Если бы ты была уже моей женой, я прямо сказал бы тебе «не езди»: теперь же ты пока вполне свободна, и я не хочу и не могу стеснять тебя.
Я сказал все, что думаю и чувствую, постарайся, голубка, понять меня и не обижайся на меня. Кстати, мой совет: поменьше слушать Марию Егоровну и посерьезнее критиковать ее глупые речи. Когда тебе не грозила никакая опасность, и ты, и я обходились без советов Мар. Егор., теперь же, когда твой рассудок и даже чувство позволяют тебе рисковать собой, тебя «укрепляет в твоих намерениях» Мария Егоровна! Я, конечно, не могу сказать ей за это «спасибо».
Ну, теперь поговорим о другом. Ты, конечно, читала уже приказ Куропаткина о скором наступлении наших. Отступление кончилось, и теперь наша очередь идти вперед. Это очень радостное событие. Мы думаем все, что на нашем полку это может отразиться двояко: или и нас потребуют туда, когда начнется наступление, или же скоро после перехода русских войск в наступление наш полк расформируют совсем, разумеется, если на нашей стороне будет успех. И то, и другое приятно, конечно, последнее более желательно. Я от души рад твоим успешным занятиям грамотой с Дуняшей и сердечно поздравляю и учительницу и ученицу.
Завтра я еду в командировку — вероятно до Читы, а по возвращении оттуда, дней через 5, поеду снова по всей линии Забайкальской дороги.
Жизнь у нас становится все дороже и дороже, все больше замечается недостаток в самых необходимых вещах. Даже табаку достать очень трудно. Поэтому я обращаюсь к тебе с просьбой, помня твое разрешение в случае нужды обратиться к тебе. Закажи в Москве набить тысячи три папирос и пришли мне, конечно, если это тебя не затруднит. Табак возьми Асмолова (средний, или лучше вышесредний сорт), не дороже 4-х рублей и не дешевле 2 р. 60 коп. за фунт. Гильзы №№ 42 или 43, с длинным мундштуком и длинной куркой. Если можно будет тебе это уладить, то сделай — я буду очень тебе благодарен. Пришли почтой.
Недавно получил письмо от Алекс. Мих. Пишет о новостях в земстве; много интересного, но мало приятного. Ей я еще не отвечал, на днях отвечу.
Вероятно дня через 3–4 напишу тебе еще, а сейчас ложусь спать, так как уже 1 ч. ночи, а вставать к поезду нужно в 5 ч. утра.
Я вполне здоров и благополучен. Страдаю, как и прочие, от безделья.
До свидания, мой милый ангел! Крепко и без конца целую тебя, обнимаю и жму твою руку! Горячо тебя любящий твой Коля.
Будь здорова, дорогая, верь, надейся и терпи!
Странная война, странный полководец Куропаткин, объявляющий на весь божий свет о готовящемся наступлении, странен и полковой врач, уже полгода варящийся в армейском котле, а все еще предполагающий, что в войне есть правила, вроде как во французской борьбе, сначала один нападает, потом другой, по очереди. «Теперь наша очередь идти вперед…» Раз из этого не делается тайны, стало быть, это тоже «по правилам».
Откуда было знать деду, попавшему в казачий полк, что конница, в которой у русских было над японцами полнейшее превосходство, оказалась в русско-японской войне несостоятельной.
Холмистая, пересеченная местность, изобилующая сопками, ущельями, теснинами, разливающимися после дождей реками, — сама территория южной Манчжурии, где развернулись главные события, была скверным театром для выступления конницы, зависящей более других родов оружия от характера местности.
А всем казалось, что русская конница, стяжавшая славу на европейском театре, просто уничтожит японскую кавалерию — и малочисленную, и слабую, и плохо обученную. Ничего подобного не случилось. Многочисленные русские эскадроны и сотни не оказали ощутимого влияния на исход кампании. Все это надо сказать хотя бы для того, чтобы судьба 3-го Верхнеудинского казачьего полка не казалась исключительной. Сначала охрана дороги, потом борьба с хунхузами, полупартизанскими, полуразбойничьими шайками пособников японцев в Манчжурии.
Наша кавалерия по большей части так и употреблялась, для охраны коммуникаций и разведки. Для кавалерии это, конечно, второстепенные задачи.
С одной стороны, японцы всячески уклонялись от конных сражений, предпочитая пускать в дело винтовки, а не прибегать к холодному оружию, нравственное значение которого в бою огромно. Японцы охотно спешивались и по сути были «ездящей пехотой», а не кавалерией в европейском смысле. Зато все бойцы были поголовно грамотны и выказывали при исполнении команд поразительную сноровистость. А вот наши сибирские казаки при храбрости своей оказались малоспособны к самостоятельным решительным действиям. Регулярная конница была представлена на русско-японской войне только тремя драгунскими полками, это восемнадцать эскадронов, а двести семь сотен — это было казачье войско.
