Путей было мало, и милицию это беспокоило.
Член профкома Митяев от души огрел кулаком предательский мегафон. Чудо враждебной техники, произведенное литовской фирмой «AMC», с натугой крякнуло. Его раструб зашипел, демонстрируя готовность к работе. Испытанное средство ремонта – пролетарский кулак – в очередной раз оправдало себя.
– Мы требуем, – взорвался мегафон пламенной речью, – немедленно выплатить все долги по зарплате рабочим завода Шевченко!
– И завода Малышева! – крикнули сзади.
– И рабочим завода Малышева! Всем рабочим нашего города!
– Врежь им, Митяев!
– Сегодня! Сейчас! Мы больше не станем ждать!
– Даешь зарплату! – поддержала толпа заводчан.
Над головами взметнулись, заколыхались красные знамена с серпами-молотами. Знамена перемежались плакатами: «Зарплату – сегодня!», «Верните наши деньги!» и неизбывно актуальным: «Воров на нары!».
– Опомнитесь! Зачем вам зарплата!
Яростно расталкивая локтями единоверцев, на передний край выбралась швея-надомница Никонова, богомолка с трехлетним стажем.
– Грядет Судный День! О душе думайте, не о деньгах!
Глаза швеи наполнились слезами:
– Покайтесь! Покайтесь, пока не поздно!
– Поздно каяться, когда вилы в заднице, – осадил Никонову слесарь шестого разряда Самойлов. – Кыш, Васильевна! Не гунди…
– У нас дети голодные!
– Зар-пла-ту! Зар-пла-ту!
Православный философ Перетятько, устав вытирать лысину, извлек из холщовой сумы соломенный брыль и водрузил его на голову, сделавшись похож на гоголевского пасечника. Впечатление портил импортный мегафон. Философ прокашлялся. От этого звука с брусчатки в панике взлетела стая голубей, заполошно хлопая крыльями.
– Мы печемся о спасении всех и каждого! – возгласил Перетятько. – Ибо не хлебом единым! В вере – наше спасение! И мы веруем: есть праведники среди нас!
– Есть!
– Воистину! – поддержала философа швея, легко перекрыв мегафон.
– Власти должны отыскать их! Явить, куда следует!
– Явить!
– Тогда спасемся!
– Спасемся! – с воодушевлением поддержал пикет.
К небу вознеслись хоругви и плакат: «Праведников – народу!».
– Они вам найдут! – вывернулся из толпы заводчан красный колумнист Дербай, член Коммунистической Партии с 1991-го года. – Вор на воре! Олигархи, продажные шкуры! Кому кланяетесь? Только пролетарии! В едином порыве!
– Спасемся!
– Сметут эту нечисть! Трудовой класс!
– Спасемся!
– Наследники Ильича!..
Оратор из Дербая был – что из коровы конь. Однако деликатные советы товарищей по партии сходить к логопеду он с негодованием отвергал. Красный колумнист булькал и каркал, глотал слоги и целые слова, брызгал слюной, целиком заплевывая смысл своей пламенной речи. На бумаге у него получалось не в пример яснее. Однако и философ Перетятько, и швея Никонова, поднаторевшие в словесных баталиях с Дербаем, все прекрасно поняли.
– Безбожники! – взвихрилась швея. – Семьдесят лет кровавого режима!
– На себя посмотри! – Дербай перешел на трудовое «ты». – Верующая?
– Да!
– Православная?!
– Да!
– А толку? Вон вас сколько собралось! Праведники-то где?
– Где надо!
– Хоть один?! Вынь и предъяви!
– Вера и праведность суть разные категории, – разъяснил вопрос философ Перетятько.
– Точно, ссуть, – мрачно согласился слесарь Самойлов, указав на соседей философа. – Какие с вас праведники?
– Коммуняки всех выбили! В лагерях сгноили! В психушках!
– При коммунистах такого не было! Никаких Концов Света!
– При коммунистах и майонеза не было… и зеленого горошка…
– А вы куда смотрели?!
