской конторе Миньо, из которой покойная Лэпанэ вынула свои четыре тысячи франков за день до своей смерти. Этот Лебон относил ей деньги; других улик против него не было, и он был арестован, по-видимому, без всякого основания.
Мой друг Дюпэн следил с величайшим вниманием за ходом следствия. Однако он не высказывал никаких предположений сначала, и лишь после заарестования Лебона спросил моего мнения о происшествии.
Я отвечал, что решительно теряюсь в догадках. Дело было окружено какою-то непроницаемою тайной.
– Видите ли, – сказал на это Дюпэн, – полагаться на факты, добытые следователем, никак нельзя. Французская полиция славится своей проницательностью; она только смела, но у нее нет общего метода; она руководствуется лишь данными настоящей минуты. Меры принимаются ею очень широкие, но мало приложимые к делу, и напоминают мне, отчасти, г. Журдена, который требует, чтобы ему подали шлафрок, «pour miеuх entendre la musique». Иной раз, здешние сыщики достигали действительно изумительных результатов, но только благодаря своей настойчивости и неутомимости. Где этих качеств не было, там дело кончалось всегда неудачей. У Видока, например, было удивительное чутье, но, действуя без системы, он вводился в заблуждение самым напряжением своей проницательности. Он обессиливал свое зрение, поднося себе предмет слишком близко к глазам. Благодаря этой близости, он мог рассмотреть с необыкновенною точностью некоторые подробности, но решительно терял из вида целое. Вот что значит быть слишком глубоким! Истина не всегда на дне колодезя; я уверен, что она всего чаще на его поверхности. Взглядывая вскользь на небесные светила, мы видим их в полном блеске, а если вздумаем смотреть на них слишком пристально, то, пожалуй, блеск этот совершенно потускнеет для нас. Что касается собственно этих убийств, то обсудим их хорошенько, прежде чем поставить какой-либо приговор. Такое расследование нас позабавит… (Мне показалось немножко неуместным употребленное Дюпэном здесь слово «забавит», но я не сказал ничего, а он продолжал): этот Лебон оказал мне, однажды, услугу, которую я не забываю. Полицейский префект мне приятель, и я уверен, что он даст нам разрешение на осмотр места убийства.
Мы получили сказанное разрешение без труда и отправились в улицу Морг. Это один из самых жалких переулков между улицами св. Рока и Ришелье. Дом было очень легко найти, потому что перед ним все еще стояла небольшая толпа, глазевшая с бессмысленным любопытством на его закрытые ставни. Он не отличался ничем от других парижских домов: тот же боковой вход с небольшою, стеклянною будкою для консьержа, все прочее тоже по обыкновению, но мы обошли кругом все строение, и Дюпэн всматривался в соседние дома с таким вниманием, которое мне казалось даже совершенно излишним.
Мы поднялись, наконец, в ту комнату, в которой было найдено тело девицы Лэпанэ. Оба трупа лежали здесь, и ничто кругом их не было прибрано, все оставалось в прежнем беспорядке, как это обыкновенно требуется расследованием. Я не нашел ничего, кроме известного уже всем по отчету «Судебного листка», но это не помешало Дюпэну подробно оглядеть все предметы, не исключая и самих трупов. Потом мы прошли в другие комнаты, осмотрели и двор за домом, причем нас всюду сопровождал полицейский. Смеркалось уже, когда мы пошли домой: по дороге, мой приятель зашел еще на минуту в редакцию одной ежедневной газеты.
Как я уже заметил, у Дюпэна было не мало странностей, которым я отчасти потакал. Так было и теперь: во весь вечер он не проронил ни одного слова об убийстве, поэтому молчал и я; но, на следующий день, он вдруг спросил меня, заметил ли я что-нибудь особенное в обстановке злодейства.
– Ничего «особенного», – ответил я, – то есть, ничего, кроме описанного в газетах.
