Хохот, бульканье, аподисменты. Кажется, Вика перешла от слов к делу. Жаль, в темноте ничего не было видно. Хлопнула дверь подъезда:
– Эй, а потише нельзя?!
Я узнал голос Приходько, соседа с первого этажа. Но компания во дворе то ли не услышала, то ли не обратила внимания.
– Я сказал: потише! У меня ребенок заснуть не может!
Приходько вышел на середину двора, куда падал свет из окон и от одинокого фонаря, прятавшегося в листве клена. Сосед был в футболке и домашних «трениках», в шлепанцах на босу ногу. Его двойная тень на асфальте напоминала стрелки огромных часов. Часы показывали без четверти полночь.
– Отвали, папик!
– В могиле отоспимся!
– И твой пацан тоже!
– Викуня, давай!
– Даю… Ой! Не так сильно!
– Нормально-нормально!
– Круто! Засади ей!
– Валите отсюда! Другого места не нашли?!
– Папик нарывается. У папика в дупе шило…
– Вон отсюда, шпана малолетняя!
– Щас мы папику разъясним…
– И кто малолетка, и кто шпана…
– И кому куда идти…
На свет выбрались трое. Один сжимал в руке пустую бутылку из-под «Сармата», другой – корявый дрючок. Третий, похожий на молодого лося, изображал Чака Норриса, брыкаясь и лягаясь на ходу.
Дверь подъезда хлопнула снова.
– Бордель тут устроили! Хулиганье! Убирайтесь живо, ироды, а то милицию вызову!
Внизу образовалась вездесущая баба Рая.
– Иди на хрен, курица!
– На чей, на твой, Димон?
– У меня на нее не встанет!
– Ах вы, шмакодявки! Чтоб вы сдохли вместе с вашими шлюхами!
– Это кто тут шлюхи?!
– Заткни пасть, бабка!
– Вон из нашего двора, уроды!
Приходько шагнул к лосю, ухватил за грудки и встряхнул с неожиданной силой. У лося отчетливо лязгнули челюсти. Пуговица на рубашке отлетела; блеснув в свете фонаря, она канула во мрак.
– Песец тебе, козёл!
Шклюцеватый парень, щеголявший в бейсболке козырьком назад, замахнулся пивной бутылкой – и получил по морде мокрым полотенцем, которым предусмотрительно вооружилась баба Рая. Шлепок вышел смачным, с сочным таким причмокиванием. От неожиданности шклюц резко качнулся назад, ноги его заплелись – и парень с размаху сел на задницу, выронив бутылку. Та покатилась по асфальту, в сторону арки.
В ответ из арки басовито гавкнули.
Во двор трусцой вбежал Юрка-бомбила в семейных трусах и босиком. Юрку тащил на буксире злой, как дьявол, кобель-боксер. Оправдывая породу, пес рвался в бой. Юрка тоже был настроен воинственно: в свободной руке он сжимал разводной ключ. Двор быстро наполнялся народом. Адвокат Павлычко, толстяк в шортах и майке. Длинный, как жердь, студент-заочник Цапин с такой же длинной шваброй наперевес. Федосьевна в цветастом халате до пят, с чугунной сковородкой. Взлохмаченный со сна Вовка Чиж, голый по пояс, зато в штанах от кимоно. Николай Акимович, крестящий воздух офицерским ремнем. Бухгалтерша Фрайман с мобильником наготове. Сестры Чиковы. И ещё, ещё…
Это было смешно.
Это было совсем не смешно.
– Приехали, ссыкуны? – оскалился Юрка-бомбила. – Всё, гайки.
Остальные молчали.
Я смотрел на них из распахнутого окна. Наверное, следовало выйти во двор, встать со всеми… Я остался дома. А от коньяка осталась одна головная боль. Не задумывайся, сказала теща. Задумаешься – пропадешь. Сожрешь себя заживо. Мудрая женщина моя теща, фиалка Монмартра…
Приходько еще раз встряхнул лося – у того отлетела вторая пуговица – и отпустил. Лось попятился.
