Оставался вопрос о способе спуска злодеев на землю. Обходя кругом дома, я заметил прут громоотвода, протянутый футах в пяти с половиною от сказанного окна, следовательно, на расстоянии, с которого доступ к нему был невозможен. Но ставни четвертого этажа в этом доме устроены по старинному образцу, встречаемому еще часто на некоторых зданиях в Лионе и Бордо. Они представляют собой широкую одностворчатую дверь с решетчатою нижнею частью, за которую можно легко ухватиться руками. Когда мы осматривали задний двор, эти ставни в обоих окнах были полуоткрыты, то есть, стояли под прямым углом к стене, но, будучи вполне откинута к этой последней, ставня вышеуказанного окна должна была приближаться к громадному пруту так, что расстояние между ею и им не могло превышать двух футов. Понятно, что для входа в квартиру и выхода из нее таким головоломным путем, преступнику надо было обладать необычайною смелостью и ловкостью, причем требовалось еще, чтобы в момент его прыжка в комнату окно было открыто.
Все это, конечно, одни предположения, но я прошу вас заметить, что я упомянул тотчас о необычайной смелости и ловкости того, кто совершил это дело. Поймите хорошенько, что тут требовалась именно крайняя, скажу почти сверхъестественная сноровка…
Вы скажете мне, может быть, как и всякий юрист, что для подтверждения моих догадок о проникновении злодеев в квартиру через окно, я был бы должен скорее доказывать сравнительную легкость этого пути, а никак не выставлять на вид его трудность, но я не присяжный следователь и руководствуюсь одним рассудком в поисках истины. Поэтому, я попрошу вас сопоставить указанную мною необыкновенную ловкость с крайне оригинальным, резким (или визгливым) и неровным голосом, относительно национальности которого свидетельства были так противоречивы; причем, вдобавок, никто не мог различать в этом говоре членораздельных звуков…
Я начал как-то смутно угадывать мысль Дюпэна.
– Как видите, – начал он снова, – от способа, каким вышли, я добрался и до того, как вошли. Обратимся теперь к самой комнате. Ящики у комодов выдвинуты, обобраны, хотя «много вещей и оставлено». Скажите, не глупое ли это заключение? Почему можно знать, что в этих ящиках было прежде более вещей? Эта дама и ее дочь жили очень скромно, уединенно, редко выходили из дома; по всей вероятности, у них и не могло быть множества туалетных принадлежностей. К тому же, если был грабеж, то отчего вор не взял всего или того, что получше? Главное же, почему он оставил мешочки с четырьмя тысячами франков золотом, а потащил с собой груз белья? Почти вся сумма, выданная банкирскою конторою г-же Лэпанэ, найдена в целости, что не мешает полиции поразиться совпадением выдачи этой суммы и совершенным убийством… Но мало ли бывает подобных же совпадений на свете! Они проходят, большою частью, и незамеченными, но составляют истинный камень преткновения для тех мудрецов, которые не изучали теории вероятностей. В данном случае, исчезновение этих денег, при получении их г-жею Лэпанэ за два или три дня до ее смерти, составило бы уже нечто более простого совпадения, оно указывало бы на повод к преступлению. При наличности же этих денег, видеть в них причину совершенного злодейства уже слишком неосновательно.
Перейдем теперь к самой жестокости убийства; к той необыкновенной силе, которая потребовалась, например, для того, чтобы вырвать целые густые космы волос у одной из жертв или втиснуть другую в узкую трубу. Следователь и врач нашли, что синяки и переломы костей у старухи причинены каким-то тупым орудием. Я согласен с ними, но орудием этим послужила дворовая мостовая, на которую несчастная была выброшена. Полиция не догадалась об этом, разумеется, однажды приняв за непреложное, что окна были заперты наглухо изнутри… Сообразите теперь все: необычайную, почти сверхъестественную ловкость и проворство, такую же силу, беспорядок в комнате, самую кровожадную жестокость, в соединении как бы с какой-то потехой, наконец, странный голос… Какое впечатление выносите вы из всего этого?
У меня мороз пробежал по коже при этом вопросе Дюпэна.
– Весьма возможно, что дело совершено сумасшедшим, убежавшим из больницы, – проговорил я.
– Подобная догадка довольно основательна, – возразил мой приятель, но вспомните голос! Всякий сумасшедший принадлежит к какой-нибудь нации и, при всей нескладности своих речей, не утрачивает способности к членораздельным звукам. Сверх того, ни у какого сумасшедшего не бывает волос, похожих на эти, вынутые мною из застывших, сжатых пальцев г-жи Лэпанэ… Посмотрите…
– Дюпэн! – воскликнул я в совершенном смущении, – это нечеловеческие волосы!