– Газеты, – сказал он, – не отметили необыкновенной свирепости в злодеянии. Мне кажется, что они считают факт неразъяснимым именно по той самой причине, которая дает ключ к разгадке. Полиция недоумевает перед видимым полным отсутствием повода к убийству, – лучше сказать, к зверству, с которым оно совершено, – и ее ставят тоже в тупик слышанные всеми два голоса, равно как исчезновение преступников, которым не было, однако, другого выхода из квартиры, кроме лестницы, уже занятой собравшимся народом. Страшный беспорядок в комнате, труп, всунутый в каминную трубу головою вниз, безжалостно изуродованное тело старухи, все это, вместе с вышеприведенными обстоятельствами, заставило опустить руки пресловутую французскую сыскную полицию. Она впала в обыкновенную людям ошибку, смешав необычное с непонятным. Между тем, именно всякое уклонение от обычного указывает рассудку на тот путь, который ведет его к истине. В занимающем нас деле важен не вопрос о том, «что произошло», а вопрос о «различии происшедшего с тем, что обыкновенно происходит в подобных случаях».
Я смотрел на Дюпэна в немом изумлении. Он продолжал, поглядывая на дверь:
– Я поджидаю одного человека, который, может быть, не виновен в этой бойне, однако причастен к ней с известной стороны. Вполне вероятно, что все самое ужасное в этом преступлении – дело не его рук и именно на этом предположении основываю я свою надежду добиться от него разгадки происшествия. Может он и не придти, разумеется, но вероятнее, что придет… И если он явится, надо будет его задержать, без сомнения… Вот, на этот случай, два пистолета; мы оба умеем с ними обращаться.
Я взял один из пистолетов, сам не сознавая хорошенько, что делаю, и не уясняя себе речей Дюпэна. Он продолжал, между тем, очевидно обращаясь ко мне, но глядя, по своему обыкновению, куда-то в пространство:
– Голоса, слышанные всеми, были не женские, это подтверждается всеми свидетельствами, следовательно, нечего и опровергать предположение о том, что старуха могла убить сначала свою дочь, а потом покончить и с собою. Я упоминаю о таком предположении лишь ради методичности, потому что у г-жи Лэпанэ не достало бы силы втиснуть труп девушки в трубу, а изуродованное тело ее самой исключает всякую мысль о ее самоубийстве. Стало быть, можно считать установленным, что преступление совершено другими и заслышанные голоса принадлежали именно этим другим. Все свидетели упоминают о двух голосах, но нет ли чего «особенного» в этих показаниях, по вашему мнению?
Я сказал, что все свидетели утверждают единодушно, что один из голосов, именно грубый, принадлежал французу, а насчет другого, визгливого, дают показания разноречивые.
– Так, – возразил Дюпэн, – но дело, собственно, не в самом факте этого разноречия, а в том, что все свидетели, – итальянец, англичанин, голландец, испанец, француз, – утверждают, что второй голос принадлежал какому-то иностранцу, указывая, при этом, на нацию, язык которой им, свидетелям, неизвестен. Так, француз полагает, что этот визгливый голос принадлежал испанцу, и что он, свидетель, разобрал бы слова, если бы сам говорил по-испански. Голландец уверяет, что говорил француз; – сам он по-французски ни слова не знает. Англичанин, не говорящий по-немецки, думает, что голос принадлежал немцу; испанец, не знающий английского языка, судит, по интонации, что говорил англичанин; итальянец, никогда не разговаривавший с русским, нашел даже говор русским… Следует подумать, что этот резкий голос был очень странен, если уроженцы пяти или шести европейских государств не отличили в нем ни одного родственного звука! Вы скажете мне, что голос мог принадлежать какому-нибудь азиату или африканцу; но азиаты и африканцы большая редкость в Париже; сверх того, обратите еще внимание на то, что одни из свидетелей называют голос скорее сиплым, нежели визгливым, а другие торопливым, неровным… И все говорят о тембре, никто не запомнил членораздельных звуков, каких-либо слов… Не знаю, какое впечатление выносите вы