– А вы куда молились?!
– Товарищи, успокойтесь! Товарищи, мы не за тем сюда пришли…
– Чёрт рогатый тебе товарищ!
– Попы на «Бентли», часы за сто тыщ…
– А ваши? Секретари ЦК?! Олигархи!
Последнее слово швея Никонова, разойдясь не на шутку, сочла оскорблением из самых страшных. Не найдя более подходящей мишени, она ткнула обличающим перстом в красного колумниста. Дербай, сутулый и тщедушный, в кургузом засаленном пиджачишке, мятых брюках и в ботинках производства Волчанской обувной фабрики, на олигарха походил мало. Впрочем, Никонову это не смутило.
– Это ты мне?!
– Тебе!
– Мне?!
– Тебе, шпендрик!
– Я – олигарх?! Ты хоть понимаешь…
У Дербая обмякли колени. За долгую карьеру партийного активиста его обзывали по-всякому: психом, придурком, щелкопером, быдлом, брехуном… Но олигархом?! Его, убежденного бессребреника? Борца за идею? Его, неспособного оплатить мост на два передних зуба, выбитых год назад приспешниками режима?! Он хотел ответить этой женщине, отравленной дурманом религии. Он даже нашел нужные слова. Шагнул вперед, рванул ворот давно не стираной рубашки. Что-то душно стало. И в глазах потемнело. Солнце скрылось за облаком? Затмение? Или – уже?! Ведь еще два дня…
Целых два дня…
Как рыба, выброшенная на берег, Дербай судорожно глотнул ртом воздух. Получилось не очень. Виновато улыбаясь, Дербай сел на брусчатку. Подумал и лег.
И закрыл глаза.
– Хорош людей дурить! – крикнули из задних рядов.
Дербай выдохнул то, что вдохнул.
К нему кинулись слесарь Самойлов и швея Никонова. Упали рядом на колени, щупая пульс – на шее и на запястье.
– Палыч, ты чего?
– Что с вами? Ой, я дура, дура набитая…
– Живой. Сердце бьется.
– Врача!
– У вас сотовый есть?
– Нет…
– И у меня нет… Игорь Вениаминович!
Философ Перетятько навис над троицей, вглядываясь в лицо лежащего. Всех накрыла тень гигантского брыля.
– Дербаю плохо! Сердце, наверное…
– Тепловой удар? – предположил Самойлов.
– У вас телефон есть?
– Есть, есть! – засуетился философ. – И телефон, и нитронг… Жаль, водички нет, запить.
– Нитронг, – Никонова протянула руку. – Звоните в «скорую»!
– Да-да! – Перетятько лихорадочно шарил в суме. – Вот, возьмите…
– Вода есть у кого-нибудь?! – заорал слесарь Самойлов, перекрыв гомон пикетчиков. – Воды дайте, уроды! Человеку плохо!
И, обернувшись к Никоновой:
– Надо убрать с солнца. Нельзя ему здесь…
– Взяли!
Дородная швея решительно ухватила красного колумниста за тощие щиколотки. Слесарь взялся подмышки, и они понесли Дербая в холодок, под администрацию. Милиция с интересом наблюдала за происходящим. На помощь не спешила, но и не препятствовала.
– Виталий, вы меня простите, – шептала на ходу Никонова. – Вы…
Глаза ее блестели.
– Уроды, – бормотал себе под нос Самойлов. – Из всех один настоящий мужик нашелся, и тот – баба…
Перетятько, забросив мегафон на ремне за спину, ругался с мобильником.
– …не знаю я! – летели обрывки реплик. – Не знаю! Я не врач! На площади! Перед администрацией… мы требуем немедленно!..
Дербая уложили на газон, под серебристую ель. Кучерявый парень, ученик токаря Василькова, принес бутылку «Моршинской» – теплой, без газа. Самойлов осторожно приподнял голову лежащего, и Никонова с третьей попытки просунула капсулу нитронга между белыми, бескровными губами. Стоявший наготове парень протянул женщине бутылку с водой.