«Пехоте, обладающей выдержкой, нечего опасаться казаков», — писали накануне войны в японских армейских наставлениях. И Куропаткин в своих обращениях к войскам в ходе боевых действий подтвердил справедливость японской оценки казаков: «Хоть наши разведывательные отряды достигают силы в одну или даже несколько сотен, их зачастую останавливает десяток японских пехотинцев. В таких случаях необходимо спешиваться и прогнать противника огнем. Будь у казаков более воинственного духа, они атаковали бы противника в шашки». Был у казаков воинственный дух, был он даже в полковом враче казачьего войска, не хватало русскому солдату, поголовно неграмотному, физически сильному и неутомимому в походе, осмысленной дисциплины, разумной храбрости и толковых командиров.
Вот в штыковом бою наши были молодцами. Японцы, несмотря на их несомненное презрение к смерти, частенько при одной угрозе штыкового удара отступали. По свидетельству очевидцев, почти все трупы 1.300 японцев на Путиловской сопке под Шахе, после ночной атаки 4 октября, носили следы ранений, нанесенных холодным оружием, преимущественно штыком. О взятии штурмом сопки Путиловской Куропаткин доложит царю особым донесением, а государь, потерь не считавший, наконец-то внесет в «Дневник» долгожданные трофеи: «при удачном штурме сопки, занятой японцами, было взято 11 их орудий и пулемет». Надо думать, примерно такие же записи, как и «военный вождь», делали школьники, увлеченные войной, — «было взято 11 их орудий…»
Превосходство русских в рукопашном бою было неоспоримо, но решающего значения в войнах XX века рукопашный бой уже не имел.
Первого октября царь уже знал об очередном разгроме, а дед еще пребывал в состоянии воодушевления в связи с приближающейся переменой участи. Участь переменится, но еще не скоро.
Начало октября обрушило на государя множество забот и, в первую очередь, связанных с назначением нового министра внутренних дел. Царь хотел назначить симпатичного ему Рыдзевского Н. К., даже подписал Указ, но матушка царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна, сказала, что Рыдзевский Н. К. не будет министром, а министром должен быть командир корпуса жандармов и заведующий департаментом полиции князь Святополк-Мирский П. Д. Государю пришлось Указ, о котором уже все знали, переписать и поздравить князя Святополк-Мирского с высоким назначением. Взгляды Святополк-Мирского и милого сердцу и уму государя Плеве были едва ли не противоположны. Плеве, к радости царя, был убежден, что «всякая игра в конституцию должна быть в корне пресечена». А все представительные органы управления и земство, в первую очередь, в их глазах и были «игрой в конституцию». Святополк-же-Мирский, напротив, был убежден, что земские либералы не опасны для престола, и необходимо считаться с нарождением «третьей силы», и умеренные уступки в области веротерпимости, расширения свободы печати и прав земства вполне насущны. Государь выслушал планы нового министра и со всем согласился, но назначение это было всего лишь жестом вежливости и сыновней преданности Мамà, а не изменением убеждений. Понимал это царь, догадывался Мирский, недоумевали все вокруг, но, главное, Мамà была довольна: «Поезжайте к матушке, обрадуйте ее», — дал государь первое поручение министру.
Вот так откровенно, на глазах у всех переплетается частная жизнь семьи, отношения мамы и сына с жизнью обширнейшей державы, попавшей им под руку. Когда на следующей войне государю и государыне случится ненадолго расстаться, они и разлуку свою почтут событием государственным.
«Ты очень верно выразилась в одном из своих последних писем, что наша разлука является нашей собственной личной жертвой, которую мы приносим нашей стране в это тяжелое время. И эта мысль облегчает мне ее переносить. Ники. 4.01.1916.»
У деда с бабушкой хватило вкуса и ума не смотреть на свою разлуку столь торжественно и не объявлять ее ценностью, достойной поднесения в дар отечеству.
Что-то мы отвлеклись. Все войны, войны, а жизнь берет свое.
Война войной, а на охоту ехать надо.
В начале октября государь много и счастливо охотился, и не только на ворон, хотя 6 октября «долго гулял и убил три вороны», а 10 октября, проводив Аликс домой, «продолжал прогулку и убил пять ворон», но главные события развернулись 7 октября.
Война войной, а на охоту ехать надо.