– Я и не говорю, что они принадлежали человеку, – сказал он. – Но взгляните на эту бумажку: на ней изображено с точностью то, что описывается в протоколе под названием «синяков и глубоких следов ногтей» на шее девицы Лэпанэ. Господа следователи признали это за повреждения, нанесенные руками… Попробуйте расположить ваши пальцы по этим знакам.
Я попытался сделать это, но мне не удалось.
– Но теперь эта бумага лежит еще плоско, – сказал Дюпэн, – а человеческая шея цилиндрической формы, обернем наш рисунок вокруг этого круглого полена, окружность которого, приблизительно, равна шее… Попробуйте снова.
Опыт был еще неудачнее прежнего, и я сказал, что эти знаки не могли быть нанесены человеческою рукою.
– Прочтем, что пишет Кювье, – ответил на это Дюпэн. – Он подал мне статью о крупных орангутангах Ост-индских островов, с подробным анатомическим описанием этих животных, известных своим громадным ростом, изумительной силой, проворством, диким, злым нравом и большой переимчивостью. Ужасные подробности убийства выяснились мне теперь вполне.
– Действительно, только пальцы орангутанга могли оставить такие следы на шее жертв, – сказал я, – и взятый вами клочок бурых волос совершенно сходен с шерстью, описываемою Кювье. Но я все же не могу понять этого загадочного убийства; к тому же, ведь были слышны два голоса и один из них принадлежал, несомненно, французу…
– Точно так, и один из свидетелей расслышал даже слова: «Mon Dieu!» произнесенные тоном упрека или сожаления. Именно эти слова подают мне надежду на полную разгадку дела. Ясно, что какой-то француз был очевидцем убийства. Возможно, – даже более чем вероятно, – что он не был соучастником злодейства, а только не доглядел за своим орангутангом, выпустил его… потом гнался за ним до самой этой квартиры, но не мог его изловить. Животное и до сих пор на свободе… Все эти догадки кажутся мне основательными, но, разумеется, для других они могут быть призрачными и я не навязываю их никому… Но если этот, угадываемый мною, француз неповинен в злодействе, то он явится сюда к нам, по этому объявлению, которое я занес вчера в редакцию газеты «Le Monde» (посвященной морскому делу и весьма распространенной между моряками), при нашем возвращении, вчера вечером, из улицы Морг.
Он подал мне нумер газеты, и я прочел следующее:
«Поимка. Утром, – числа (показано было утро, наступившее вслед за ночью, в которую было совершено убийство) пойман в Булонском лесу большой бурый орангутанг борнейской породы. Владелец его (как уже известно, моряк с мальтийского судна) может получить его обратно, представив ясные доказательства на принадлежность ему этого животного и заплатив за издержки по его поимке и содержанию. Адрес: С.-Жерменское предместье, улица -, № -».
– Но каким образом могли вы узнать, что хозяин этого зверя моряк, да еще с мальтийского корабля? – спросил я.
– Я вовсе не знаю этого; я не могу сказать, что я в этом уверен, – ответил Дюпэн, – но вот обрывок ленты, судя по виду которой и ее замасленности, можно догадываться, что она служила к завязыванию одной из тех косичек, которые любят отпускать себе моряки. Узел на этой ленте, так называемый, морской; редко кто умеет его завязывать, кроме моряков, и он особенно в ходу у мальтийцев. Я поднял эту ленту у громоотводного прута. Она никак уже не могла принадлежать которой-нибудь из убитых женщин. Но если я и ошибаюсь насчет ее принадлежности французскому матросу с мальтийского судна, то беда невелика: владелец орангутанга подумает, что я был введен в заблуждение каким-нибудь обстоятельством, которое для него останется безразличным; но если моя догадка окажется справедливой, то я этим выигрываю очень многое. Француз начнет рассуждать так: «Я не повинен в злодействе; я беден; орангутанг – животное ценное; его стоимость – целое богатство для меня! Неужели мне лишиться этой суммы из-за пустого страха перед какою-то опасностью? Поймали зверя в Булонском лесу, значит, вдалеке от места убийства. Кому придет в голову искать какой-нибудь связи между им и этим кровавым делом? Полиция идет по совершенно другому следу. Сверх того, меня уже знают; объявивший в газете прямо указывает на меня, как на хозяина зверя. Если я уклонюсь, не стану хлопотать о возвращении такого ценного животного, я скорее возбужу какое-нибудь подозрение. Вообще, мне невыгодно привлекать внимание на себя или на этого орангутанга… Стало быть, мне надо пойти по указанному адресу, заявить свои права на зверя…»
В эту минуту, на лестнице заслышались чьи-то шаги.