– Спасибо, – внятно сказал Дербай. – Спасибо, Зина.
11:48 …мы предлагаем это каждому семнадцатому…
Окружную расчистили. О трагедии напоминало немногое: с десяток обгорелых машин в кювете, да еще опрокинутый «Богдан». Возле автобуса стоял ангел в гавайке. Носком сандалии он пинал мелкие камешки. Ударяясь о стекла и металл, камешки издавали сухой, неприятный стук.
– Нет, – сказал он, когда я приблизился.
Я повернулся и побрел обратно.
– Стой…
Он оставил забаву с камешками и обошел меня по кругу. Вспомнился «Вий». Бедняга Хома Брут очерчивал круг мелом, чтобы его не погубила нечисть. Остаться в ангельском круге? Все погибнут, а я… Впрочем, Хоме его круг не сильно помог.
– Гордый?
– Нет.
– И впрямь… Глупый?
– Пожалуй.
– Просить будешь?
– Да.
– За себя?
– Нет.
– А вот это зря.
Что-то в его голосе было не так. Я вслушался и понял. В словах, произносимых ангелом, напрашивалась издевка. Насмешка. Язвительность. Ничего этого в сказанном не было. Он был внимателен и доброжелателен. Просто добро и желание он понимал по-своему.
– Почему зря?
– Спасаются в одиночку. На жалость давить будешь? Готов, значит, положить жизнь за други своя…
– Иди ты к черту, – сказал я.
Он засмеялся. Лучше бы я промолчал. Этот смех…
– Есть у ангела два крыла, – речитативом протянул он. – Слева – белое, справа – черное… Это хорошо. Это правильно. Тебе каким махнуть?
– Почему там никого нет? – я указал вперед.
– Там?
Мы оба посмотрели вдоль трассы. Сквозь воздух, способный стать бетоном и металлом. За преграду, остановившую поток машин. Дальше, где воздух был воздухом, а люди не отсчитывали минуту за минутой в ожидании конца.
– Иди ты к черту, – сказал я.
Он засмеялся. Лучше бы я промолчал. Этот смех…
– Есть у ангела два крыла, – речитативом протянул он. – Слева – белое, справа – черное… Это хорошо. Это правильно. Тебе каким махнуть?
– Почему там никого нет? – я указал вперед.
– Там?
Мы оба посмотрели вдоль трассы. Сквозь воздух, способный стать бетоном и металлом. За преграду, остановившую поток машин. Дальше, где воздух был воздухом, а люди не отсчитывали минуту за минутой в ожидании конца.
– Ну да. Там же безопасно. Почему там не торчат зеваки? Наблюдатели? Представители Красного креста? Военные?! Да кто угодно… Боятся?
Я вспомнил, что над городом за все это время не пролетел ни один самолет. Даже инверсионных следов не было. Впору было поверить, что планета опустела, что мы – не первые, а последние.
– Спасаются в одиночку, – повторил он. – Поправка Ноль? И не надейся.
Я пожал плечами:
– Ерунда. Бессмыслица.
– Притча, – возразил он. – Хорошо, уговорил.
– В каком смысле?
– Встань, возьми жену бывшую твою и дочь вашу, и мужа жены бывшей твоей с детьми их. Встань и иди, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города. Доволен?
– Прямо сейчас? – выдохнул я.
Ангел сел передо мной на асфальт.
– Зачем сейчас? Приди сюда перед рассветом судного дня. Можно на машине, так проще. В одну влезете?
Я посчитал в уме:
– Влезем. У них восьмиместный Hyundai…
– Ну и славно. Не бойся, тут никого не будет. Даже если соберутся толпы, для тебя никого не будет. Скатертью дорога…
Он скрестил ноги по-турецки:
– Я спрашивал, доволен ли ты?
– Погоди, – сказал я. – Бывшая без мамы не поедет. И потом Алёна… Я не могу без Алёны. Давай так: Алёна едет вместе с нами. И мама бывшей… В салоне восемь мест, они влезут. Еще одно свободное останется.