В начале октября государь много и счастливо охотился, и не только на ворон, хотя 6 октября «долго гулял и убил три вороны», а 10 октября, проводив Аликс домой, «продолжал прогулку и убил пять ворон», но главные события развернулись 7 октября.
Дневник императора.
7-го октября. Четверг.
В 9 час. отправился на охоту за Гатчино к Елисаветинской даче. Знакомые круги по облавам в 1895 г. Со мною поехали д. Алексей, т. Михень, Ники, Борис, Фредерикс, кн. Г. С. Голицын, Гессе, Гирш. Погода стояла отличная, тихая, без солнца. Завтракали в новом домике. Всего убито: 490 штук. Мною: 10 тетеревей, рябчик, куропатка, 2 русака и 45 беляков, вальдш., всего — 60. Очень наслаждался этим днем, проведенным на свежем воздухе. Вернулся в Царское в 6 1/4. Принял доклад Будберга и читал до 8 час.
Получил известие со Скачека, что эскадра благополучно прошла из Каттегата.
Государю нравилось, что вице-адмирал Рожественский, которому были вручены двенадцать броненосцев, девять крейсеров и девять эсминцев, был сторонником разгрома противника не в затяжной тактической борьбе, а в генеральном сражении, разом. Царь положился на отважного адмирала, и, естественно, на господа Бога: «Благослови путь ее, Господи, дай ей придти целою к месту назначения и там выполнить ее тяжелую задачу на благо и пользу России!» После записи в «Дневнике» этой молитвы о благополучии 2-й Тихоокеанской эскадры рукой государя пририсован сбоку крестик, для верности. Почему наш царь думал, что японский бог оставит своих подопечных, если они, тоже сторонники генерального сражения, и к этому сражению подготовят сорок крейсеров против наших девяти да шестьдесят три миноносца тоже против нашей девятки. И хотя по тяжелым орудиям на броненосцах было примерное равенство, но наша эскадра могла делать только 134 выстрела в минуту, а японцы успевали за это же время выстрелить 360 раз. Не мудрено, что наш флагман, новейшая громада «Князь Суворов», через тридцать минут после начала печально известного побоища был выведен из строя и вскоре отправлен на дно. Как же готовившийся к генеральному сражению флотоводец, потеряв в первый же день сражения больше половины эскадры, не сумел утопить ни одного (!), ни единого корабля противника, уму непостижимо. И дрались наши моряки отчаянно, до последнего снаряда, до последней действующей пушки, с тонущих уже кораблей продолжали стрелять, ничто не помогло, ни молитва царя, ни отвага раненого и сдавшегося в плен адмирала, ничто…
Но до этих бед еще почти полгода, а пока дед держит оборону против готовящейся к решительным поступкам бабушки. Был ли во все войны хоть один обороняющийся, так томительно мечтавший о поражении?!
Ст. Борзя. Октября 6-го дня. 1904 г.
Дорогая голубка Кароля!
Сегодня уже два дня, как я возвратился из командировки; до Читы я не доехал, так как не представилось надобности везти туда больного офицера, к которому я был командирован. Через несколько дней ожидаю командировки сначала в Манчжурию, а потом до оз. Байкал. Здесь на Борзе перемен никаких нет.
Надеюсь, дорогая моя, ты не очень огорчена моим предшествующим письмом, и когда сама хорошенько пообдумаешь все, о чем я писал, ты согласишься со мною. Ведь мне, милая моя Кароля, тоже нелегко и невесело тут сидеть и так долго тебя не видеть. Но что же делать? Приходится покориться судьбе и ждать того времени, когда мы будем в состоянии вместе поехать в Ольховатку и устроить нашу жизнь так, как мы захотим. Я с таким нетерпением ожидаю этого времени!
Недавно я получил письмо от Марьи. Она очень благодарит меня за мой ответ на ее первое письмо; пишет, что живет теперь у врача Орлова в Суджанском уезде, но по получении моего письма приехала в Ольховатку, чтобы оттуда написать мне ответ. Вместе с ней пишет, как и в первом письме, сторож Василий и смотритель больницы. Все они очень любезны в своих пожеланиях и ждут моего возвращения. Больница почти совсем готова, остались только малярные работы. Если бы ты знала, деточка, как мне захотелось в Ольховатку, когда я прочитал это письмо. Как-то устроится там больница, что делается? На Федора Андреевича я очень недоволен. Он знает мой адрес, знает, как я интересуюсь больницей и тем, как она строится, и до сего времени не может мне написать. Да, дорогая моя, я не только не могу забыть Ольховатку, но все более часто думаю о ней, и все больше хочется туда. Одно только меня и тревожит, когда я думаю об Ольховатке, это мысль, что тебе моя славная дорогая Кароля, будет там очень скучно… Ну да мы придумаем с тобой занятия, которые были бы и тебе интересны и полезны другим. Я знаю, ты не откажешся посвящать свое свободное время хотя бы на то, чтобы принимать участие в чтениях с туманными картинами, а там это дело поставлено плохо, и нужно немало труда и усилий, чтобы наладить его как следует. Как видишь, Кароля, я живу сейчас только мыслью о будущем. Мое настоящее так бессодержательно, что не дает пищи ни уму, ни сердцу. Но и на счастливое будущее я надеюсь только в том случае, если рука об руку со мной пойдешь ты, моя голубка. Хоть я и сознаю, что ты будешь страдать со мною, и не много веселья выпадет тебе в совместной со мной жизни, но я утешаю себя отчасти тем, что со своей стороны буду стараться сделать все возможное, чтобы тебе, моя детка, жилось хорошо и покойно. И вот только эта надежда на лучшее будущее дает мне силы выносить это ужасное настоящее.