– Пацаны… валим нах…
С детской площадки начался торопливый исход. Музыка смолкла. Рой сигаретных угольков погас. Оккупантов оказалось не меньше дюжины: парни, девицы. Одна на ходу оправляла платье, держа в левой руке кружевные трусики. Небось, Вика. Пир во время чумы заканчивался, не дождавшись финальной разборки между председателем и священником. Я следил, как актеры покидают сцену, чувствуя себя скорее зрителем, нежели зачумленным участником. Ах, Пушкин, сукин сын! На кой нам сдался пятистопный ямб? «Благодарим, задумчивая Мэри…»? Дай мне, задумчивая Мэри, и не слишком, коза, задумывайся, и не жди благодарности. Иначе опоздаем слинять по быстрячку, и давать придется швабре студента Цыпина. Полуночные гуляки старались не смотреть на молчаливых жильцов – спешили обойти по широкой дуге, нырнуть в темень арки. Впрочем, нет-нет, да и оглядывались. Когда они убрались, народ еще минут десять не расходился. Стояли, переговаривались вполголоса. Адвокат Павлычко угостил желающих сигаретами. Некурящий Приходько тоже взял одну. Руки у него дрожали. Он неумело подкурил, затянулся пару раз – и зашелся кашлем.
– Не начинай, – посоветовал ему Юрка, залихватски пуская в небо кольца дыма. – Береги здоровье… Иди лучше своего спать укладывай. Теперь тихо будет.
День третий
06:34 …не спрашивай, по ком звонит колокол…
Бомж был похож на Хемингуэя.
Папа Хэм – с мокрой язвой на щеке; «Старик и море» – клеенчатая сумка размером с гроб; «Прощай, оружие» – борода, рыжая от курева; «По ком звонит колокол» – хромота раненой утки; параноик из клиники Майо – взгляд через плечо, за спину; жертва целебного электрошока, взрыв мозга, и в уголках глаз – блеск липкой, желтоватой коросты.
Хемингуэй брел в супермаркет – к мусорным бакам.
Из окна пятого этажа на асфальт текло струнное трио Эйблера. Мягкий звук, мягкий ритм. Говорят, Эйблер, добрая душа, будучи заместителем маэстро Сальери, ухаживал за умирающим Моцартом. Под тихое адажио от жары плавилась листва акации. Сентябрь, раннее утро, а солнце – джинн, вырвавшийся из бутылки – словно взбесилось. Из-за баков выбралась кудлатая шавка, задрала морду к блеклому небу, готовясь завыть, и передумала.
Время выкусывать блох.
Сегодня фортуна была на стороне бомжа. Его ждал сюрприз: виниловые пластинки и книги в изжеванных временем переплетах. Две стопки, аккуратно перевязанные шпагатом. Сверху, отдельно – ирония судьбы! – лежали «Острова в океане». Зелень волн на черном ледерине, издательство «Прогресс», 1971 год. Семьдесят первый: боже мой! – эхо рева динозавров… Хемингуэй взял книгу в руки, перелистал. Вокруг толпились призраки: «Следствие ведут знатоки», международный год ООН по борьбе с расизмом, смерть трех китов, поддерживающих мир – Никиты Хрущева, Луи Армстронга и Коко Шанель; компания «PepsiCo» торгует в Штатах водкой «Столичная», в обмен на завод по производству газировки в Новороссийске; три рубля шестьдесят две копейки, четыре рубля двенадцать копеек…
Книги с пластинками легли в клеенчатый гроб. Добряк Эйблер пел им отходную. За забором каштан – да, он помнил! – уронил колючую слезу. Удар по крыше джипа включил сигнализацию. «Уйди-уйди!» – дурным голосом взвыла сирена. Хрен тебе, отмолчался бомж. Под вопли сердитого джипа он сунулся в бак. Опытный прозектор, Папа Хэм вскрывал пакеты одним движением руки. Большей частью вскрытия не требовалось – ценность содержимого определялась на взгляд и на ощупь. Женское зеркальце. Орангутан из красного плюша. Старые коньки. Литровая бутыль из-под «Balvenie»; ясное дело, пустая.
Вытащив пробку, бомж дышал заморским ароматом.