Он молчал.
– Ну хорошо, пусть Алёна едет вместо меня. Ладно?
– Мама бывшей тоже вместо тебя?
– А так можно?
– Нельзя. Вот видишь, ты уже недоволен. Ты просил, я согласился, и ты недоволен. Зачем вам жить, таким?
Теперь молчал я.
– Вам дай палец, по локоть откусите, – размышлял ангел, наматывая на палец край гавайки. – Так ты весь город захочешь вывезти. Репка за дедку, бабка за внучку… Отказать? С другой стороны, я пообещал. Будет по слову моему: возьми жену бывшую твою и дочь вашу, и мужа жены бывшей твоей с детьми их. Все, конец списка. Жду за час до рассвета.
– Бывшая без мамы не поедет, – уныло повторил я.
Думать про Алёну не хотелось. Не думать – не получалось.
– Поедет, – заверил ангел. – Побежит. Полетит. И вот еще…
Он похлопал по асфальту: садись, мол.
– Как пересечете черту – спасайтесь, – сказал он, когда я опустился напротив. – Спасайте души свои; не оглядывайтесь назад и нигде не останавливайтесь в окрестности сей. Понял?
Я кивнул.
– Ничего ты не понял. Я вас знаю, кто-нибудь да оглянется. Наобещаете с три короба и солжете. Нет, мы теперь умные. Сделаем иначе: ты и захочешь, а не оглянешься. С чадами и домочадцами. И будет по слову моему…
– Это как? – спросил я.
– Жизнь свою помнишь? – сказали из-за спины. – В городе сем?
Я чуть шею не свернул. Сзади стоял ангел в костюме.
– Помню… Что, забуду? Уйду и забуду?
– Зачем же? Помни на здоровье. Только помнить будешь, как чужую. Без любви, без ненависти, без зависти и лишних сантиментов. Чистая, стерильная память. Никакой плесени.
– Это как? – повторил я, обмирая.
– Обнуление души до равнодушия. Это и значит: не оглядываться. Факты, события, люди – останутся. Связанные с ними страсти – угаснут. Говоря вашими словами, исчезнет чувственная оболочка памяти. Вы ведь притч не понимаете, разучились…
– Начнешь заново, – добавил ангел в гавайке. – На новом месте приснись жених невесте. Не волнуйся, успеешь всякого барахла накопить. Тебе еще жить да жить. Все, иди. Не испытывай ангельского терпения.
Я встал. Сделал шаг прочь, другой, третий. Оглянулся:
– Но почему я? Почему вы предложили это именно мне?
– Семнадцать, – ответил ангел в костюме.
– Что?!
– Ты семнадцатый. Мы предлагаем это каждому семнадцатому.
«Какой же ты все-таки идиот,» – звучало в его ответе.
Черный шут
13:01 …я, Алик Бабушка, гарантирую…
– …всякому, полагающему себя праведником…
В переулок въехала агитационная машина. Из динамиков несся мощный, уверенный баритон. Брызнул в подворотню черный кот, голуби стаей взлетели на карнизы. Машина ехала медленно, с пониманием момента.
– …либо знающему местонахождение и личные данные праведников…
– Ездют и ездют, – сказала баба Рая. – Как ты ушел, так и начали. Федосьевна звонила, у них на Салтовке вообще ни свет ни заря… Детей побудили, ироды.
– Торопятся, – согласился я. – Время давит.
– Время у них… А у нас не время?
– …предлагается без промедления явиться… – настаивала агитка.
– В галерею, – язвительно буркнула баба Рая.
– В художественную галерею «Трамонтана», – согласилась агитка. – По адресу: улица Сумская…
– С ума сошли, – сказал я.
Баба Рая кивнула.