Мне думается, что теперь, во всяком случае, осталось меньше времени, чем прошло, до того момента, когда меня возвратят из ссылки к моей милой, дорогой Кароле!
Мои отношения с командиром полка порядочно испортились после истории с моим заключением по поводу того судебного дела, о котором я тебе писал. Впрочем, это меня ничуть не огорчает. Казака оправдали.
Пиши мне больше о себе. Чем подробнее будешь писать, тем больше удовольствия мне доставишь. А потому не смущайся такими мелочами, которые заставляют тебя думать и раскаиваться в сообщении о них мне, пиши обо всем.
Крепко тебя целую, моя дорогая, жму твою руку и желаю здоровья и благополучия!
Горячо любящий тебя Н. Кураев.
Я вполне здоров и благополучен.
Бабушка, так же как и Александра Федоровна, пыталась ввести в практику переписки нумерацию писем, но ни царице, ни Кароле Васильевне не удалось приучить своих мужей к этой простой и полезной вещи. Как не вспомнить тут горькие слова Александры Федоровны, хотя и обижавшейся, когда ее за спиной звали «немкой», но и цену славянам знавшей: «Когда же, наконец, водворится порядок, которого нашей бедной стране не хватает во всех отношениях и который чужд славянской натуре?»
Это все оттяжки, отговорки…
Пришла пора предъявить письмо, к которому долго и безуспешно пытался найти слова предуведомления… ничего не вышло… когда я держу его в руках, мне кажется, что чувствую пульс сердца, сообщившего мне жизнь… и сообщившего смысл не только тем временам, прошедшим, но, может быть, и тем, которые когда-нибудь да наступят…
Наверное, и эти слова лишние, скорее всего, лишние, это от страха, что письмо, ушедшее со станции Борзя Забайкальской железной дороги 8 октября по старому стилю 1904 года, не найдет завтра адресата.
Это единственное из военных писем, где дедушка обращается так сдержанно, почти сухо — «Дорогая Кароля!»…
Ст. Борзя. Октябрь, 8 ч. 1904 г.
Дорогая Кароля!
Сейчас получил твое письмо за № 76, в котором ты решительно настаиваешь на своей поездке сюда. Если мое первое письмо не повлияло на твое решение, то добавлю к нему кое-что еще в ответ на твое письмо за № 76.
Ты, деточка, жестоко ошибаешься, думая, что приехав сюда можешь обвенчаться со мной. Неужели, Кароля, ты допускаешь серьезно мысль о том, что я могу со спокойным сердцем связать твою судьбу с моею при таких неблагоприятных условиях? Неужели в самом деле можно серьезно думать о свадьбе почти на театре войны? Я не знаю, действительно ли ты не можешь думать иначе о своем намерении или не хочешь. Нельзя же, дорогая, очертя голову, делать такой шаг. Разумеется, ты можешь думать и говорить что угодно относительно того, что никогда и ни за кого не выйдешь замуж кроме меня, но ведь я-то не имею нравственного права жениться и каждую минуту ждать похода на войну. Где же и с кем и с чем я оставлю тебя здесь, если, допустим, все произойдет так, как ты сейчас хочешь, и если мне суждено будет двинуться с полком дальше?
Верю твоим стремлениям, понимаю твои желания и сам испытываю все то же, что и ты, но никогда не соглашусь на такое безрассудство, на которое ты уже готова. Легко говорить, что ты в случае движения нашего полка можешь устроиться на Дальнем Востоке как сестра милосердия, но делать это здесь будет поздно, да и невероятно трудно. Это легко сделать может быть в Москве и оттуда уже ехать как сестра милосердия, но искать на войне или в Сибири пристанища в Красном Кресте более трудно, чем это кажется.