Рыдали струны. Выла сирена. Поиски длились. Остатки винегрета в ломкой коробке. Сетка с десятком подгнивших картофелин. В сумке копились сокровища Али-бабы. Пряча во внешний кармашек очки с разбитой линзой, бомж вдруг замер, не разгибаясь. Казалось, его прихватил радикулит. Медленно, дрожа всем телом, он выпрямился. Нацепил очки на нос, задрал лицо к небу. Глаза Хемингуэя блеснули, а может, солнце отразилось в линзах. Из-под края оправы выползла слеза: мутная, лоснящаяся. Слизняком она скатилась вниз, по скуле, и утонула в язве.
Вторая слеза.
Третья.
– Суки, – тихо сказал бомж.
Сирена вцепилась в его шепот. Сжевала без остатка – и смолкла, подавившись. Шавка, безошибочно чуя беду, нырнула за бак. В очках, грязный и нелепый, бомж смотрел на ряды окон. Пластик и дерево, стекло и стеклопакет. Балконы всех мастей. Кондиционеры. Из отводов капает вода. Он смотрел так, словно видел дом впервые.
– Су-у-уки! – заорал Хемингуэй.
Крик выжал беднягу досуха, как тряпку. Рыдая, бомж сел на асфальт. Ударил кулаком по сумке, не смущаясь тем, что треснет пластинка или винегрет расплещется по орангутану. Ударил еще раз. Он бил и бил, кривя черный рот. Очки съехали набок, треснутая линза блестела зеркалом.
Говорят, разбить зеркало – к беде.
– Я, – пробормотал бомж. – Это я праведник…
И во всю глотку:
– А вы – жирные суки!
На балкон вышел адвокат Павлычко, вытирая мокрое лицо полотенцем. Этажом выше объявилась баба Рая, готовая к подвигам. Следом, дергая себя за косички, сунулась Нюрка, но баба Рая прогнала ее. Распахнулось окно кухни. Всклокоченный студент Цапин высунулся до пояса. К счастью, он был без швабры. Дом обрастал людьми. Если вчера они, не раздумывая, спускались вниз, то сегодня предпочли роль зрителей. Старики и старухи, молодежь и отцы семейств, лысые, кучерявые, хмурые спросонья; мечта о чашке кофе, первая сигарета, ломота в затылке, сизая щетина, бигуди…
– Я! Я праведник!
Люди молчали.
– А вы сдохнете!
Трое, один за другим, вышли из подъезда. Двое – из арки, ведущей на улицу. Мощный пес Юрки-бомбилы рвался вперед, натягивая поводок в струну. Ему еще с полуночи хотелось веселья. С брылей собаки свисали нити густой слюны.
– Сдохнете! Все сдохнете! То-то я посмеюсь…
С опозданием до бомжа дошло: насчет посмеяться – это слишком. Не получится. Ярость заполнила Папу Хэма до краев, чистая, как спирт.
– Я праведник! Я всю жизнь в дерьме…
– Ну? – спросил Юрка-бомбила.
– Что – ну? Нажрал морду, гад… пса мясом кормишь…
– Иди, раз праведник. Спасай.
– Кого? Куда?!
– Нас. К ангелам иди, на окружную. Спасай нас…
– Не пойду!
– Почему?
– Хочу, чтоб вы сдохли!
С улицы зашли пятеро. Кажется, они были незнакомы друг с другом.
– Ты пойди, – сказал Юрка-бомбила. – Надо.
– Не надо, – попросил Хемингуэй.
Он скис и сник. Он снял очки. Он моргал часто-часто, словно не доверял зрению. Вокруг смыкалось кольцо. Люди подходили ближе и ближе. На балконах, в окнах ждали. Жильцы верили, хватались за соломинку. Он сам бросил им эту соломинку. Ни злобы, ни раздражения – вера и надежда. Это был приговор.
– Пьяница, – хрипло шепнул бомж. – Я пью…
Ближе.
– Я вор. Жену бил…
Еще ближе.
– …в «обезьяннике»… сидел, да…
– Куда повезем? – громко спросил Юрка-бомбила. – Сразу на окружную?
Дворник Семеныч нахмурился:
– Этот, бандит… Помнишь? В мегафон орали.
– Ну?
– Лимон обещал. За праведника.