из всего этого, но мне кажется, что какой-либо обоснованный вывод должен вытекать именно из этих общих свидетельств о двух различных голосах, грубом и визгливом, и он должен указать на ключ к загадке. Я сказал «обоснованный вывод», но это выражение еще не вполне выясняет мою мысль; я разумею здесь, что этот вывод, пока, единственный логичный и что он неизбежно рождает известное подозрение. Я еще не скажу вам, в чем оно состоит, но попрошу вас припомнить общий вид той комнаты, которую мы осматривали. Прежде всего, каким путем могли скрыться убийцы? Надеюсь, что вы не верите в сверхъестественное, как и я, и потому мы не можем допустить, что эти несчастные умерщвлены какими-то демонами. Дело совершено злодеями материальными и которые должны были скрыться материальным путем. Ясно, что в то время, когда люди, привлеченные криками, поднимались по лестнице, убийцы находились в той комнате, в которой была найдена девица Лэпанэ, или в соседней с нею. Поэтому нам следует заняться только этими двумя комнатами. Полиция разворотила все стены, потолки и полы в квартире, но не нашла никакого потаенного выхода. Две двери, выходящие на лестницу, были заперты изнутри и ключи их торчали в замках. Печные трубы слишком узки для прохода человеческого тела. Остаются окна. Убийцы не могли уйти через фасадные, не будучи замечены толпою, стоявшею на улице; следовательно, преступники скрылись не иначе, как через окна, выходящие на двор. Таков неоспоримый вывод из всего нашего рассуждения, и нам нечего останавливаться перед кажущеюся затруднительностью такого пути. Она вовсе не так велика. Одно из этих подъемных окон не заставлено ничем, другое закрыто наполовину изголовьем придвинутой к нему кровати. Первое окно заперто наглухо, посредством большого гвоздя, всаженного в глубокое отверстие, пробуравленное в подъемной раме. Поднять ее оказалось невозможно, несмотря ни на какие усилия. Тот же опыт был повторен со вторым окном, запертым тем же способом; оно не подалось, и следственная власть, на основании этого, сочла излишним вытаскивать гвозди и отворять окна… Я взглянул на дело иначе, начав рассуждать «a posteriori».
Убийцы ушли этим путем, через окна. Но окна оказались запертыми изнутри. Следовательно, окна запирались как-либо сами собою. Иначе оно не могло быть. Я подошел к незаставленному ничем окну, вытащил гвоздь с некоторым трудом и попробовал поднять раму. Она не двигалась с места, что подтвердило мою догадку о существовании какой-нибудь тайной пружины, хотя присутствие гвоздей оставалось тогда все же необъяснимым. Но, вглядываясь пристальнее, я нашел пружину, надавил ее, и этого было для меня достаточно; я не стал поднимать оконницы, но всадил снова гвоздь и стал тщательно его рассматривать. Если убийцы скрылись через это окно и опустили оконницу, пружина могла захлопнуть ее, но гвоздь не мог вставиться сам собою. Было очевидно, что они ушли не через это окно. Так как, по всей вероятности, пружины у обоих окон были одинаковы, то различие могло существовать только между гвоздями. Я принялся разглядывать все во втором окне: пружина оказалась, действительно, совершенно подобною первой; гвоздь был, по-видимому, тоже подобен первому и укреплен тем же способом…
Вы полагаете, разумеется, что я был сбит с толку, но ведь до сих пор, догадки мои подтвердились; я знал, что иду по верному следу. Что-нибудь да не так в этом гвозде, решил я и тронул его. Шляпка гвоздя с кусочком стержня осталась у меня в руках, между тем как длиннейшая часть стержня сидела, по-прежнему, в своем месте. Видно было, что гвоздь был сломан уже давно (судя по ржавчине на изломе), вследствие удара молотком, вероятно. Я вложил отломанную часть гвоздя на прежнее место, надавил пружину, и оконница стала подниматься вместе с обломком гвоздя. Тайна была разгадана, таким образом: преступники скрылись через это окно, которое запиралось потом само собою (или было заперто ими) и удерживалось пружиною, между тем как полиция считала задержкою гвоздь.