– Приготовьте свой пистолет, – шепнул мне Дюпэн, – но не показывайте его, пока я не подам вам знака.
Входивший по лестнице остановился, однако. По-видимому, он колебался; слышно было, что он даже спустился опять на несколько ступенек вниз. Но, вскоре, он поднялся опять и постучался решительно.
– Войдите! – весело и приветливо крикнул Дюпэн.
Человек, показавшийся на пороге, был, очевидно, моряк; высокий, мускулистый, загорелый, с усами и бакенбардами, закрывавшими ему почти половину лица, он поглядывал на нас задорно-смело, хотя и с известной опаской. По-видимому, с ним не было другого оружия, кроме дубовой дубинки. Он отвесил нам неловкий поклон, пожелав «доброго вечера»; по выговору его, хотя и нечистому, можно было угадать, что он парижский уроженец.
– Садитесь, почтеннейший, – сказал Дюпэн. – Я полагаю, что вы за вашим орангутангом? Знаете, меня к вам зависть берет: славный зверь и не малого стоит, я думаю. Какого он возраста, по вашему мнению?
Моряк вздохнул с облегчением, как бы избавясь от тяжелого гнета, и ответил уже уверенным голосом:
– Сказать наверное не могу, но, должно быть, ему не более четырех-пяти лет. Здесь он у вас?
– О, нет! Здесь было бы невозможно приспособить ему помещение. Он на каретном дворе в улице Дюбург, но вы можете получить его завтра же утром. Вы можете, без сомнения, представить доказательства на принадлежность его вам?
– Разумеется, могу.
– А мне жаль отдать его, право, – сказал Дюпэн.
– Но вы не сомневайтесь насчет вознаграждения, поспешил прибавить моряк. – Я хорошо понимаю, что обязан заплатить за труды и прочее… Конечно, надеюсь, не потребуете лишнего…
– О, зачем лишнее! – возразить Дюпэн. – Надо по совести… Что же мне с вас спросить?… Да, вот что: вы мне только расскажете все, что знаете, об убийстве в улице Морг.
Дюпэн произнес эти слова очень тихо и вполне спокойным голосом, но, в то же мгновение, подошел к двери, запер ее и спрятал ключ себе в карман, после чего вынул из-за пазухи пистолет и положил его на стол.
Лицо моряка побагровело, как у задыхающегося человека. Он вскочил и ухватился за свою дубинку, но тотчас же снова опустился на стул, как пораженный насмерть. Мне стало его жалко до крайности.
– Друг мой, вы пугаетесь совершенно напрасно! – проговорил Дюпэн ласково. – Мы вовсе не желаем повредить вам. Даю вам честное слово, как француз и как благородный человек, что против вас не замышляю ничего дурного. Я вполне уверен в вашей непричастности к зверствам в улице Морг, но я не стану отрицать, что считаю вас замешанным отчасти в эти происшествие. Вы видите уже из всего, что мною добыты многие сведения, – и таким путем, которого вы и вообразить не можете. Теперь дело обстоит так: вы не виновны ни в каком попущении, ни в чем, что могло бы взводить обвинение на вас. Вы не совершили и грабежа, хотя имели к тому полную возможность; вам нечего утаивать, нечего бояться рассказать все! И вы даже обязаны честно сделать это, потому что обвиняется в преступлении невинный человек…
– Спаси меня, Господи! – проговорил он после короткого молчания. – Я расскажу вам, что знаю… Вряд ли вы поверите мне…я буду слишком глуп, если понадеюсь на это, но я не повинен и выскажу все, что есть на душе, хотя бы мне умереть…
Сущность его рассказа заключалась в следующем. Он был недавно в Индейском Архипелаге, высадился, однажды, с другими матросами на Борнео, и здесь ему удалось, вместе с одним товарищем, изловить орангутанга. Вскоре этот товарищ умер, и хозяином зверя остался один наш моряк. Нелегко было ему справляться с животным, неукротимым, свирепым, однако, он успел привезти его в Париж, где держал его взаперти, не показывая никому. Он хотел его продать, но ждал, чтобы у орангутанга зажила прежде рана на ноге от занозы, которую он всадил себе еще на корабле.