– Ну?!
– К ангелам по-любасу, а тут лимон…
– Десять тысяч. Это праведнику – лимон, а уведомителю – десятка…
– Мне кореш звонил, докладывал. Теперь всем лимон. И уведомителям.
– Ну его к черту, твой лимон…
– Бабушка яйца отрежет, – вмешался мясник Филенко. – Если не праведник.
– Прямо так и отрежет?
– Ага. Сказал: затрахали вы со всякой сволочью.
– Тебе сказал? Лично?
– А хоть бы и мне? Возите, говорит, кого ни попадя.
– Один хрен. Завтра хоть с яйцами, хоть без…
Бомж скорчился, когда его взяли под руки.
Он был похож на Хемингуэя. На старика, влюбленного в море, в ядреный бурбон и в пулю, скользящую по нерву ружейного ствола. Они были похожи на акул, кружащих у лодки. Они нырнули в арку, цепко удерживая добычу, и двор опустел. Шавка выглянула из-за бака. Ткнулась мордой в забытую сумку. Винегрет ей не понравился; орангутан не вдохновил.
Шавка села и завыла.
«Смерть каждого человека умаляет и меня, – сказал Джон Донн, – ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.»
Пророческий верлибр
10:19 …все мы тут с острой болью…
– Дверь прикрывайте!
– Да, конечно…
В магазине работал кондиционер. После уличного пекла меня бросило в пот. Со мной всегда так: иду по жаре – страдаю насухо. Зашел в прохладу – ф-фух, хорошо! – и вся вода, что пряталась под кожей, разом проступает наружу. Как бы не простудиться… Я окинул взглядом витринное изобилие. Увидел бы в магазине такое четверть века назад – глазам не поверил. Решил бы, что в сказку попал. Помню тогдашние витрины: томатный сок в пыльных трехлитровых банках, вермишель в серых пачках, черствый хлеб-кирпичик, соль поваренная, сахар-рафинад, ливерная колбаса, похожая на отходы жизнедеятельности… Сигареты «Ватра» и одесский коньяк по восемь-двенадцать. Просто «Коньяк», без звездочек на фюзеляже.
А ведь жили. Радовались. И никаких ангелов.
– Бутылку коньяка, пожалуйста.
Это не я. Это Дмитрий Анатольевич, стоматолог из кабинета «Жемчуг». В прошлом году он мне удалял зуб мудрости. Здорово удалил, кстати. Руки золотые, хоть на вид – как у молотобойца.
– Марку называйте! Буду я разбираться…
Дмитрий Анатольевич окаменел. Проблема выбора – бич человечества. А при нынешних-то вариантах…
– Знаете, не надо коньяк. Вон там у вас…
Он указал на золотисто-лаковый футляр с надписью «Glenmorangie» и цифрой «18». Ниже шли мелкие буковки – издали не разобрать.
– Это хороший виски?
– Вы у меня спрашиваете?! – окрысилась продавщица, белея от злости. – Я его пробовала, что ли? Как завезли, так и стоит. Цену видели?
Цена впечатляла.
– Я тоже не пробовал, – смутился Дмитрий Анатольевич. – Каждый раз смотрю, и денег жалко становится. А-а, чего уж теперь! Давайте!
Он полез в карман за бумажником. Продавщица ожгла стоматолога бешеным взглядом и отправилась в подсобку за стремянкой – снимать «Glenmorangie» с верхней полки.
– И пластиковых стаканчиков, – спохватился Дмитрий Анатольевич. – Пять штук.
Когда, расплатившись, он обернулся к выходу, я поздоровался.
– Доброе, доброе… А, это вы?! Извините, не признал.
От него ощутимо несло спиртным. С утра. Моя рука утонула в его лапище, словно в мягких тисках. Дмитрий Анатольевич всякую ладонь сжимал с расчетливой бережностью, дабы не повредить ненароком. Кажется, он был рад меня видеть.
– У вас все в порядке?