– …вход бесплатный. Охрана предупреждена, вас проводят…
Я чувствовал себя предателем. Смотрел на бабу Раю и понимал: я уеду, а она останется. Сгорит в огне, пока я буду удаляться от пылающего Содома километр за километром. Быстрая тачка, бензина полный бак… Совесть? Нет, совесть не вцепится в беглеца дикой кошкой. Не кинет в петлю. Это сейчас она, когтистая зараза, шалит напоследок. Уеду и не вспомню; вернее, вспомню и ничего не почувствую. «Обнуление души до равнодушия, – разъяснил ангел. – Это и значит: не оглядываться…»
От жары голова шла кругом.
– …за каждую кандидатуру праведника, чья праведность будет подтверждена достоверно, уведомителю выплатят десять тысяч долларов США наличными. Каждому праведнику, чья праведность будет подтверждена достоверно, выплатят один миллион долларов США. Повторяю: за каждую кандидатуру…
– Мильон, – вздохнула баба Рая. – Это ж надо!
– По нынешним временам… – начал я.
– По любым! – отрезала баба Рая. – Мильон!
Бывшей я позвонил двадцать минут назад. Не мог держать в себе, руки сами тянулись к трубке. Набрал ее номер, шагая дворами от метро домой – и сразу отключился. Казалось, за мной следят. За везунчиком, избранником ангелов. Семнадцатым? – нет, это ангелы пошутили. Не знаю, есть ли у них чувство юмора, но вряд ли оно мне нравится. Сердце подкатывало к горлу, под одеждой зудело. Следят, не дадут уйти, сбежать; бросят связанным в подвал, чтоб со всеми, за компанию. Найдя тихий, безлюдный закуток, озираясь, словно вор, я все-таки дозвонился до бывшей. На мое счастье, она все поняла быстро. Не стала благодарить, удивляться тоже не стала. Как будто знала, когда просила: у меня получится. Спросила: «Мама?» Я промолчал. Бывшая всхлипнула: смешно, по-детски. Будь на связи, велела она. Я все сделаю, я договорюсь, ты только никуда не пропадай…
Я сообразил, что телефон могут прослушивать, и покрылся холодным потом. Вот, сейчас – возьмут, заломят руки за спину… К подъезду я подходил законченным параноиком.
– …выплачены наличными…
Агитка поравнялась с нами.
– …или перечислением на указанный банковский счет…
Солнце кипело в стеклах.
– …выплату гарантирует Александр Змиевской, известный меценат…
В динамиках захрипело, булькнуло. Голос изменился. Вместо баритона зазвучал тенор – хриплый, сорванный.
– Миллион за праведника! – каждое слово било наотмашь. Вколачивалось гвоздем в мозги. Брало за грудки, прижимало к стене, дышало в лицо табачным перегаром: – Слышали? Я, Алик Бабушка, гарантирую! Вы меня знаете. Кто хочет жить? Жду в «Трамонтане», круглосуточно…
И снова баритон:
– …всякому, знающему местонахождение…
Агитка свернула на Пушкинскую.
– И то, – вздохнула баба Рая. – Может, хоть за мильон отыщут. За мильон наши бездельники всю жопу порвут! Господа Бога найдут и Бабушке предоставят. Вот ты, к примеру…
Она критически осмотрела меня.
– Не куришь. Это хорошо. Пьешь, опять же, мало. По праздникам. Ну, во блуде со своей Ленкой живешь. Так кто нынче венчаный? Невелик грех…
В глазах бабы Раи зажглись огоньки.
– Вежливый, не то что Юрка. Тот меня посылает – уши вянут! Культурный, с образованием. Крещеный?
– Не знаю, – ответил я.
– Как это – не знаю?
– Не знаю, и все. Родители не сказали. Петр Игоревич, сослуживец отца, по пьяной лавочке, шутил, что он – мой крестный.
– Значит, крещеный, – с уверенностью сказала баба Рая. – Это хорошо. А в церкву сейчас мало кто ходит… Хотя Федосьевна врала: всех можно. Жидов, китайцев, черных… Детишек любишь? Любишь, я в курсе. Помнишь, я на тебя Нюрку оставляла?