Возвратясь, однажды, откуда-то домой, он застал орангутанга в своей собственной спальне. Оказывалось, что зверь сломал перегородку, отделявшую его коморку от этой комнаты, вылез на свободу и теперь сидел перед зеркалом с бритвой в руках, стараясь подражать движениям, которые успел подметить у своего хозяина. Моряк страшно перепугался, увидя острое орудие во власти такого дикого животного. Привыкнув, однако, усмирять его хлыстом, он прибегнул и теперь к этому средству, но лишь только орангутанг увидел хлыст в руках хозяина, он бросился вон из комнаты, на лестницу, и выпрыгнул здесь из окна, которое было, по несчастью, отворено.
Моряк последовал за ним в отчаянии. Хитрый зверь подпускал его близко к себе, но потом кидался далее. Они гонялись, таким образом, по улицам, совершенно пустынным в это ночное время, и попали, наконец, в переулок, тянувшийся за домом г-жи Лэпанэ. Свет, видневшийся в открытом окне четвертого этажа, обратил на себя внимание орангутанга, который бросился, в тот же миг, к громоотводному пруту, вскарабкался по нем с неимоверною быстротой, ухватился за ставень, откинутый к стене, перескочил, с помощью его, к окну у кровати и проник в комнату. Все это было делом одной минуты. Ставень снова откинулся к стене, будучи оттолкнут орангутангом при его прыжке.
Моряк был отчасти рад, видя, что животное попалось само в западню, потому что, при его обратном спуске по пруту, его можно было уже изловить; но с другой стороны, оно могло наделать беды в чужой квартире. Эта последняя мысль заставила француза полезть вслед за орангутангом. Вскарабкаться по толстому пруту – дело не очень трудное, особенно для моряка, но когда он добрался до высоты окна и заглянул в него, то едва не свалился от ужаса на землю. Страшный зверь, ухватя старуху за ее распущенные волосы, размахивал перед нею бритвой. Крик несчастной только усиливал его ярость и, наконец, одним движением своей мускулистой руки, он перерезал ей шею, почти совершенно отделя голову от туловища. Вид крови еще более освирепил его: увидя лежавшую на полу без чувств девушку, он бросился к ней и сжал ей горло с чудовищной силой. Потом, оглянувшись, он увидал в окне лицо своего хозяина. Сознавая, по всей вероятности, что совершил что-то, заслуживающее наказания, и вспоминая о хлысте, он стал метаться по комнате, ища, как бы скрыть следы своего проступка, стащил тюфяк с кровати, раскидывал и ломал мебель, наконец, схватил труп девушки и засунул его в каминную трубу, а тело старухи выбросил из окошка на двор.
При его приближении к окну с этою кровавою ношей, моряк спустился, в смертельном ужасе, вниз по пруту и побежал домой, предоставляя орангутанга его собственной участи. Восклицания, вырывавшиеся у француза при виде ужасной сцены, перемешивались с злобным визжаньем и бормотаньем орангутанга и были расслышаны толпой.
Остального почти нечего прибавлять. Животное убежало, без всякого сомнения, тем же путем, которым забралось в комнату, успев скрыться, прежде чем была выломана входная дверь. Через несколько дней после своего рассказа нам, тот же моряк успел его изловить и продал такой редкий экземпляр очень выгодно в парижский «Jardin des Plantes». Лебон был освобожден немедленно после обстоятельного донесения Дюпэна полицейскому префекту, который, несмотря на свою дружбу к моему приятелю, всегда досадовал на его проницательность, и был теперь очень недоволен неожиданным разрешением загадки. Он не мог даже удержаться от насмешливых замечаний по поводу лиц, сующихся не в свое дело.
– Пусть себе тешится! – сказал мне Дюпэн. – Пусть болтает, если ему от этого легче; я-то все же доволен, что побил его в его собственной специальности. Но нет ничего удивительного в том, что он дал промах в этом случае. Он слишком хитроумен для того, чтобы иметь нюх. Он напоминает собою изображения богини Лаверны: одна голова без туловища… Но он все же славный малый. Он мне особенно нравится тем мастерским вывертом, который и завоевал ему репутацию такой проницательности: он умеет «отрицать существующее и изъяснить то, чего нет».
Комментарии
Название в оригинале: The Murders in the Rue Morgue, 1841.
Публикация: Избранные сочинения Эдгара Поэ с биографическим очерком и портретом автора. № 7 – (июль) – 1895. Ежемесячное приложение к журналу «Живописное обозрение». С.-Петербург. Контора журнала: Спб., Невский просп., № 63-40. С. 89-109.
Переводчик неизвестен.