– Зубы в порядке. В остальном…
Он понял. Он беспомощно развел руками. Мол, тут мы все в одной лодке. Я в ответ кивнул. Я очень надеялся, что лицо мое не отражает того ужаса, который свалился на меня без предупреждения. Что, если ангел пошутил? Есть ли у ангелов чувство юмора? «Ты семнадцатый. Мы предлагаем это каждому семнадцатому…» Судя по сказанному, есть. Завтра перед рассветом я приеду на окружную в машине, полной людей, уверенных в спасении. И выяснится, что барьер никуда не делся, что нас обманули, проверяли, препарировали, испытывали… Велик ли с ангелов спрос?! Теща сказала, на Страшном суде образуем конфликтную комиссию. Мы сгорим со всеми, только нам будет в тысячу раз больнее – мы надеялись и обманулись. Господи, я никогда в жизни не молился! Господи, услышь меня в первый раз: пусть сбудется, что обещал меч Твой…
– Что вам? – рявкнула продавщица.
До скрежета зубовного хотелось ответить: «Еще одной такой же бутылки не найдется?» Вместо этого я взял «батон для лентяев» – нарезанный; «Краковской», пару банок шпрот и польского сыра. До завтра хватит. Всухомятку перебьюсь, чаем запью. Чай дома есть. И сахар тоже. Завтра выяснится: какой хлеб мне суждено есть в дальнейшем.
Жара караулила на улице. Она с радостью набросилась, облапила горячими ладонями, едва за мной закрылась дверь магазина. На ступеньках «Жемчуга» курил Дмитрий Анатольевич в компании двух медсестер: Лидочки и Насти. Блондинка Лидочка и брюнетка Настя были в форменных зеленых халатах. Дмитрий Анатольевич – в парусиновых брюках и китайской рубашке с иероглифами. На ступеньках красовался знакомый футляр. На него, как на пьедестал, водрузили початую бутылку с жидким янтарем. И врач, и медсестры держали в руках пластиковые стаканчики с виски.
– Не желаете? – стоматолог отсалютовал мне стаканчиком и указал сигаретой, дымящейся в другой руке, на бутылку. – Тут пишут: «Extremely Rare». Очень редкий. Можно даже сказать, крайне редкий! Восемнадцать лет. Когда вы еще такое попробуете?
У меня правило: не пить до полудня. Но правила сменились исключениями.
– Вы и мертвого уговорите…
Сказал – и поперхнулся.
– Лидочка, – Дмитрий Анатольевич сделал вид, что не заметил мой конфуз, – налейте нашему пациенту… Нет, нашему гостю!
– Здравствуйте, Лида, здравствуйте, Настя…
– Вот, пожалуйста.
– Благодарю… Скажите, вы не ходили на окружную?
– Зачем? – изумился Дмитрий Анатольевич.
– Мало ли… Может, их стоит попросить? Всего лишь попросить?
– Кого?
– Ангелов. Может, вы тоже семнадцатый?
Язык мой – враг мой. Дмитрий Анатольевич моргал, недоумевая. На щеках его выступили красные пятна. Настя уставилась на меня, как на врага народа. Она что-то знает? Подозревает?! Да нет, откуда…
– Семнадцатый?
– Шутка, – хрипло сказал я. – Глупая шутка. Вы не ждете пациентов?
– Нет. В первый день еще пришло три человека, а со вчера – как отрезало. И сегодня с утра – тоже. Я звонил двоим, они трубку не берут. Мы и махнули рукой…
– Тогда зачем вы здесь? Шли бы по домам…
– Нет, так нельзя. Вдруг кто с острой болью заявится?
– И вы будете лечить его глотком виски?
– Ну почему же? Хотя…
– Все мы тут с острой болью, – сказала вдруг Настя. – Лечим друг друга, как можем.
Я кивнул, сгорая от стыда. Я не мог избавиться от мысли, что Настя в курсе. Что она намекает. Пока я казнил себя, Лида заплакала. Мы, все трое, кинулись утешать, зная, что утешить нечем. Но, как ни странно, слушая наши глупости, Лида действительно успокоилась. По крайней мере, перестала плакать. Вытерла платочком лицо, приняла у Дмитрия Анатольевича стаканчик «Glenmorangie» – и хлопнула виски единым махом, как водку. У нее снова выступили слезы на глазах. Отдышавшись, Лида жалко улыбнулась нам и попросила: